Неточные совпадения
Стародум(целуя сам ее руки). Она в твоей душе. Благодарю Бога, что в самой тебе нахожу твердое основание твоего
счастия. Оно
не будет зависеть ни от знатности, ни от богатства. Все это прийти к тебе может; однако для тебя есть
счастье всего этого больше. Это то, чтоб
чувствовать себя достойною всех благ, которыми ты можешь наслаждаться…
Они
чувствовали себя счастливыми и довольными и в этом качестве
не хотели препятствовать
счастию и довольству других.
И вдруг из того таинственного и ужасного, нездешнего мира, в котором он жил эти двадцать два часа, Левин мгновенно
почувствовал себя перенесенным в прежний, обычный мир, но сияющий теперь таким новым светом
счастья, что он
не перенес его. Натянутые струны все сорвались. Рыдания и слезы радости, которых он никак
не предвидел, с такою силой поднялись в нем, колебля всё его тело, что долго мешали ему говорить.
И он старался вспомнить ее такою, какою она была тогда, когда он в первый раз встретил ее тоже на станции, таинственною, прелестной, любящею, ищущею и дающею
счастье, а
не жестоко-мстительною, какою она вспоминалась ему в последнюю минуту. Он старался вспоминать лучшие минуты с нею; но эти минуты были навсегда отравлены. Он помнил ее только торжествующую, свершившуюся угрозу никому ненужного, но неизгладимого раскаяния. Он перестал
чувствовать боль зуба, и рыдания искривили его лицо.
Он постоянно
чувствовал, что от него требуется многое, чего он
не знает, и он делал всё, что ему говорили, и всё это доставляло ему
счастье.
— Нет, я бы
чувствовал хотя немного, что, кроме своего чувства (он
не хотел сказать при нем — любви)… и
счастия, всё-таки жаль потерять свободу… Напротив, я этой-то потере свободы и рад.
— Пойдемте к мама! — сказала она, взяв его зa руку. Он долго
не мог ничего сказать,
не столько потому, чтоб он боялся словом испортить высоту своего чувства, сколько потому, что каждый раз, как он хотел сказать что-нибудь, вместо слов, он
чувствовал, что у него вырвутся слезы
счастья. Он взял ее руку и поцеловал.
Вронский ничего и никого
не видал. Он
чувствовал себя царем,
не потому, чтоб он верил, что произвел впечатление на Анну, — он еще
не верил этому, — но потому, что впечатление, которое она произвела на него, давало ему
счастье и гордость.
Он был недоволен ею за то, что она
не могла взять на себя отпустить его, когда это было нужно (и как странно ему было думать, что он, так недавно еще
не смевший верить тому
счастью, что она может полюбить его, теперь
чувствовал себя несчастным оттого, что она слишком любит его!), и недоволен собой за то, что
не выдержал характера.
После страшной боли и ощущения чего-то огромного, больше самой головы, вытягиваемого из челюсти, больной вдруг,
не веря еще своему
счастию,
чувствует, что
не существует более того, что так долго отравляло его жизнь, приковывало к себе всё внимание, и что он опять может жить, думать и интересоваться
не одним своим зубом.
— И знаете, Павел Иванович! — сказал Манилов, явя в лице своем выражение
не только сладкое, но даже приторное, подобное той микстуре, которую ловкий светский доктор засластил немилосердно, воображая ею обрадовать пациента. — Тогда
чувствуешь какое-то, в некотором роде, духовное наслаждение… Вот как, например, теперь, когда случай мне доставил
счастие, можно сказать образцовое, говорить с вами и наслаждаться приятным вашим разговором…
Чичиков никогда
не чувствовал себя в таком веселом расположении, воображал себя уже настоящим херсонским помещиком, говорил об разных улучшениях: о трехпольном хозяйстве, о
счастии и блаженстве двух душ, и стал читать Собакевичу послание в стихах Вертера к Шарлотте, [Вертер и Шарлотта — герои сентиментального романа И.-В.
— Она будет очень счастлива в известном, женском смысле понятия о
счастье. Будет много любить; потом, когда устанет, полюбит собак, котов, той любовью, как любит меня. Такая сытая, русская. А вот я
не чувствую себя русской, я — петербургская. Москва меня обезличивает. Я вообще мало знаю и
не понимаю Россию. Мне кажется — это страна людей, которые
не нужны никому и сами себе
не нужны. А вот француз, англичанин — они нужны всему миру. И — немец, хотя я
не люблю немцев.
Теперь уже я думаю иначе. А что будет, когда я привяжусь к ней, когда видеться — сделается
не роскошью жизни, а необходимостью, когда любовь вопьется в сердце (недаром я
чувствую там отверделость)? Как оторваться тогда? Переживешь ли эту боль? Худо будет мне. Я и теперь без ужаса
не могу подумать об этом. Если б вы были опытнее, старше, тогда бы я благословил свое
счастье и подал вам руку навсегда. А то…
— Да неужели вы
не чувствуете, что во мне происходит? — начал он. — Знаете, мне даже трудно говорить. Вот здесь… дайте руку, что-то мешает, как будто лежит что-нибудь тяжелое, точно камень, как бывает в глубоком горе, а между тем, странно, и в горе и в
счастье, в организме один и тот же процесс: тяжело, почти больно дышать, хочется плакать! Если б я заплакал, мне бы так же, как в горе, от слез стало бы легко…
— Я ничего
не подозреваю; я сказала вам вчера, что я
чувствую, а что будет через год —
не знаю. Да разве после одного
счастья бывает другое, потом третье, такое же? — спрашивала она, глядя на него во все глаза. — Говорите, вы опытнее меня.
«Да, я что-то добываю из нее, — думал он, — из нее что-то переходит в меня. У сердца, вот здесь, начинает будто кипеть и биться… Тут я
чувствую что-то лишнее, чего, кажется,
не было… Боже мой, какое
счастье смотреть на нее! Даже дышать тяжело».
Она устремила глаза на озеро, на даль и задумалась так тихо, так глубоко, как будто заснула. Она хотела уловить, о чем она думает, что
чувствует, и
не могла. Мысли неслись так ровно, как волны, кровь струилась так плавно в жилах. Она испытывала
счастье и
не могла определить, где границы, что оно такое. Она думала, отчего ей так тихо, мирно, ненарушимо-хорошо, отчего ей покойно, между тем…
С другой, жгучей и разрушительной страстью он искренно и честно продолжал бороться,
чувствуя, что она
не разделена Верою и, следовательно,
не может разрешиться, как разрешается у двух взаимно любящих честных натур, в тихое и покойное течение, словом, в
счастье, в котором, очистившись от животного бешенства, она превращается в человеческую любовь.
— Я
не мешаюсь ни в чьи дела, Татьяна Марковна, вижу, что вы убиваетесь горем, — и
не мешаю вам: зачем же вы хотите думать и
чувствовать за меня? Позвольте мне самому знать, что мне принесет этот брак! — вдруг сказал Тушин резко. —
Счастье на всю жизнь — вот что он принесет! А я, может быть, проживу еще лет пятьдесят! Если
не пятьдесят, хоть десять, двадцать лет
счастья!
— Нет, — начал он, — есть ли кто-нибудь, с кем бы вы могли стать вон там, на краю утеса, или сесть в чаще этих кустов — там и скамья есть — и просидеть утро или вечер, или всю ночь, и
не заметить времени, проговорить без умолку или промолчать полдня, только
чувствуя счастье — понимать друг друга, и понимать
не только слова, но знать, о чем молчит другой, и чтоб он умел читать в этом вашем бездонном взгляде вашу душу, шепот сердца… вот что!
— И тщеславие… Я
не скрываю. Но знаете, кто сознает за собой известные недостатки, тот стоит на полдороге к исправлению. Если бы была такая рука, которая… Ах да, я очень тщеславна! Я преклоняюсь пред силой, я боготворю ее. Сила всегда оригинальна, она дает себя
чувствовать во всем. Я желала бы быть рабой именно такой силы, которая выходит из ряду вон, которая
не нуждается вот в этой мишуре, — Зося обвела глазами свой костюм и обстановку комнаты, — ведь такая сила наполнит целую жизнь… она даст
счастье.
Даже Хиония Алексеевна — и та
почувствовала некоторый священный трепет при мысли, что имела
счастье обедать с миллионером; она, правда, делала несколько попыток самостоятельно вступить в разговор с Приваловым, но,
не встречая поддержки со стороны Марьи Степановны, красноречиво умолкала.
Вот почему до меня и мужчина
не знал полного
счастья любви; того, что он
чувствовал до меня,
не стоило называть
счастьем, это было только минутное опьянение.
А ты
не знаешь, что это странно, а я знаю, что это
не странно, что это одно и натурально, одно и по — человечески; просто по — человечески; — «я
чувствую радость и
счастье» — значит «мне хочется, чтобы все люди стали радостны и счастливы» — по — человечески, Верочка, эти обе мысли одно.
Это было сказано так нежно, так искренно, так просто, что Лопухов
почувствовал в груди волнение теплоты и сладости, которого всю жизнь
не забудет тот, кому
счастье дало испытать его.
— Я
не чувствую себя способным сделать ее
счастие.
Теперь Петр, стоя у мельницы, вспоминал свои прежние ощущения, старался восстановить их прежнюю полноту и цельность и спрашивал себя,
чувствует ли он ее отсутствие. Он его
чувствовал, но сознавал также, что и присутствие ее
не дает ему
счастья, а приносит особенное страдание, которое без нее несколько притупилось.
— Мне кажется, Федор Иваныч, — произнесла, понизив голос, Лиза (когда она
не соглашалась с своим собеседником, она всегда понижала голос; притом она
чувствовала большое волнение), —
счастье на земле зависит
не от нас…
— Дурак ты, Морок, коли своего
счастья не хочешь
чувствовать: может, деньги бы дали за избу-то…
Из всех его слов Любка
не поняла ровно ни одного. Она все-таки
чувствовала себя в чем-то виноватой, и вся как-то съежилась, запечалилась, опустила вниз голову и замолчала. Еще немного, и она, пожалуй, расплакалась бы среди улицы, но, к
счастью, они в это время подъехали к дому, где квартировал Лихонин.
Она
почувствовала невозможность лишить меня этого
счастия и с досадой сказала отцу: «Как тебе
не стыдно взманить ребенка?
К губернатору Вихров, разумеется,
не поехал, а отправился к себе домой, заперся там и лег спать. Захаревские про это узнали вечером. На другой день он к ним тоже
не шел, на третий — тоже, — и так прошла целая неделя. Захаревские сильно недоумевали. Вихров, в свою очередь, чем долее у них
не бывал, тем более и более начинал себя
чувствовать в неловком к ним положении; к
счастию его, за ним прислал губернатор.
— Вот как, — повторила Зинаида. — Разве жить так весело? оглянитесь-ка кругом… Что — хорошо? Или вы думаете, что я этого
не понимаю,
не чувствую? Мне доставляет удовольствие — пить воду со льдом, и вы серьезно можете уверять меня, что такая жизнь стоит того, чтоб
не рискнуть ею за миг удовольствия, — я уже о
счастии не говорю.
Набоб был любезен, как никогда, шутил, смеялся, говорил комплименты и вообще держал себя совсем своим человеком, так что от такого
счастья у Раисы Павловны закружилась голова. Даже эта опытная и испытанная женщина немного
чувствовала себя
не в своей тарелке с глазу на глаз с набобом и могла только удивляться самообладанию Луши, которая положительно превосходила ее самые смелые ожидания, эта девчонка положительно забрала в руки набоба.
А кабы его в Петербурге к Евгению Константинычу пристроить, да еще он
почувствовал бы, что
не через Нину Леонтьевну свое
счастье получил, а через вас, да тогда вы тут катайтесь, как сыр в масле!
— Может быть, я говорю глупо, но — я верю, товарищи, в бессмертие честных людей, в бессмертие тех, кто дал мне
счастье жить прекрасной жизнью, которой я живу, которая радостно опьяняет меня удивительной сложностью своей, разнообразием явлений и ростом идей, дорогих мне, как сердце мое. Мы, может быть, слишком бережливы в трате своих чувств, много живем мыслью, и это несколько искажает нас, мы оцениваем, а
не чувствуем…
— То есть доволен, хочешь ты сказать? Выражений, вроде: «
счастье»,"несчастье", я
не совсем могу взять в толк. Думается, что это что-то пришедшее извне, взятое с бою. А довольство естественным образом залегает внутри. Его, собственно говоря,
не чувствуешь, оно само собой разливается по существу и делает жизнь удобною и приятною.
В партии этой, кроме состояния, как вы сами говорите, девушка прекрасная, которая, по особенному вашему
счастью, сохранила к вам привязанность в такой степени, что с первых же минут, как вы сделаетесь ее женихом, она хочет вам подарить сто тысяч, для того только, чтоб
не дать вам
почувствовать этой маленькой неловкости, что вот-де вы бедняк и женитесь на таком богатстве.
С удивительным наслаждением Калугин
почувствовал себя дома, вне опасности, и, надев ночную рубашку, лежа в постели уж рассказал Гальцину подробности дела, передавая их весьма естественно, — с той точки зрения, с которой подробности эти доказывали, что он, Калугин, весьма дельный и храбрый офицер, на что, мне кажется, излишне бы было намекать, потому что это все знали и
не имели никакого права и повода сомневаться, исключая, может быть, покойника ротмистра Праскухина, который, несмотря на то, что, бывало, считал за
счастие ходить под руку с Калугиным, вчера только по секрету рассказывал одному приятелю, что Калугин очень хороший человек, но, между нами будь сказано, ужасно
не любит ходить на бастионы.
Он
чувствовал, что много еще оставалось у него неизрасходованного
счастия, которое, ежели он
не хотел больше употреблять на карты, он мог употребить вообще на успехи в жизни.
— Правило прекрасное! — заметила Катрин и надулась; Крапчик же заметно сделался любезнее с своим гостем и стал даже подливать ему вина. Ченцов, с своей стороны, хоть и
чувствовал, что Катрин сильно им недовольна, но что ж делать? Поступить иначе он
не мог: ощутив в кармане своем подаренные дядею деньги, он
не в силах был удержаться, чтобы
не попробовать на них
счастия слепой фортуны, особенно с таким золотым мешком, каков был губернский предводитель.
— Казалось бы, что так: тело мое, за которое укорял меня Егор Егорыч, изнурено болезнью и горями; страстей теперь я
не имею никаких; злобы тоже ни против кого
не питаю; но
чувствую ли я хоть маленькое
счастие в чем-нибудь?
У ее роскошного гроба Семен Афанасьевич в первый раз
почувствовал, как у него тягуче и сильно сжалось сердце, и в первый еще раз, оглянувшись назад, на свою молодую любовь, на свои клятвы и на эту исчезнувшую жизнь, которой он никогда уже
не в состоянии вернуть иллюзию
счастья, предложил себе этот вопрос, который потом все чаще и чаще вырывался у него как-то механически, порой совершенно неожиданно и нередко вслух — в минуты раздумья...
Отжившему, разбитому жизнию
не для чего посещать Венецию: она будет ему горька, как память о несбывшихся мечтах первоначальных дней; но сладка будет она тому, в ком кипят еще силы, кто
чувствует себя благополучным; пусть он принесет свое
счастие под ее очарованные небеса, и как бы оно ни было лучезарно, она еще озолотит его неувядаемым сиянием.
Почувствовала ли она бессознательно, что из всех баловниц и потатчиц ее ребяческим желаниям — всех больше любит ее грубый брат, противник ее
счастия,
не взлюбивший любимого ею мужа?..
— Теперь мне все равно, все равно!.. Потому что я люблю тебя, мой дорогой, мое
счастье, мой ненаглядный!.. Она прижималась ко мне все сильнее, и я
чувствовал, как трепетало под моими руками ее сильное, крепкое, горячее тело, как часто билось около моей груди ее сердце. Ее страстные поцелуи вливались в мою еще
не окрепшую от болезни голову, как пьяное вино, и я начал терять самообладание.
И в торжестве красоты, в излишке
счастья чувствуешь напряжение и тоску, как будто степь сознает, что она одинока, что богатство ее и вдохновение гибнут даром для мира, никем
не воспетые и никому
не нужные, и сквозь радостный гул слышишь ее тоскливый, безнадежный призыв: певца! певца!
Милая тётушка,
не делайте за меня честолюбивых планов, привыкните к мысли, что я пошел по совершенно-особенной дороге, но которая хороша и, я
чувствую, приведет меня к
счастию.
«Молчи, — говорят, — Ольга,
не говори вздора: я
не напрасно беспокоюсь, а я это так
чувствую. Господь мне так много
счастья дал, какого я
не стоила… ну что же; а теперь, — изволят говорить, — если ему меня испытать угодно, так сердце мое готово».