Неточные совпадения
— Да я вас уверяю, что он первейший
трус, то
есть Печорин, а
не Грушницкий, — о, Грушницкий молодец, и притом он мой истинный друг! — сказал опять драгунский капитан. — Господа! никто здесь его
не защищает? Никто? тем лучше!
Хотите испытать его храбрость? Это нас позабавит…
— Я
не хочу быть чижом, который лгал и продолжает лгать. Только
трусы или безумные могут проповедовать братство народов в ту ночь, когда враги подожгли их дом.
— Андрей Петрович, — схватил я его за руку,
не подумав и почти в вдохновении, как часто со мною случается (дело
было почти в темноте), — Андрей Петрович, я молчал, — ведь вы видели это, — я все молчал до сих пор, знаете для чего? Для того, чтоб избегнуть ваших тайн. Я прямо положил их
не знать никогда. Я —
трус, я боюсь, что ваши тайны вырвут вас из моего сердца уже совсем, а я
не хочу этого. А коли так, то зачем бы и вам знать мои секреты? Пусть бы и вам все равно, куда бы я ни пошел!
Не так ли?
Володя тотчас же принялся за дело, и к удивлению и радости своей, заметил, что
хотя чувство страха опасности и еще более того, что он
будет трусом, беспокоили его еще немного, но далеко
не в той степени, в какой это
было накануне.
Хотя Козельцов далеко
был не трус и решительно ни в чем
не был виноват ни перед правительством, ни перед полковым командиром, он робел, и поджилки у него затряслись при виде полковника, бывшего недавнего своего товарища: так гордо встал этот полковник и выслушал его.
Действительно, офицер этот в настоящую минуту
был жесточайшим
трусом,
хотя 6 месяцев тому назад он далеко
не был им. С ним произошел переворот, который испытали многие и прежде и после него. Он жил в одной из наших губерний, в которых
есть кадетские корпуса, и имел прекрасное покойное место, но, читая в газетах и частных письмах о делах севастопольских героев, своих прежних товарищей, он вдруг возгорелся честолюбием и еще более патриотизмом.
— Да, боярин, я грудью стану за друга и недруга, если он молодец и смело идет на неравный бой; а
не заступлюсь за
труса и подлеца, каков пан Копычинский,
хотя б он
был родным моим братом.
Эти пятнадцать тысяч ему следовало бы подарить!» — решил князь мысленно; но в то же время у него в голове сейчас явилось новое противоречие тому: «Этими пятнадцатью тысячами дело никак бы
не кончилось, — думал он, — Елена, подстрекаемая Жуквичем, вероятно, пойдет по этому пути все дальше и дальше и, чего доброго, вступит в какой-нибудь польский заговор!» Князь
был не трус, готов
был стать в самую отчаянную и рискованную оппозицию и даже с удовольствием бы принял всякое политическое наказание, но он
хотел, чтоб это последовало над ним за какое-нибудь дорогое и близкое сердцу его дело.
Вышел я из трактира смущенный и взволнованный, прямо домой, а на другой день продолжал мой развратик еще робче, забитее и грустнее, чем прежде, как будто со слезой на глазах, — а все-таки продолжал.
Не думайте, впрочем, что я струсил офицера от трусости: я никогда
не был трусом в душе,
хотя беспрерывно трусил на деле, но — подождите смеяться, на это
есть объяснение; у меня на все
есть объяснение,
будьте уверены.
— Джентльмены! — орал Сигби, сам еще
не решивший, кого он
хочет. Каждый из нас мог бы
быть капитаном
не хуже патентованных бородачей Ост-Индской компании, потому что — кто, в сущности, здесь матросы? Все более или менее знают море. Я, Дженнер и Жип — подшкиперы, Лауссон — бывший боцман флота, Энери служил лоцманом… у всех в мозгу мозоли от фордевиндов и галсов, а что касается храбрости, то, кажется, убиты все
трусы! Ну, чего вам?
— Может
быть, оно и очень глупо, — отвечал он с усмешкой, — и спорить об этом мы с вами, конечно,
не станем, но… если меня вызывают, я
не считаю себя вправе отказаться, чтобы
не подать повод,
хотя бы даже и господину Подвиляньскому, обозвать меня малодушным
трусом. Передайте ему, господа, что я согласен.
— Да, — отвечал разжалованный, — он добрый человек, но он
не может
быть другим,
не может
быть человеком, с его образованьем и нельзя требовать. — Он вдруг как будто покраснел. — Вы заметили его грубые шутки нынче о секрете, — и Гуськов, несмотря на то, что я несколько раз старался замять разговор, стал оправдываться передо мной и доказывать, что он
не убежал из секрета и что он
не трус, как это
хотели дать заметить адъютант и Ш.
Годы летели незаметно. Даше Ивановой пошел уже тринадцатый год. Она
была в доме полновластной хозяйкой, и
не только прислуга, но сам отец и мать боялись своей дочери. На Ираиду Яковлевну она прямо-таки наводила панический ужас, а храбрый преображенец-сержант,
хотя и старался
не поддаваться перед девчонкой позорному чувству страха, но при столкновениях с дочерью, всегда оканчивающихся
не в его пользу, часто праздновал
труса,
хотя не сознавался в этом даже самому себе.
Все это само собою понятно, и дело в том, что мне, по счастью, сорок пять лет, и я имею полное право
не трогаться с места, думать и рассуждать, как
хочу,
быть трусом и дураком, а может
быть, и
не дураком — мое право.