Неточные совпадения
Катерина. Э! Что меня жалеть, никто виноват — сама на то пошла. Не жалей, губи меня! Пусть все знают, пусть все видят, что я делаю! (
Обнимает Бориса.) Коли я для тебя греха не побоялась, побоюсь ли я людского суда? Говорят, даже легче бывает, когда за какой-нибудь грех здесь, на
земле, натерпишься.
— Интересен мне, ваше благородие, вопрос — как вы думаете: кто человек на
земле — гость али хозяин? — неожиданно и звонко спросил Осип. Вопрос этот сразу прекратил разговоры плотников, и Самгин, отметив, что на него ожидающе смотрит большинство плотников, понял, что это вопрос знакомый, интересный для них.
Обняв ладонями кружку чая, он сказал...
Возможно, что эта встреча будет иметь значение того первого луча солнца, которым начинается день, или того последнего луча, за которым
землю ласково
обнимает теплая ночь лета.
Небо там, кажется, напротив, ближе жмется к
земле, но не с тем, чтоб метать сильнее стрелы, а разве только чтоб
обнять ее покрепче, с любовью: оно распростерлось так невысоко над головой, как родительская надежная кровля, чтоб уберечь, кажется, избранный уголок от всяких невзгод.
Он закрепил и дом с
землей и деревней за обеими сестрами, за что обе они опять по-своему благодарили его. Бабушка хмурилась, косилась, ворчала, потом не выдержала и
обняла его.
— Что это, я спала? Да… колокольчик… Я спала и сон видела: будто я еду, по снегу… колокольчик звенит, а я дремлю. С милым человеком, с тобою еду будто. И далеко-далеко… Обнимала-целовала тебя, прижималась к тебе, холодно будто мне, а снег-то блестит… Знаешь, коли ночью снег блестит, а месяц глядит, и точно я где не на
земле… Проснулась, а милый-то подле, как хорошо…
Леший сзади
обнимает Мизгиря; Снегурочка вырывается и бежит по поляне. Леший оборачивается пнем. Мизгирь хочет бежать за Снегурочкой, между ним и ею встает из
земли лес. В стороне показывается призрак Снегурочки, Мизгирь бежит к нему, призрак исчезает, на месте его остается пень с двумя прилипшими, светящимися, как глаза, светляками.
Как томительно жарки те часы, когда полдень блещет в тишине и зное и голубой неизмеримый океан, сладострастным куполом нагнувшийся над
землею, кажется, заснул, весь потонувши в неге,
обнимая и сжимая прекрасную в воздушных объятиях своих!
Мать уехала рано утром на другой день; она
обняла меня на прощание, легко приподняв с
земли, заглянула в глаза мне какими-то незнакомыми глазами и сказала, целуя...
Прижмется, бывало, ко мне,
обнимет, а то схватит на руки, таскает по горнице и говорит: «Ты, говорит, настоящая мне мать, как
земля, я тебя больше Варвары люблю!» А мать твоя, в ту пору, развеселая была озорница — бросится на него, кричит: «Как ты можешь такие слова говорить, пермяк, солены уши?» И возимся, играем трое; хорошо жили мы, голуба́ душа!
Всё немотно и тихо; каждый звук — шорох птицы, шелест упавшего листа — кажется громким, заставляет опасливо вздрогнуть, но, вздрогнув, снова замираешь в тишине — она
обняла всю
землю и наполняет грудь.
В Омске дружеское свидание со Степаном Михайловичем. После ужасной, бесконечной разлуки не было конца разговорам, — он теперь занимает хорошее место, но трудно ему, бедному, бороться со злом, которого, на
земле очень, очень много. Непременно просил дружески
обнять тебя: он почти не переменился, та же спокойная, веселая наружность; кой-где проглядывает белый волос, но вид еще молод. Жалуется на прежние свои недуги, а я его уверяю, что он совершенно здоров. Трудится сколько может и чрезвычайно полезен.
Он воротился еще задолго до обеда, бледный и расстроенный, и тетушка Татьяна Степановна рассказывала, что мой отец как скоро завидел могилу своей матери, то бросился к ней, как исступленный,
обнял руками сырую
землю, «да так и замер».
Помутилися ее очи ясные, подкосилися ноги резвые, пала она на колени,
обняла руками белыми голову своего господина доброго, голову безобразную и противную, и завопила источным голосом: «Ты встань, пробудись, мой сердечный друг, я люблю тебя как жениха желанного…» И только таковы словеса она вымолвила, как заблестели молоньи со всех сторон, затряслась
земля от грома великого, ударила громова стрела каменная в пригорок муравчатый, и упала без памяти молода дочь купецкая, красавица писаная.
Всего больше я боялся, что дедушка станет прощаться со мной,
обнимет меня и умрет, что меня нельзя будет вынуть из его рук, потому что они окоченеют, и что надобно будет меня вместе с ним закопать в
землю…
Когда они поехали обратно, вечерний туман спускался уже на
землю. В Москве их встретили пыль, удушливый воздух и стук экипажей. Вихров при прощании крепко
обнял приятеля и почти с нежностью поцеловал его: он очень хорошо понимал, что расстается с одним из честнейших и поэтичнейших людей, каких когда-либо ему придется встретить в жизни.
— Что с ним делать теперь! И как он мог оставить вас для меня, не понимаю! — воскликнула Катя. — Вот как теперь увидала вас и не понимаю! — Наташа не отвечала и смотрела в
землю. Катя помолчала немного и вдруг, поднявшись со стула, тихо
обняла ее. Обе,
обняв одна другую, заплакали. Катя села на ручку кресел Наташи, не выпуская ее из своих объятий, и начала целовать ее руки.
Когда окинешь добрыми глазами
землю, когда увидишь, как нас, рабочих, много, сколько силы мы несем, — такая радость
обнимает сердце, такой великий праздник в груди!
— И царь протянул к нему руку, а Кольцо поднялся с
земли и, чтобы не стать прямо на червленое подножие престола, бросил на него сперва свою баранью шапку, наступил на нее одною ногою и, низко наклонившись, приложил уста свои к руке Иоанна, который
обнял его и поцеловал в голову.
— А помнишь ли, Никитушка, — продолжал он,
обняв князя одною рукой за плеча, — помнишь ли, как ты ни в какой игре обмана не терпел? Бороться ли с кем начнешь али на кулачках биться, скорей дашь себя на
землю свалить, чем подножку подставишь или что против уговора сделаешь. Все, бывало, снесешь, а уж лукавства ни себе, ни другим не позволишь!
Она как закричит, кровь-то как брызнет, я нож бросил, обхватил ее руками-то спереди, лег на
землю,
обнял ее и кричу над ней, ревмя реву; и она кричит, и я кричу; вся трепещет, бьется из рук-то, а кровь-то на меня, кровь-то — и на лицо-то и на руки так и хлещет, так и хлещет.
Оба они,
обняв друг друга в бричке, долго и жалостно всхлипывали, меж тем как карлик, стоя на
земле, тихо, но благодатно плакал в свой прозябший кулачок.
Когда стали погружать в серую окуровскую супесь тяжёлый гроб и чернобородый пожарный, открыв глубочайшую красную пасть, заревел, точно выстрелил: «Ве-еч…» — Ммтвей свалился на
землю, рыдая и биясь головою о чью-то жёсткую, плешивую могилу, скупо одетую дёрном. Его
обняли цепкие руки Пушкаря, прижали щекой к медным пуговицам. Горячо всхлипывая, солдат вдувал ему в ухо отрывистые слова...
Вдруг окно лопнуло, распахнулось, и, как дым, повалили в баню плотные сизые облака, приподняли, закружив, понесли и бросили в колючие кусты; разбитый, он лежал, задыхаясь и стоная, а вокруг него по кустам шнырял невидимый пёс, рыча и воя; сверху наклонилось чьё-то гладкое, безглазое лицо, протянулись длинные руки,
обняли, поставили на ноги и, мягко толкая в плечи, стали раскачивать из стороны в сторону, а Савка, кувыркаясь и катаясь по
земле, орал...
Мать родная, прощаясь с любимыми детьми, не
обнимает их так страстно, не целует их так горячо, как целовали мужички
землю, кормившую их столько лет.
Пётр высунулся из окна, загородив его своей широкой спиною, он увидал, что отец,
обняв тёщу, прижимает её к стене бани, стараясь опрокинуть на
землю, она, часто взмахивая руками, бьёт его по голове и, задыхаясь, громко шепчет...
Бросив палку на
землю, встряхнув горбом, чтоб поправить мешок, Никита молча
обнял его, а Тихон, крепко облапив, ответил громко, настойчиво...
Я
обнимал лишь призрак,
От женщины, которую любил я,
Которую так ставил высоко
И на
земле небесным исключеньем
Считал, — не оставалось ничего —
Она была такая ж, как другие!
Мглистая пустота, тепло
обняв меня, присасывается тысячами невидимых пиявок к душе моей, и постепенно я чувствую сонную слабость, смутная тревога волнует меня. Мал и ничтожен я на
земле…
Схватили меня,
обняли — и поплыл человек, тая во множестве горячих дыханий. Не было
земли под ногами моими, и не было меня, и времени не было тогда, но только — радость, необъятная, как небеса. Был я раскалённым углём пламенной веры, был незаметен и велик, подобно всем, окружавшим меня во время общего полёта нашего.
Нет у меня слов, чтобы передать восторг этой ночи, когда один во тьме я
обнял всю
землю любовью моею, встал на вершину пережитого мной и увидел мир подобным огненному потоку живых сил, бурно текущих к слиянию во единую силу, — цель её — недоступна мне.
Сгустились люди вокруг меня, точно
обняли, растит их внимание силу слова моего, даёт ему звук и красоту, тону я в своей речи и — всё забыл; чувствую только, что укрепляюсь на
земле и в людях, — поднимают они меня над собой, молча внушая...
Ах, Алексей Иванович, говорю же вам и повторяю, что в таком настроении иногда провалиться сквозь
землю желаешь, даже взаправду-с; а в другую минуту так бы, кажется, взял да и
обнял, и именно кого-нибудь вот из прежних-то этих, так сказать, очевидцев и соучастников, и единственно для того только, чтоб заплакать, то есть совершенно больше ни для чего, как чтоб только заплакать!..
Люди, не сопротивляясь, бежали от него, сами падали под ноги ему, но Вавило не чувствовал ни радости, ни удовольствия бить их. Его
обняла тягостная усталость, он сел на
землю и вытянул ноги, оглянулся: сидел за собором, у тротуарной тумбы, против чьих-то красных запертых ворот.
— Нету воли мне, нет мне свободы! — причитает Вавило и верит себе, а она смотрит в глаза ему со слезами на ресницах, смотрит заглатывающим взглядом, горячо дышит ему в лицо и
обнимает, как влажная туча истощенную зноем
землю.
Жара
обнимала его, ослабляя мысли, хотелось лечь где-нибудь и подремать, он уже пошёл, но в воротах явилась высокая сутулая старуха, с падогом [Палка, трость, посох, дубинка — Ред.] в руке, оглянула двор, остановила глаза на лице Николая и, бросив падог на
землю, стала затворять ворота, говоря глухо и поучительно...
За селом, над лесами, полнеба
обнял багровый пожар заката,
земля дышала пахучей жарой; река и село покраснели в лучах солнца, а кудрявые гривы лесов поднимались к небу, как тёмные тучи благоуханного дыма.
У него сладко кружилась голова, сердце буйно затрепетало, он
обнимал её всё крепче, целуя открытые горячие губы, сжимая податливое мягкое тело, и опрокидывал его на
землю, но она неожиданно, ловким движением выскользнула из его рук и, оттолкнув, задыхаясь, крикнула подавленно...
Маша бросилась ему сначала на шею, а потом вдруг опустилась на
землю и
обняла, радостно плача, его колена. Смотрю — и он заплакал.
Упал! (прости невинность!). Как змея,
Маврушу крепко
обнял он руками,
То холодея, то как жар горя,
Неистово впился в нее устами
И — обезумел… Небо и
земляСлились в туман. Мавруша простонала
И улыбнулась; как волна, вставала
И упадала грудь, и томный взор,
Как над рекой безлучный метеор,
Блуждал вокруг без цели, без предмета,
Боясь всего: людей, дерев и света…
Мужики неподвижны, точно комья
земли; головы подняты кверху, невесёлые глаза смотрят в лицо Егора, молча двигаются сухие губы, как бы творя неслышно молитву, иные сжались,
обняв ноги руками и выгнув спины, человека два-три устало раскинулись на дне иссохшего ручья и смотрят в небо, слушая Егорову речь. Неподвижность и молчание связывают человечьи тела в одну силу с немою
землею, в одну груду родящего жизнь вещества.
Все четверо быстро погнали вперёд, оставив меня одного с девицей.
Обняв за плечи, веду её, выспрашиваю, как всё это случилось, она жмётся ко мне, дрожит, пытается рассказать что-то, но, всхлипывая, говорит непонятно. Впереди нас дробно топочут лошади, сзади гудит народ, а
земля под ногами словно растаяла и течёт встречу нам, мешая идти. Девушка кашляет, спотыкается, охает и скулит, точно побитый кутёнок.
—
Обняла, — говорю, —
земля человека чёрными лапами своими и выжимает из него живую свободную душу, и вот видим мы пред собою жадного раба…
Нас догоняют верховые, скачут они во тьме и для храбрости ревут разными голосами, стараются спугнуть ночные страхи. Чёрные кусты по бокам дороги тоже к мельнице клонятся, словно сорвались с корней и лени над
землей; над ними тесной толпой несутся тучи. Вся ночь встрепенулась, как огромная птица, и, широко и пугливо махая крыльями, будит окрест всё живое,
обнимает, влечёт с собою туда, где безумный человек нарушил жизнь.
—
Обнять я тебя
обниму, с удовольствием. — И Петр Васильич
обнял Бориса Андреича. — Дай бог тебе всего хорошего на сей
земле!
Он не знал, для чего
обнимал ее, он не давал себе отчета, почему ему так неудержимо хотелось целовать ее, целовать ее всю, но он целовал ее, плача, рыдая и обливая своими слезами, и исступленно клялся любить ее, любить во веки веков. «Облей
землю слезами радости твоея и люби сии слезы твои»… — прозвенело в душе его. О чем плакал он? О, он плакал в восторге своем даже и об этих звездах, которые сияли ему из бездны, и не стыдился исступления сего»…
Молодые в ноги. Не допустил сноху князь в
землю пасть, одной рукой
обнял ее, другой за подбородок взял.
— Ты у меня русский, — бормотал он, — и кухарка русский, и я русский… Все имеем русские языки… Слесарь — хороший слесарь, и я желаю его
обнимать… Функ и K° тоже хороший Функ и K°… Россия великолепная
земля… С Германией я желаю драться…
Мечты ее
обняли его и не хотят более покинуть: ей уж так мало осталось времени любить его и думать о нем на
земле!..
Отойдя так далеко, как можно сильною рукой два раза перебросить швырковый камень, он сел на
землю и,
обняв руками колена, стал призывать в свою душу необходимое в решительную минуту спокойствие. Он вспоминал Христа, Петра, Стефана и своего учителя, как они проводили свои предсмертные минуты, и укреплял себя в решимости завтра ранее всех взойти одному на гребень горы, призвать мужество в душу свою, стать на виду собравшегося народа и ожидать, что будет.