Неточные совпадения
Он
чувствовал, что,
не ответив на письмо Дарьи Александровны, своею невежливостью, о которой он без краски
стыда не мог вспомнить, он сжег свои корабли и никогда уж
не поедет к ним.
Она
чувствовала, что в эту минуту
не могла выразить словами того чувства
стыда, радости и ужаса пред этим вступлением в новую жизнь и
не хотела говорить об этом, опошливать это чувство неточными словами.
— Да, но если б он
не по воле матери, а просто, сам?… — говорила Кити,
чувствуя, что она выдала свою тайну и что лицо её, горящее румянцем
стыда, уже изобличило её.
Самгин ожидал
не этого; она уже второй раз как будто оглушила, опрокинула его. В глаза его смотрели очень яркие, горячие глаза; она поцеловала его в лоб, продолжая говорить что-то, — он, обняв ее за талию,
не слушал слов. Он
чувствовал, что руки его, вместе с физическим теплом ее тела, всасывают еще какое-то иное тепло. Оно тоже согревало, но и смущало, вызывая чувство, похожее на
стыд, — чувство виновности, что ли? Оно заставило его прошептать...
Климу хотелось отстегнуть ремень и хлестнуть по лицу девушки, все еще красному и потному. Но он
чувствовал себя обессиленным этой глупой сценой и тоже покрасневшим от обиды, от
стыда, с плеч до ушей. Он ушел,
не взглянув на Маргариту,
не сказав ей ни слова, а она проводила его укоризненным восклицанием...
— Едва ли, — сказал Нехлюдов и,
чувствуя стыд, он сам
не знал, за себя или за нее, он покраснел и поспешно вышел.
— Ну, прощайте, — сказал Нехлюдов,
чувствуя неловкость и
стыд, в причине которых он
не давал себе отчета.
А потому, сам сознавая себя виновным и искренно раскаиваясь,
почувствовал стыд и,
не могши преодолеть его, просил нас, меня и сына своего, Ивана Федоровича, заявить пред вами все свое искреннее сожаление, сокрушение и покаяние…
После обеда сидит еще с четверть часа с миленьким, «до свиданья» и расходятся по своим комнатам, и Вера Павловна опять на свою кроватку, и читает, и нежится; частенько даже спит, даже очень часто, даже чуть ли
не наполовину дней спит час — полтора, — это слабость, и чуть ли даже
не слабость дурного тона, но Вера Павловна спит после обеда, когда заснется, и даже любит, чтобы заснулось, и
не чувствует ни
стыда, ни раскаяния в этой слабости дурного тона.
Быть может, в другом месте мы
не сделали бы этого, но здесь, в виду этого поганого городишки, в среде этих людей, считающих лакомством вяленую воблу, мы, забыв всякий
стыд,
чувствовали себя далеко
не шуточными деятелями русской земли.
Я молчал. На лице у меня — что-то постороннее, оно мешало — и я никак
не мог от этого освободиться. И вдруг неожиданно, еще синее сияя, она схватила мою руку — и у себя на руке я
почувствовал ее губы… Это — первый раз в моей жизни. Это была какая-то неведомая мне до сих пор древняя ласка, и от нее — такой
стыд и боль, что я (пожалуй, даже грубо) выдернул руку.
Мыслить, то есть припоминать, ставить вопросы, а буде
не пропала совесть, то
чувствовать и уколы
стыда.
Младший
не отвечал ни слова. Вопрос брата показался ему сомнением в его честности. Досада на самого себя,
стыд в поступке, который мог подавать такие подозрения, и оскорбление от брата, которого он так любил, произвели в его впечатлительной натуре такое сильное, болезненное чувство, что он ничего
не отвечал,
чувствуя, что
не в состоянии будет удержаться от слезливых звуков, которые подступали ему к горлу. Он взял
не глядя деньги и пошел к товарищам.
Юлия, видя, что он молчит, взяла его за руку и поглядела ему в глаза. Он медленно отвернулся и тихо высвободил свою руку. Он
не только
не чувствовал влечения к ней, но от прикосновения ее по телу его пробежала холодная и неприятная дрожь. Она удвоила ласки. Он
не отвечал на них и сделался еще холоднее, угрюмее. Она вдруг оторвала от него свою руку и вспыхнула. В ней проснулись женская гордость, оскорбленное самолюбие,
стыд. Она выпрямила голову, стан, покраснела от досады.
«Черт!
Не вышло!» — говорит про себя Александров и уходит посрамленный. Он сам
чувствует, как у него от
стыда колюче покраснело все тело.
Егор Егорыч исключительно думал о Сусанне Николаевне и беспрестанно взглядывал на нее; она хоть и
не смотрела на него, но
чувствовала это и была мучима тайным
стыдом: при всей тяжести настоящего ее горя, она
не переставала думать об Углакове.
Мы
не спрашивали себя, что такое
Стыд, а только
чувствовали присутствие его. И в нас самих, и в обстановке, которою мы были окружены, и на улице — везде.
Стыд написан был на лицах наших, так что прохожие в изумлении вглядывались в нас………………….
Стыд начался с того, что на другой день утром, читая"Удобрение", мы
не поверили глазам своим. Мысль, что эту статью мы сами выдумали и сами изложили, была до такой степени далека от нас, что, прочитав ее, мы в один голос воскликнули: однако! какие нынче статьи пишут! И
почувствовали при этом такое колючее чувство, как будто нас кровно обидели.
Ночью опять являлся во сне Глумову
Стыд."И даже сказал что-то, но вот хоть убей —
не упомню!" — рассказывал мне Глумов. Да и со мной что-то было: моментально я
почувствовал, что меня вдруг как бы обожгло. Очевидно, это было предостережение.
А мы между тем все еще сбирались с мыслями. Мы даже
не говорили друг с другом, словно боялись, что объяснение ускорит какой-то момент, который мы
чувствовали потребность отдалить. И тут мы лавировали и лукавили, и тут надеялись, что
Стыд пройдет как-нибудь сам собою, измором…
Еще
не качало, но Елена, которая
не успела пообедать в городе и рассчитывала поесть на пароходе, вдруг
почувствовала, что потеряла аппетит. Тогда она спустилась вниз, в глубину каютных отделений, и попросила у горничной дать ей койку. Оказалось, однако, что все места заняты. Краснея от
стыда за себя и за другого человека, она вынула из портмоне рубль и неловко протянула его горничной. Та отказалась.
Однажды, ослепленный думами, я провалился в глубокую яму, распоров себе сучком бок и разорвав кожу на затылке. Сидел на дне, в холодной грязи, липкой, как смола, и с великим
стыдом чувствовал, что сам я
не вылезу, а пугать криком бабушку было неловко. Однако я позвал ее.
В его груди больно бились бескрылые мысли, он со
стыдом чувствовал, что утреннее волнение снова овладевает им, но
не имел силы победить его и, вдыхая запах тела женщины, прижимал сомкнутые губы к плечу её.
Было обидно думать об этом, но
стыда он
не чувствовал. Воздержание давалось ему всё с большим трудом, и за последнее время, видя Наталью, он представлял её себе в ту тяжёлую ночь, когда она вошла к нему в комнату, посланная Палагой.
Придя домой, юноша со
стыдом почувствовал, что ему нестерпимо хочется есть; он видел, что поминки начнутся
не скоро: рабочие остались врывать крест на кладбище, и нищих собралось мало. Тогда он тихонько стащил со стола кусок ситного хлеба, ушёл в сад, там, спрятавшись в предбаннике, быстро съел его и,
чувствуя себя виноватым, вышел на двор.
Литвинов чрезвычайно сердился на самого себя за подобные неуместные воспоминаиия и тут же, вспомнив Татьяну, ее внезапный отъезд, все это горе, и страдание, и
стыд, слишком глубоко
почувствовал, что дело он затеял нешуточное и как он был прав, когда говорил Ирине, что для самой его чести другого исхода
не оставалось…
Теперь, вспоминая это, — и многое другое, — он
чувствовал стыд за себя и недовольство Сашей. Он смотрел на ее стройную фигуру, слушал ровное дыхание ее и
чувствовал, что
не любит эту женщину,
не нужна ему она. В его похмельной голове медленно зарождались какие-то серые, тягучие мысли. Как будто все, что он пережил за это время, скрутилось в нем в клубок тяжелый и сырой, и вот теперь клубок этот катается в груди его, потихоньку разматываясь, и его вяжут тонкие, серые нити.
Говоря это, я
чувствовал, что лицо мое горит от
стыда, ибо я сам очень хорошо сознавал, что слова мои — кимвал бряцающий, а советы —
не больше, как подбор пустых и праздных слов. Увы! я и сам
не делатель, а только политик! К счастью, однако ж, Петр Иваныч
не заметил моего смущения: он сам в это время поник головой и горькую думу думал.
Бегушев поднялся с места, сел в коляску и уехал домой. Слова Домны Осиповны, что она напишет ему, сильно его заинтересовали: «Для чего и что она хочет писать мне?» — задавал он себе вопрос. В настоящую минуту ему больше всего желалось устроить в душе полнейшее презрение к ней; но, к
стыду своему, Бегушев
чувствовал, что он
не может этого сделать. За обедом он ни слова
не сказал графу Хвостикову, что ездил к Домне Осиповне, и только заметил ему по случаю напечатанного графом некролога Олухова...
Зина осталась одна. Невыразимая тягость давила ее душу. Она
чувствовала отвращение до тошноты. Она готова была презирать себя. Щеки ее горели. С сжатыми руками, стиснув зубы, опустив голову, стояла она,
не двигаясь с места. Слезы
стыда покатились из глаз ее… В эту минуту отворилась дверь, и Мозгляков вбежал в комнату.
— Нет,
не мистика! — уже серьезно и даже строго сказал Саша, и
почувствовал в темноте Колесников его нахмурившееся, вдруг похолодевшее лицо. — Если это мистика, то как же объяснить, что в детстве я был жесток? Этому трудно поверить, и этого
не знает никто, даже мама, даже Лина, но я был жесток даже до зверства. Прятался, но
не от
стыда, а чтобы
не помешали, и еще потому, что с глазу на глаз было приятнее, и уж никто
не отнимет: он да я!
Надежда Федоровна хотела рассказать про Кирилина и про то, как она вчера вечером встретилась на пристани с молодым, красивым Ачмиановым и как ей пришла в голову сумасшедшая, смешная мысль отделаться от долга в триста рублей, ей было очень смешно, и она вернулась домой поздно вечером,
чувствуя себя бесповоротно падшей и продажной. Она сама
не знала, как это случилось. И ей хотелось теперь поклясться перед Марьей Константиновной, что она непременно отдаст долг, но рыдания и
стыд мешали ей говорить.
«Какое безобразие, какой
стыд, — думал он,
чувствуя на лице теплоту от слез… — Ах, ах, какой срам! Никогда со мною этого
не было…»
И вот наступил для Петра большой, трудный день. Пётр сидит в переднем углу горницы, зная, что брови его сурово сдвинуты, нахмурены,
чувствуя, что это нехорошо,
не красит его в глазах невесты, но развести бровей
не может, очи точно крепкой ниткой сшиты. Исподлобья поглядывая на гостей, он встряхивает волосами, хмель сыплется на стол и на фату Натальи, она тоже понурилась, устало прикрыв глаза, очень бледная, испугана, как дитя, и дрожит от
стыда.
Его молчание, суровое лицо и обиженно прищуренные глаза страшно смутили меня. Поглядывая исподлобья на багровые от
стыда лица моих товарищей, я
чувствовал себя преступником против вероучителя и сердечно жалел его, хотя водка была куплена
не по моей инициативе.
«Что ты со мною сделал? Я плачу, я умираю, я
чувствую все муки ада, потому что
не вижу тебя. Если ты меня
не любишь, скажи мне, умертви меня, и я тебя буду благословлять, потому что теперь я умираю каждую минуту. О, приди, приди! Дай мне тебя видеть, пересказать тебе все, что я
чувствую! А если нет… я умру. Видишь, я забываю
стыд, самолюбие и пишу к тебе.
Он вышел из комнаты, и Ольга Ивановна слышала, как он что-то приказывал своему лакею. Чтоб
не прощаться,
не объясняться, а главное,
не зарыдать, она, пока
не вернулся Рябовский, поскорее побежала в переднюю, надела калоши и вышла на улицу. Тут она легко вздохнула и
почувствовала себя навсегда свободной и от Рябовского, и от живописи, и от тяжелого
стыда, который так давил ее в мастерской. Все кончено!
Из мастерской послышались торопливые шаги и шуршанье платья. Значит, она ушла. Ольге Ивановне хотелось громко крикнуть, ударить художника по голове чем-нибудь тяжелым и уйти, но она ничего
не видела сквозь слезы, была подавлена своим
стыдом и
чувствовала себя уже
не Ольгой Ивановной и
не художницей, а маленькою козявкой.
Анна. А мне нужды нет, замерз совсем стыд-то. И
чувствую я, что мне хорошо, руки
не ноют, в груди тепло, — и так я полюбила эту шинель, как точно что живое какое.
Не поверишь ты, а это правда. Точно вот, как я благодарность какую к ней
чувствую, что она меня согрела.
Юлия (одна). Думала я, что это будет скверно, а такого
стыда не ожидала. В другой раз просить денег
не пойдешь, хоть кому отобьет охоту. Гадко, стыдно… Как неловко, когда
чувствуешь, что на лице пятна от
стыда выступают… (Прикладывает руки к лицу.) Стараешься сдержаться, а они еще больше разгораются… Уж вынес бы он деньги поскорей, взять их, да домой.
А я по всей России, от Архангельска до Ялты и от Варшавы до Томска, прошел с гордо поднятой головой,
не чувствуя ни
стыда, ни страха.
Сознаюсь к
стыду моему: страх, страх самый малодушный наполнял мою грудь, я беспрестанно вздрагивал… но я
не чувствовал раскаяния.
Почему я так ему понравился, уж
не умею сказать. Должно быть, общая у нас судьба была, и потому тянуло нас друг к другу. Стали мы с ним как будто от прочих товарищей уединяться. И все у нас разговор об одном, все об одном. И наконец мы оба в этих разговорах последний
стыд потеряли. Некоторым образом вроде как голые ходили друг перед другом. Настоящего слова еще
не сказали, но уже
чувствовали, что нам даром
не разойтись.
Ананий Яковлев. Я еще даве, Калистрат Григорьев, говорил тебе
не касаться меня. По твоим летам да по рассудку тебе на хорошее бы надо наставлять нас, молодых людей, а ты к чему человека-то подводишь!
Не мне себя надо
почувствовать, а тебе! Когда стыд-то совсем потерял, так хоть бы о седых волосах своих вспомнил:
не уйдешь могилы-то, да и на том свету будешь… Может, и огня-то там
не достанет такого, чтобы прожечь да пропалить тебя за все твои окаянства!
Они стояли друг против друга,
не зная, что делать. Печальное слово «прощай», так часто и однообразно звучавшее в воздухе в эти секунды, пробудило в душе Якова теплое чувство к отцу, но он
не знал, как выразить его: обнять отца, как это сделала Мальва, или пожать ему руку, как Сережка? А Василию была обидна нерешительность, выражавшаяся в позе и на лице сына, и еще он
чувствовал что-то близкое к
стыду пред Яковом. Это чувство вызывалось в нем воспоминаниями о сцене на косе и поцелуями Мальвы.
Андрей. А вот к чему-с: целый месяц я делал для вашего удовольствия все, что вам было угодно; дела свои бросил и чуть
не молился на вас; но только из этого хорошего ничего для меня
не вышло, окромя
стыда и конфуза… Но я имею свою гордость — довольно дурака-то корчить! Я теперь займусь своим купеческим делом, а вы живите, как знаете, я вам мешать
не буду. Уж на вашу половину я проситься больше
не стану, а если вы, паче чаяния,
почувствуете ко мне расположение, так милости просим ко мне, на мою-с.
С поникшею головою, с растерзанным сердцем Алеша пошел в нижний этаж, в спальные комнаты. Он был как убитый…
Стыд и раскаяние наполняли его душу. Когда чрез несколько часов он немного успокоился и положил руку в карман… конопляного зернышка в нем
не было. Алеша горько заплакал,
чувствуя, что потерял его невозвратно.
Я
почувствовала себя самым несчастным существом в мире. Я смутно сознавала, что поступила гадко, нехорошо, и жгучий
стыд захватил мою душу. Но уйти я
не могла. Будто что-то приковывало меня к месту. В эти роковые минуты я понимала, что всякий проступок влечет возмездие. И возмездие
не замедлило совершиться.
К изумлению ревизора, артиллерийского офицера и нескольких матросов, расчет капитана на
стыд наказанных оправдался: ни один
не прикоснулся в водке; все они
чувствовали какую-то неловкость и подавленность и были очень рады, когда им приказали выйти из загородки и когда убрали водку.
О,
не совсем так! Люты были старинные времена, люди стыдились тогда
не того, чего стыдимся мы; вкусна была для них жизнь, и язык их был чист. Но всегда человек — с тех пор, как он стал человеком, — стоял выше отъединенной от мира «радости и невинности зверя». Он
чувствовал свою общность с другими людьми, с народом, с человечеством. И он знал то, чего
не знает зверь, —
стыд.