Неточные совпадения
Тогда он не обратил на этот факт надлежащего внимания и даже счел его игрою воображения, но теперь ясно, что градоначальник,
в видах собственного облегчения, по временам снимал с
себя голову и вместо нее надевал ермолку, точно так, как соборный протоиерей, находясь
в домашнем кругу, снимает с
себя камилавку [Камилавка (греч.) — особой формы головной убор, который
носят старшие по чину священники.] и надевает колпак.
Левины жили уже третий месяц
в Москве. Уже давно прошел тот срок, когда, по самым верным расчетам людей знающих эти дела, Кити должна была родить; а она всё еще
носила, и ни по чему не было заметно, чтобы время было ближе теперь, чем два месяца назад. И доктор, и акушерка, и Долли, и мать, и
в особенности Левин, без ужаса не могший подумать о приближавшемся, начинали испытывать нетерпение и беспокойство; одна Кити чувствовала
себя совершенно спокойною и счастливою.
Он, желая выказать свою независимость и подвинуться, отказался от предложенного ему положения, надеясь, что отказ этот придаст ему большую цену; но оказалось, что он был слишком смел, и его оставили; и, волей-неволей сделав
себе положение человека независимого, он
носил его, весьма тонко и умно держа
себя, так, как будто он ни на кого не сердился, не считал
себя никем обиженным и желает только того, чтоб его оставили
в покое, потому что ему весело.
Уже сукна купил он
себе такого, какого не
носила вся губерния, и с этих пор стал держаться более коричневых и красноватых цветов с искрою; уже приобрел он отличную пару и сам держал одну вожжу, заставляя пристяжную виться кольцом; уже завел он обычай вытираться губкой, намоченной
в воде, смешанной с одеколоном; уже покупал он весьма недешево какое-то мыло для сообщения гладкости коже, уже…
Кроме страсти к чтению, он имел еще два обыкновения, составлявшие две другие его характерические черты: спать не раздеваясь, так, как есть,
в том же сюртуке, и
носить всегда с
собою какой-то свой особенный воздух, своего собственного запаха, отзывавшийся несколько жилым покоем, так что достаточно было ему только пристроить где-нибудь свою кровать, хоть даже
в необитаемой дотоле комнате, да перетащить туда шинель и пожитки, и уже казалось, что
в этой комнате лет десять жили люди.
Впрочем, если сказать правду, они всё были народ добрый, жили между
собою в ладу, обращались совершенно по-приятельски, и беседы их
носили печать какого-то особенного простодушия и короткости: «Любезный друг Илья Ильич», «Послушай, брат, Антипатор Захарьевич!», «Ты заврался, мамочка, Иван Григорьевич».
С интересом легкого удивления осматривалась она вокруг, как бы уже чужая этому дому, так влитому
в сознание с детства, что, казалось, всегда
носила его
в себе, а теперь выглядевшему подобно родным местам, посещенным спустя ряд лет из круга жизни иной.
Он снова заставил
себя вспомнить Марину напористой девицей
в желтом джерси и ее глупые слова: «
Ношу джерси, потому что терпеть не могу проповедей Толстого». Кутузов называл ее Гуляй-город. И, против желания своего, Самгин должен был признать, что
в этой женщине есть какая-то приятно угнетающая, теплая тяжесть.
Напевая, Алина ушла, а Клим встал и открыл дверь на террасу, волна свежести и солнечного света хлынула
в комнату. Мягкий, но иронический тон Туробоева воскресил
в нем не однажды испытанное чувство острой неприязни к этому человеку с эспаньолкой, каких никто не
носит. Самгин понимал, что не
в силах спорить с ним, но хотел оставить последнее слово за
собою. Глядя
в окно, он сказал...
— Интересная Тоська? — откликнулся Дронов, бросив
себя в кресло, так что оно заскрипело. — Очень интересная, — торопливо ответил он сам
себе. — Ее один большевичок обрабатывает, чахоточный, скоро его к праотцам
отнесут, но — замечательный! [Ты здесь] — ненадолго или — жить? Я приехал звать тебя к нам. Чего тебе одному торчать
в этом чулане?
— Гроб поставили
в сарай… Завтра его
отнесут куда следует. Нашлись люди. Сто целковых. Н-да! Алина как будто приходит
в себя. У нее — никогда никаких истерик! Макаров… — Он подскочил на кушетке, сел, изумленно поднял брови. — Дерется как! Замечательно дерется, черт возьми! Ну, и этот… Нет, — каков Игнат, а? — вскричал он, подбегая к столу. — Ты заметил, понял?
Обычные, многочисленные романы гимназистов с гимназистками вызывали у него только снисходительную усмешку; для
себя он считал такой роман невозможным, будучи уверен, что юноша, который
носит очки и читает серьезные книги, должен быть смешон
в роли влюбленного.
Встает он
в семь часов, читает,
носит куда-то книги. На лице ни сна, ни усталости, ни скуки. На нем появились даже краски,
в глазах блеск, что-то вроде отваги или, по крайней мере, самоуверенности. Халата не видать на нем: Тарантьев увез его с
собой к куме с прочими вещами.
В петербургской службе ему нечего было делать с своею латынью и с тонкой теорией вершать по своему произволу правые и неправые дела; а между тем он
носил и сознавал
в себе дремлющую силу, запертую
в нем враждебными обстоятельствами навсегда, без надежды на проявление, как бывали запираемы, по сказкам,
в тесных заколдованных стенах духи зла, лишенные силы вредить.
Они поселились
в тихом уголке, на морском берегу. Скромен и невелик был их дом. Внутреннее устройство его имело так же свой стиль, как наружная архитектура, как все убранство
носило печать мысли и личного вкуса хозяев. Много сами они привезли с
собой всякого добра, много присылали им из России и из-за границы тюков, чемоданов, возов.
— Умрете… вы, — с запинкой продолжала она, — я буду
носить вечный траур по вас и никогда более не улыбнусь
в жизни. Полюбите другую — роптать, проклинать не стану, а про
себя пожелаю вам счастья… Для меня любовь эта — все равно что… жизнь, а жизнь…
Мы не оглянемся на самих
себя, снисходительно прощаем
себе… собачьи встречи!.. открыто, всенародно
носим свой позор, свою нетрезвость, казня их
в женщине!
Послушать, так нужная степень нравственного развития у всех уже есть, как будто каждый уже достиг его и
носит у
себя в кармане, как табакерку, что это «само
собой разумеется», что об этом и толковать нечего. Все соглашаются, что общество существовать без этого не может, что гуманность, честность, справедливость — суть основные законы и частной, и общественной жизни, что «честность, честности, честностью» и т. д.
На лице его можно было прочесть покойную уверенность
в себе и понимание других, выглядывавшие из глаз. «Пожил человек, знает жизнь и людей», — скажет о нем наблюдатель, и если не
отнесет его к разряду особенных, высших натур, то еще менее к разряду натур наивных.
«Нет, это не ограниченность
в Тушине, — решал Райский, — это — красота души, ясная, великая! Это само благодушие природы, ее лучшие силы, положенные прямо
в готовые прочные формы. Заслуга человека тут — почувствовать и удержать
в себе эту красоту природной простоты и уметь достойно
носить ее, то есть ценить ее, верить
в нее, быть искренним, понимать прелесть правды и жить ею — следовательно, ни больше, ни меньше, как иметь сердце и дорожить этой силой, если не выше силы ума, то хоть наравне с нею.
Протянулась еще неделя, и скоро должен исполниться месяц глупому предсказанию Марка, а Райский чувствовал
себя свободным «от любви».
В любовь свою он не верил и
относил все к раздражению воображения и любопытства.
Они воротились домой. Вера передала некоторые покупки бабушке, другие велела
отнести к
себе в комнату и позвала опять Райского гулять по роще, по полю и спуститься к Волге, на песок.
Если когда-нибудь и случалось противоречие, какой-нибудь разлад, то она приписывала его никак не
себе, а другому лицу, с кем имела дело, а если никого не было, так судьбе. А когда явился Райский и соединил
в себе и это другое лицо и судьбу, она удивилась,
отнесла это к непослушанию внука и к его странностям.
Сцены, характеры, портреты родных, знакомых, друзей, женщин переделывались у него
в типы, и он исписал целую тетрадь,
носил с
собой записную книжку, и часто
в толпе, на вечере, за обедом вынимал клочок бумаги, карандаш, чертил несколько слов, прятал, вынимал опять и записывал, задумываясь, забываясь, останавливаясь на полуслове, удаляясь внезапно из толпы
в уединение.
Тогда казалось ему, что он любил Веру такой любовью, какою никто другой не любил ее, и сам смело требовал от нее такой же любви и к
себе, какой она не могла дать своему идолу, как бы страстно ни любила его, если этот идол не
носил в груди таких же сил, такого же огня и, следовательно, такой же любви, какая была заключена
в нем и рвалась к ней.
— Нет, всего она не знает. Она не перенесла бы
в своем положении. Я теперь
ношу мундир моего полка и при встрече с каждым солдатом моего полка, каждую секунду, сознаю
в себе, что я не смею
носить этот мундир.
Мне нравилась его как бы простоватость, которую я наконец разглядел
в нем, и некоторая привязанность его к нашему семейству, так что я решился наконец ему простить его медицинское высокомерие и, сверх того, научил его мыть
себе руки и чистить ногти, если уж он не может
носить чистого белья.
Все разговоры мои с ним
носили всегда какую-то
в себе двусмысленность, то есть попросту какую-то странную насмешку с его стороны.
Я на родине ядовитых перцев, пряных кореньев, слонов, тигров, змей,
в стране бритых и бородатых людей, из которых одни не ведают шапок, другие
носят кучу ткани на голове: одни вечно гомозятся за работой, c молотом, с ломом, с иглой, с резцом; другие едва дают
себе труд съесть горсть рису и переменить место
в целый день; третьи, объявив вражду всякому порядку и труду, на легких проа отважно рыщут по морям и насильственно собирают дань с промышленных мореходцев.
В прогулках своих я пробовал было брать с
собою Фаддеева, чтоб
отнести покупки домой, но раскаялся. Он никому спуску не давал, не уступал дороги.
До этой ночи, пока она надеялась на то, что он заедет, она не только не тяготилась ребенком, которого
носила под сердцем, но часто удивленно умилялась на его мягкие, а иногда порывистые движения
в себе. Но с этой ночи всё стало другое. И будущий ребенок стал только одной помехой.
— Прошу покорно, садитесь, а меня извините. Я буду ходить, если позволите, — сказал он, заложив руки
в карманы своей куртки и ступая легкими мягкими шагами по диагонали большого строгого стиля кабинета. — Очень рад с вами познакомиться и, само
собой, сделать угодное графу Ивану Михайловичу, — говорил он, выпуская душистый голубоватый дым и осторожно
относя сигару ото рта, чтобы не сронить пепел.
Старик остался
в гостиной и долго разговаривал с Приваловым о делах по опеке и его визитах к опекунам. По лицу старика Привалов заметил, что он недоволен чем-то, но сдерживает
себя и не высказывается. Вообще весь разговор
носил сдержанный, натянутый характер, хотя Василий Назарыч и старался казаться веселым и приветливым по-прежнему.
Все творческое
в культуре
носит на
себе печать национального гения.
Но знай, что бы я ни сделал прежде, теперь или впереди, — ничто, ничто не может сравниться
в подлости с тем бесчестием, которое именно теперь, именно
в эту минуту
ношу вот здесь на груди моей, вот тут, тут, которое действует и совершается и которое я полный хозяин остановить, могу остановить или совершить, заметь это
себе!
Но знайте, что пока я
носил, я
в то же время каждый день и каждый час мой говорил
себе: «Нет, Дмитрий Федорович, ты, может быть, еще и не вор».
Этот самый бешеный, но слабый человек, не могший отказаться от соблазна принять три тысячи рублей при таком позоре, — этот самый человек ощущает вдруг
в себе такую стоическую твердость и
носит на своей шее тысячи рублей, не смея до них дотронуться!
Что означало это битье
себя по груди по этому месту и на что он тем хотел указать — это была пока еще тайна, которую не знал никто
в мире, которую он не открыл тогда даже Алеше, но
в тайне этой заключался для него более чем позор, заключались гибель и самоубийство, он так уж решил, если не достанет тех трех тысяч, чтоб уплатить Катерине Ивановне и тем снять с своей груди, «с того места груди» позор, который он
носил на ней и который так давил его совесть.
И вот у него рождается мысль, что эти же полторы тысячи, которые он продолжает
носить на
себе в этой ладонке, он придет, положит пред госпожою Верховцевой и скажет ей: «Я подлец, но не вор».
Вообразите только, что он, этот характер, получив тогда эти деньги, да еще таким образом, чрез такой стыд, чрез такой позор, чрез последней степени унижение, — вообразите только, что он
в тот же день возмог будто бы отделить из них половину, зашить
в ладонку и целый месяц потом иметь твердость
носить их у
себя на шее, несмотря на все соблазны и чрезвычайные нужды!
Все время, пока я
носил эти полторы тысячи, зашитые на груди, я каждый день и каждый час говорил
себе: «Ты вор, ты вор!» Да я оттого и свирепствовал
в этот месяц, оттого и дрался
в трактире, оттого и отца избил, что чувствовал
себя вором!
А так как кости тоже
носили на
себе следы огня, то, очевидно,
в то время, когда шел огонь по лесу, трупы были уже скелетами.
После Лаохозена Бикин принимает
в себя справа следующие речки: Сагде-ула, Кангату и Хабагоу, а слева — Чугулянкуни, Давасигчи и Сагде-гэ (по-китайски Ситцихе). С Давасигчи перевал будет опять-таки на реке Арму,
в среднем ее течении. Две высокие сопки с правой стороны реки
носят название Лао-бей-лаза и Сыфантай.
Мерными шагами дошел он до печки, сбросил свою
ношу, приподнялся, достал из заднего кармана табакерку, вытаращил глаза и начал набивать
себе в нос тертый донник, смешанный с золой.
В 1906 году
в деревне этой жило всего только 4 семьи. Жители ее были первыми переселенцами из России. Какой-то особенный отпечаток
носила на
себе эта деревушка. Старенькие, но чистенькие домики глядели уютно; крестьяне были веселые, добродушные. Они нас приветливо встретили.
Далее тропа идет по реке Вандагоу [Вань-да-гоу — извилистая большая долина.], впадающей
в Тютихе недалеко от устья. Она длиной около 12 км,
в верхней части — лесистая,
в нижней — заболоченная. Лес — редкий и
носит на
себе следы частых пожарищ.
Дама уже опомнилась и приказала
отнести его к
себе на дачу,
в какой-нибудь полуверсте.
— Верочка, ты на меня не сердись. Я из любви к тебе бранюсь, тебе же добра хочу. Ты не знаешь, каковы дети милы матерям. Девять месяцев тебя
в утробе
носила! Верочка, отблагодари, будь послушна, сама увидишь, что к твоей пользе. Веди
себя, как я учу, — завтра же предложенье сделает!
Тотчас
отнес он письмо на почту,
в дупло, и лег спать весьма довольный
собою.
«Свободная» личность у него часовой и работник без выслуги, она несет службу и должна стоять на карауле до смены смертью, она должна морить
в себе все лично-страстное, все внешнее долгу, потому что она — не она, ее смысл, ее сущность вне ее, она — орган справедливости, она предназначена, как дева Мария,
носить в мучениях идею и водворить ее на свет для спасения государства.