Неточные совпадения
Как
русский, как связанный с вами единокровным родством, одной и тою же кровью, я теперь
обращаюсь <
к> вам.
— Я? — Хотяинцев удивленно посмотрел на него и
обратился к Дронову: — Ваня, скажи ему, что Мордвин — псевдоним мой. Деточка, — жалобно глядя на Говоркова, продолжал он. —
Русский я,
русский, сын сельского учителя, внук попа.
— Qu'est que ça qu'une dame russe sur les eaux minerales et… où est donc votre jolie montre, que Lambert vous a donne? [Что такое
русская дама на минеральных водах… и где же красивые часы, что вам подарил Ламберт? (франц.)] —
обратилась она вдруг
к младшему.
И вот духовная энергия
русского человека вошла внутрь, в созерцание, в душевность, она не могла
обратиться к истории, всегда связанной с оформлением, с путем, в котором обозначены границы.
Здесь речь Ипполита Кирилловича была прервана рукоплесканиями. Либерализм изображения
русской тройки понравился. Правда, сорвалось лишь два-три клака, так что председатель не нашел даже нужным
обратиться к публике с угрозою «очистить залу» и лишь строго поглядел в сторону клакеров. Но Ипполит Кириллович был ободрен: никогда-то ему до сих пор не аплодировали! Человека столько лет не хотели слушать, и вдруг возможность на всю Россию высказаться!
Естественно, что наше появление вызвало среди китайцев тревогу. Хозяин фанзы волновался больше всех. Он тайком послал куда-то рабочих. Спустя некоторое время в фанзу пришел еще один китаец. На вид ему было 35 лет. Он был среднего роста, коренастого сложения и с типично выраженными монгольскими чертами лица. Наш новый знакомый был одет заметно лучше других. Держал он себя очень развязно и имел голос крикливый. Он
обратился к нам на
русском языке и стал расспрашивать, кто мы такие и куда идем.
Но
обратимся к настоящему
русскому анархизму.
Они ограничивались только тем, что распускали среди айно сплетни про
русских и хвастали, что они перережут всех
русских, и стоило
русским в какой-нибудь местности основать пост, как в скорости в той же местности, но только на другом берегу речки, появлялся японский пикет, и, при всем своем желании казаться страшными, японцы все-таки оставались мирными и милыми людьми: посылали
русским солдатам осетров, и когда те
обращались к ним за неводом, то они охотно исполняли просьбу.
Энгельгардт возится с нашим Паскалем и никак не может вывести его в люди. Я советую Бобрищеву-Пушкину
обратиться к прусскому королю — авось он, для чести
русской словесности, напечатает эту рукопись…
— Так это? —
обратился русский командир
к повстанцу.
— У меня написана басня-с, — продолжал он, исключительно уже
обращаясь к нему, — что одного лацароне [Лацароне (итальян.) — нищий, босяк.] подкупили в Риме англичанина убить; он раз встречает его ночью в глухом переулке и говорит ему: «Послушай, я взял деньги, чтобы тебя убить, но завтра день святого Амвросия, а патер наш мне на исповеди строго запретил людей под праздник резать, а потому будь так добр, зарежься сам, а ножик у меня вострый, не намает уж никак!..» Ну, как вы думаете — наш мужик
русский побоялся ли бы патера, или нет?..
Благонравен ли
русский мужик? Привязан ли он
к тем исконным основам, на которых зиждется человеческое общество? Достаточно ли он обеспечен в матерьяльном отношении? Какую дозу свободы может он вынести, не впадая в самонадеянные преувеличения и не возбуждая в начальстве опасений? — вот нешуточные вопросы, которые
обращались к нам, людям, имевшим случай стоять лицом
к лицу с
русским народом…
Из слов его оказывалось, что все"знатные иностранцы"(конечно, из
русских) непременно
обращаются к нему.
— Позвольте и мне предложить мой тост, — сказал Калинович, вставая и наливая снова всем шампанского. — Здоровье одного из лучших знатоков
русской литературы и первого моего литературного покровителя, — продолжал он, протягивая бокал
к Петру Михайлычу, и они чокнулись. — Здоровье моего маленького друга! —
обратился Калинович
к Настеньке и поцеловал у ней руку.
— Вы, господа литераторы, — продолжал он, прямо
обращаясь к Калиновичу, — живя в хорошем обществе, встретите характеры и сюжеты интересные и знакомые для образованного мира, а общество, наоборот, начнет любить, свое,
русское, родное.
Она снова
обратилась к Санину и стала его расспрашивать о том, какие законы существуют в России насчет браков и нет ли препятствий для вступления в супружество с католичками — как в Пруссии? (В то время, в сороковом году, вся Германия еще помнила ссору прусского правительства с кельнским архиепископом из-за смешанных браков.) Когда же фрау Леноре услыхала, что, выйдя замуж за
русского дворянина, ее дочь сама станет дворянкой, — она выказала некоторое удовольствие.
Я встал и
обратился к В.И. Ковалевскому с просьбой не отказать в поездке, рассказав о красоте донских гирл, в которых никогда не бывал, рисуя их по астраханским камышам. В заключение опять попросил В.И. Ковалевского остаться на сутки в Ростове, чтобы повидать очень важные для развития
русской торговли работы в гирлах.
Составилась работоспособная редакция, а средств для издания было мало. Откликнулся на поддержку идейной газеты крупный железнодорожник В.
К. фон Мекк и дал необходимую крупную сумму. Успех издания рос. Начали приглашаться лучшие силы
русской литературы, и 80-е годы можно считать самым блестящим временем газеты, с каждым днем все больше и больше завоевывавшей успех. Действительно, газета составлялась великолепно и оживилась свежестью информации, на что прежде мало
обращалось внимания.
Опять ругательство, и опять ленты немецкого чепца возмущаются. Ваську бесит то, что немка продолжает сидеть, не то что
русская барыня, которая сейчас бы убежала и даже дверь за собой затворила бы на крючок. Ваське остается только выдерживать характер, и он начинает ругаться залпами, не
обращаясь ни
к кому, а так, в пространство, как лает пес. Крахмальный чепчик в такт этих залпов вздрагивает, как осиновый лист, и Ваську это еще больше злит.
— Мы поедем шагом, — сказал Юрий, — так ты успеешь нас догнать. Прощай, пан, — продолжал он,
обращаясь к поляку, который, не смея пошевелиться, сидел смирнехонько на лавке. — Вперед знай, что не все москали сносят спокойно обиды и что есть много
русских, которые, уважая храброго иноземца, не попустят никакому забияке, хотя бы он был и поляк, ругаться над собою А всего лучше вспоминай почаще о жареном гусе. До зобаченья, ясновельможный пан!
Итак,
обратимся к лесам из конских волос. Получаемые из-за границы очень хороши, но зато и очень дороги и не довольно разнообразны в своей толщине. Покупаемые в
русских лавках обыкновенно ссучены неровно и часто из старых, уже не так прочных волос, что, впрочем, можно узнать по желтоватому цвету. Итак, всего лучше приготовлять их дома.
— Как? Раки? Неужели? Ах, это чрезвычайно любопытно! Вот это я бы посмотрела! Мсье Лужин, — прибавила она,
обратившись к молодому человеку с каменным, как у новых кукол, лицом и каменными воротничками (он славился тем, что оросил это самое лицо и эти самые воротнички брызгами Ниагары и Нубийского Нила, впрочем ничего не помнил изо всех своих путешествий и любил одни
русские каламбуры…), — мсье Лужин, будьте так любезны, достаньте нам рака.
— Григорий Литвинов, рубашка-парень,
русская душа, рекомендую, — воскликнул Бамбаев, подводя Литвинова
к человеку небольшого роста и помещичьего склада, с расстегнутым воротом, в куцей куртке, серых утренних панталонах и в туфлях, стоявшему посреди светлой, отлично убранной комнаты, — а это, — прибавил он,
обращаясь к Литвинову, — это он, тот самый, понимаешь? Ну, Губарев, одним словом.
— Немцу — можно! немцу всегда можно! потому что у немца всегда
русская душа! — сказал он с энтузиазмом и,
обращаясь вновь
к своему приближенному, прибавил: — О, если бы все
русские обладали такими
русскими душами, какие обыкновенно бывают у немцев!
— А,
русский? а я думала не поймет! Не слыхал, может быть! Мистера Астлея я уже видела. Да вот он опять, — увидала его бабушка, — здравствуйте! —
обратилась она вдруг
к нему.
Мне пришлось за некоторыми объяснениями
обратиться к самому Слава-богу, который принял меня очень вежливо, но, несмотря на самое искреннее желание быть мне полезным, ничего не мог мне объяснить по той простой причине, что сам ровно ничего не знал; сам по себе Слава-богу был совсем пустой немец, по фамилии Муфель; он в своем фатерлянде пропал бы, вероятно, с голоду, а в России, в которую явился, по собственному признанию, зная только одно
русское слово «швин», в России этот нищий духом ухитрился ухватить большой кус, хотя и сделал это из-за какой-то широкой немецкой спины, женившись на какой-то дальней родственнице какого-то значительного немца.
— Если вы любите искусство, — сказал он,
обращаясь к княгине, — то я могу вам сказать весьма приятную новость, картина Брюлова: «Последний день Помпеи» едет в Петербург. Про нее кричала вся Италия, французы ее разбранили. Теперь любопытно знать, куда склонится
русская публика, на сторону истинного вкуса или на сторону моды.
— Припомнив это, мы представляем читателю следующий вывод, который он может уже прямо приложить
к русской литературе последнего времени: «Когда какое-нибудь литературное явление мгновенно приобретает чрезвычайное сочувствие массы публики, это значит, что публика уже прежде того приняла и сознала идеи, выражение которых является теперь в литературе; тут уже большинство читателей
обращается с любопытством
к литературе, потому что ожидает от нее обстоятельного разъяснения и дальнейшей разработки вопросов, давно поставленных самой жизнью.
После этого убедительного объяснения г. Жеребцов
обращается даже с упреком
к тем, которые осмелились говорить о равнодушии
русских к телесному наказанию без надлежащего уважения
к этому прекрасному качеству.
И вот иерей Софроний пишет, как Мамай попущением божиим, от научения диавола, идет казнити улус свой,
Русскую землю; как великий князь Димитрий прежде всего
обращается за советом
к митрополиту Киприану; как тот советует «утолить Мамая четверицею (т. е. дать ему вчетверо больше того, что прежде давалось), дабы не разрушил христовой веры»; как Димитрий получает благословение двух воинов-монахов от св.
Я
обратился к патриарху
русских актеров,
к Ивану Афанасьичу, который знал меня давно в Москве, всегда очень хвалил и способствовал моему переходу в Петербург.
Каким образом он дошел до этого, объясняет нам его жизнь, с которой непосредственно связана вся его поэзия. Мы
обратимся теперь
к рассказу об этой замечательной жизни, а потом представим несколько частных замечаний о различных особенностях, заключающихся в поэзии Кольцова, и особенно в тех его стихотворениях, которые носят название
русских песен.
Авдотья Максимовна (смотря в окно, поет
русскую песню, потом
обращается к Арине Федотовне...
Впрочем,
к русскому языку он
обращался только в крайности, видя иногда, что ученик не понимает его, хотя он для лучшего уразумения прибегал уже ко всем ему известным языкам.
Предоставляя самим читателям насладиться припоминанием всего развития повести, мы
обратимся опять
к характеру Инсарова или, лучше,
к тому отношению, в каком стоит он
к окружающему его
русскому обществу.
Мы и
обратились к этому пути: мы анализировали характеры, изображенные Марком Вовчком, приводили обстоятельства, способствовавшие правильному или ложному ходу их развития, припоминали
русскую действительность и говорили, насколько, по нашему мнению, верно и живо воспроизведены автором
русские характеры, насколько обширно значение тех явлений, которых он коснулся.
Саша умолял меня не делать этого, но я не послушал и,
обратившись к Александру Семенычу, сказал: «Знаете ли вы, что по Петербургу ходит пародия „Певца в стане
русских воинов“ на вас и на всех членов Беседы?» — «Нет, не знаю.
Я бы хотел здесь поговорить о размерах силы, проявляющейся в современной
русской беллетристике, но это завело бы слишком далеко… Лучше уж до другого раза. Предмет этот никогда не уйдет. А теперь
обращусь собственно
к г. Достоевскому и главное —
к его последнему роману, чтобы спросить читателей: забавно было бы или нет заниматься эстетическим разбором такого произведения?
Мужик,
к помощи которого
обратился купец, был, как всякий
русский мужик, «с вида сер, но ум у него не черт съел».
Обратитесь за сведениями об этом предмете
к одному из старейшин польской демократии,
к Бернацкому, одному из министров революционной Польши; я смело ссылаюсь на него, — долгое горе, конечно, могло бы ожесточить его против всего
русского.
Я не останавливаюсь на чрезмерном обобщении вашего приговора, но
обращаюсь к вам с простым вопросом: кого обманывает, кого обкрадывает
русский человек?
— Впрочем, бросимте этот разговор, — промолвила она и с живостью
обратилась к Борису Андреичу: — Послушайте, мсье Вязовнин, я уверена, что вы интересуетесь
русской литературой?
В 1883 году прусское правительство, под влиянием агитации антививисекционистов,
обратилось к медицинским факультетам с запросом о степени необходимости живосечений; один выдающийся немецкий физиолог вместо ответа прислал в министерство «Руководство
к физиологии» Германа, причем в руководстве этом он вычеркнул все те факты, которых без живосечений было бы невозможно установить; по сообщению немецких газет, «книга Германа вследствие таких отметок походила на
русскую газету, прошедшую сквозь цензуру: зачеркнутых мест было больше, чем незачеркнутых».
— Вы говорите о нас, о
русском молодом поколении, —
обратился он
к поручику. — Неужели вы думаете, что мы не понимаем, не чувствуем сами все эти упреки, которые высказывают России? Но что же мы можем сделать? Ведь все это хорошие слова, мы и сами их хорошо умеем говорить, но вы скажите нам, чтó делать? Если тут нужно дело, укажите его!
Тогда судья повернул голову в сторону, где сидел
русский матрос, и проговорил,
обращаясь к Ашанину...
— Люсиан… люсиан! (
русский…
русский!) — говорил он,
обращаясь к Володе и откуда-то узнавши о национальности Ашанина. — Гуд… люсиан.
Стали
обращаться к князю Карлу Радзивилу, находившемуся с ней в ежедневных почти сношениях, и «пане коханку», под условием строжайшей тайны, каждому рассказывал, что это дочь
русской императрицы Елизаветы, рожденная от тайного брака, и приехала из Германии, чтобы под его покровительством ехать в Константинополь.
— Государь выйдет на балкон! — снова пронеслось животрепещущей вестью в народе. И теснее сдвинулись его и без того тесные ряды. Высоко, в голубое пространство уходила гранитная Александровская колонна — символ победы и славы могучего
русского воинства. Как-то невольно глаза
обращались к ней и приходили в голову мысли о новой победе, о новой славе.
И куда ни
обращался взгляд, везде, на двух великих
русских реках, обмелевших и тягостно сдавленных перекатами, теснились носы и кормы судов, ждущих ходу вниз и вверх, с товаром и промысловым людом, пришедшим на них же сюда,
к Макарию, праздновать ежегодную тризну перед идолами кулацкой наживы и мужицкой страды.
— Вот я так уж никогда туда не поеду, — продолжал Тросенко, не обращая внимания на насупившегося майора, — я и ходить и говорить-то по-русскому отвык. Скажут: что за чудо такая приехало? Сказано, Азия. Так, Николай Федорыч?.. Да u что мне в России! Все равно тут когда-нибудь подстрелят. Спросят: где Тросенко? — подстрелили. Что вы тогда с восьмой ротой сделаете… а? — прибавил он,
обращаясь постоянно
к майору.