Неточные совпадения
Как велено, так сделано:
Ходила с гневом на сердце,
А лишнего
не молвила
Словечка никому.
Зимой пришел Филиппушка,
Привез платочек шелковый
Да прокатил на саночках
В Екатеринин день,
И горя словно
не было!
Запела, как певала
яВ родительском дому.
Мы были однолеточки,
Не трогай нас — нам весело,
Всегда у нас лады.
То правда, что и мужа-то
Такого, как Филиппушка,
Со свечкой поискать…
—
Я? ты находишь?
Я не странная, но
я дурная. Это бывает
со мной.
Мне всё хочется плакать. Это очень. глупо, но это
проходит, — сказала быстро Анна и нагнула покрасневшее лицо к игрушечному мешочку, в который она укладывала ночной чепчик и батистовые платки. Глаза ее особенно блестели и беспрестанно подергивались слезами. — Так
мне из Петербурга
не хотелось уезжать, а теперь отсюда
не хочется.
— Нет,
я всегда
хожу одна, и никогда
со мной ничего
не бывает, — сказала она, взяв шляпу. И, поцеловав ещё раз Кити и так и
не сказав, что было важно, бодрым шагом, с нотами под мышкой, скрылась в полутьме летней ночи, унося с собой свою тайну о том, что важно и что даёт ей это завидное спокойствие и достоинство.
—
Я! — повторила она. — Да,
я мучаюсь иногда; но это
пройдет, если ты никогда
не будешь говорить
со мной об этом. Когда ты говоришь
со мной об этом, тогда только это
меня мучает.
Она попросила Левина и Воркуева
пройти в гостиную, а сама осталась поговорить о чем-то с братом. «О разводе, о Вронском, о том, что он делает в клубе, обо
мне?» думал Левин. И его так волновал вопрос о том, что она говорит
со Степаном Аркадьичем, что он почти
не слушал того, что рассказывал ему Воркуев о достоинствах написанного Анной Аркадьевной романа для детей.
А другой раз сидит у себя в комнате, ветер пахнёт, уверяет, что простудился; ставнем стукнет, он вздрогнет и побледнеет; а при
мне ходил на кабана один на один; бывало, по целым часам слова
не добьешься, зато уж иногда как начнет рассказывать, так животики надорвешь
со смеха…
«И полно, Таня! В эти лета
Мы
не слыхали про любовь;
А то бы согнала
со света
Меня покойница свекровь». —
«Да как же ты венчалась, няня?» —
«Так, видно, Бог велел. Мой Ваня
Моложе был
меня, мой свет,
А было
мне тринадцать лет.
Недели две
ходила сваха
К моей родне, и наконец
Благословил
меня отец.
Я горько плакала
со страха,
Мне с плачем косу расплели
Да с пеньем в церковь повели.
«И с чего взял
я, — думал он,
сходя под ворота, — с чего взял
я, что ее непременно в эту минуту
не будет дома? Почему, почему, почему
я так наверно это решил?» Он был раздавлен, даже как-то унижен. Ему хотелось смеяться над собою
со злости… Тупая, зверская злоба закипела в нем.
«Полуграмотному человеку, какому-нибудь слесарю, поручена жизнь сотен людей. Он везет их сотни верст. Он может
сойти с ума, спрыгнуть на землю, убежать, умереть от паралича сердца. Может,
не щадя своей жизни,
со зла на людей устроить крушение. Его ответственность предо
мной… пред людями — ничтожна. В пятом году машинист Николаевской дороги увез революционеров-рабочих на глазах карательного отряда…»
— Среди своих друзей, — продолжала она неторопливыми словами, — он поставил
меня так, что один из них, нефтяник, богач, предложил
мне ехать с ним в Париж.
Я тогда еще дурой
ходила и
не сразу обиделась на него, но потом жалуюсь Игорю. Пожал плечами. «Ну, что ж, — говорит. — Хам. Они тут все хамье». И — утешил: «В Париж, говорит, ты
со мной поедешь, когда
я остаток земли продам».
Я еще поплакала. А потом — глаза стало жалко. Нет, думаю, лучше уж пускай другие плачут!
Бальзаминов.
Меня раза три травили. Во-первых, перепугают до смерти, да еще бежишь с версту, духу потом
не переведешь. Да и страм! какой страм-то, маменька! Ты тут ухаживаешь, стараешься понравиться — и вдруг видят тебя из окна, что ты летишь во все лопатки. Что за вид,
со стороны-то посмотреть! Невежество в высшей степени… что уж тут! А вот теперь, как мы с Лукьян Лукьянычем вместе
ходим, так
меня никто
не смеет тронуть. А знаете, маменька, что
я задумал?
Анфиса. Еще бы после этого да
я не поехала! Это даже было бы неучтиво с моей стороны. (Читает.) «Впрочем, может быть, вам ваша жизнь нравится и вся ваша любовь заключается в том, чтобы писать письма и заставлять обожателей во всякую погоду
ходить по пятнадцати раз мимо ваших окон? В таком случае извините, что
я предложил вам бежать
со мной…»
—
Не брани
меня, Андрей, а лучше в самом деле помоги! — начал он
со вздохом. —
Я сам мучусь этим; и если б ты посмотрел и послушал
меня вот хоть бы сегодня, как
я сам копаю себе могилу и оплакиваю себя, у тебя бы упрек
не сошел с языка. Все знаю, все понимаю, но силы и воли нет. Дай
мне своей воли и ума и веди
меня куда хочешь. За тобой
я, может быть, пойду, а один
не сдвинусь с места. Ты правду говоришь: «Теперь или никогда больше». Еще год — поздно будет!
— Да, —
со вздохом подтвердил Обломов, — правда,
я проходил и высшую алгебру, и политическую экономию, и права, а все к делу
не приспособился.
Я сейчас умру,
сойду с ума, если тебя
не будет
со мной!
— Ну, вот он к сестре-то больно часто повадился
ходить. Намедни часу до первого засиделся, столкнулся
со мной в прихожей и будто
не видал. Так вот, поглядим еще, что будет, да и того… Ты стороной и поговори с ним, что бесчестье в доме заводить нехорошо, что она вдова: скажи, что уж об этом узнали; что теперь ей
не выйти замуж; что жених присватывался, богатый купец, а теперь прослышал, дескать, что он по вечерам сидит у нее,
не хочет.
— А если, — начала она горячо вопросом, — вы устанете от этой любви, как устали от книг, от службы, от света; если
со временем, без соперницы, без другой любви, уснете вдруг около
меня, как у себя на диване, и голос мой
не разбудит вас; если опухоль у сердца
пройдет, если даже
не другая женщина, а халат ваш будет вам дороже?..
А ждала
со мной,
не ложилась спать,
ходила навстречу, на кухню бегала.
— Послушайте, скажите, отчего вы стали
не такие… с некоторых пор дичитесь
меня,
не ходите одни
со мной!..
— Какой смех!
мне не до смеха! — почти с отчаянием сказала она, встала
со скамьи и начала
ходить взад и вперед по аллее.
«
Я буду
не один, — продолжал
я раскидывать,
ходя как угорелый все эти последние дни в Москве, — никогда теперь уже
не буду один, как в столько ужасных лет до сих пор:
со мной будет моя идея, которой
я никогда
не изменю, даже и в том случае, если б они
мне все там понравились, и дали
мне счастье, и
я прожил бы с ними хоть десять лет!» Вот это-то впечатление, замечу вперед, вот именно эта-то двойственность планов и целей моих, определившаяся еще в Москве и которая
не оставляла
меня ни на один миг в Петербурге (ибо
не знаю, был ли такой день в Петербурге, который бы
я не ставил впереди моим окончательным сроком, чтобы порвать с ними и удалиться), — эта двойственность, говорю
я, и была, кажется, одною из главнейших причин многих моих неосторожностей, наделанных в году, многих мерзостей, многих даже низостей и, уж разумеется, глупостей.
А там
я усядусь на верху стены и отлично зажгу дрова, даже
не сходя вниз можно, потому что дрова почти соприкасаются
со стеной.
— Да еще же бы нет! — вскричал наконец Васин (он все продолжал улыбаться, нисколько
не удивляясь на
меня), — да это так ведь и бывает всегда, почти
со всеми, и первым даже делом; только в этом никто
не признается, да и
не надо совсем признаваться, потому что, во всяком случае, это
пройдет и из этого ничего
не будет.
Я никогда
не ходил на аукционы,
я еще
не позволял себе этого; и хоть теперешний «шаг» мой был только примерный, но и к этому шагу
я положил прибегнуть лишь тогда, когда кончу с гимназией, когда порву
со всеми, когда забьюсь в скорлупу и стану совершенно свободен.
Я дал слово, в ту же ночь, к вам
не ходить никогда и пришел к вам вчера поутру только
со зла, понимаете вы:
со зла.
Потом смотритель рассказывал, что по дороге нигде нет ни волков, ни медведей, а есть только якуты; «еще ушканов (зайцев) дивно», да по Охотскому тракту у него живут, в своей собственной юрте, две больные, пожилые дочери, обе девушки, что, «однако, — прибавил он, — на Крестовскую станцию заходят и медведи — и такое чудо, — говорил смотритель, —
ходят вместе
со скотом и
не давят его, а едят рыбу, которую достают из морды…» — «Из морды?» — спросил
я. «Да, что ставят на рыбу, по-вашему мережи».
— «О, лжешь, — думал
я, — хвастаешь, а еще полудикий сын природы!»
Я сейчас же вспомнил его: он там ездил с маленькой каретой по городу и однажды целую улицу
прошел рядом
со мною, прося запомнить нумер его кареты и
не брать другой.
Вечер так и
прошел; мы были вместо десяти уже в шестнадцати милях от берега. «Ну, завтра чем свет войдем», — говорили мы, ложась спать. «Что нового?» — спросил
я опять, проснувшись утром, Фаддеева. «Васька жаворонка съел», — сказал он. «Что ты, где ж он взял?» — «Поймал на сетках». — «Ну что ж
не отняли?» — «Ушел в ростры,
не могли отыскать». — «Жаль! Ну а еще что?» — «Еще — ничего». — «Как ничего: а на якорь становиться?» — «Куда те становиться: ишь какая погода!
со шканцев на бак
не видать».
Только у берегов Дании повеяло на нас теплом, и мы ожили. Холера исчезла
со всеми признаками, ревматизм мой унялся, и
я стал выходить на улицу — так
я прозвал палубу. Но бури
не покидали нас: таков обычай на Балтийском море осенью.
Пройдет день-два — тихо, как будто ветер собирается с силами, и грянет потом так, что бедное судно стонет, как живое существо.
— Василий Назарыч, ведь
со времени казенной опеки над заводами
прошло почти десять лет… Несмотря ни на какие хлопоты,
я не мог даже узнать, существует ли такой отчет где-нибудь. Обращался в контроль, в горный департамент, в дворянскую опеку, везде один ответ: «Ничего
не знаем… Справьтесь где-нибудь в другом месте».
— Эх! — сказал он
со вздохом. — Вы вот спрашиваете, как
я поживаю. Как мы поживаем тут? Да никак. Старимся, полнеем, опускаемся. День да ночь — сутки прочь, жизнь
проходит тускло, без впечатлений, без мыслей… Днем нажива, а вечером клуб, общество картежников, алкоголиков, хрипунов, которых
я терпеть
не могу. Что хорошего?
— В чужой монастырь
со своим уставом
не ходят, — заметил он. — Всех здесь в скиту двадцать пять святых спасаются, друг на друга смотрят и капусту едят. И ни одной-то женщины в эти врата
не войдет, вот что особенно замечательно. И это ведь действительно так. Только как же
я слышал, что старец дам принимает? — обратился он вдруг к монашку.
Вот почему и думаю
я, что многие, заслышав тлетворный дух от тела его, да еще в такой скорости — ибо
не прошло еще и дня
со смерти его, были безмерно обрадованы; равно как из преданных старцу и доселе чтивших его нашлись тотчас же таковые, что были сим событием чуть
не оскорблены и обижены лично.
— Брат Иван об Митином деле
со мной не говорит, — проговорил он медленно, — да и вообще
со мною он во все эти два месяца очень мало говорил, а когда
я приходил к нему, то всегда бывал недоволен, что
я пришел, так что
я три недели к нему уже
не хожу. Гм… Если он был неделю назад, то… за эту неделю в Мите действительно произошла какая-то перемена…
Обсушившись немного,
я пошел вниз по реке
со слабой надеждой найти фуражку. Течением могло прибить ее где-нибудь около берега. Та к
я проходил до самых сумерек, но фуражки
не нашел и должен был взамен ее повязать голову платком. В этом своеобразном уборе
я продолжал уже весь дальнейший путь.
Следующие три дня были дневки. Мы отдыхали и собирались с силами. Каждый день
я ходил к морю и осматривал ближайшие окрестности. Река Амагу (по-удэгейски Амули, а по-китайски Амагоу) образуется из слияния трех рек: самой Амагу, Квандагоу, по которой мы
прошли, и Кудя-хе, впадающей в Амагу тоже с правой стороны, немного выше Квандагоу. Поэтому когда смотришь
со стороны моря, то невольно принимаешь Кудя-хе за главную реку, которая на самом деле течет с севера, и потому долины ее из-за гор
не видно.
Стрелки шли лениво и часто отдыхали. Незадолго до сумерек мы добрались до участка, носящего странное название Паровози. Откуда произошло это название, так
я и
не мог добиться. Здесь жил старшина удэгейцев Сарл Кимунка
со своей семьей, состоящей из 7 мужчин и 4 женщин. В 1901 году он с сотрудником Переселенческого управления Михайловым
ходил вверх по Иману до Сихотэ-Алиня. В награду за это ему был отведен хуторской участок.
«
Я смущал ваше спокойствие.
Я схожу со сцены.
Не жалейте;
я так люблю вас обоих, что очень счастлив своею решимостью. Прощайте».
— Вникните в это выражение: «
сойти со сцены» и
не осуждайте
меня преждевременно. Он употребил это выражение в записке, полученной вами,
не так ли? и мы будем употреблять именно его, потому что оно очень верно и удачно выбрано.
—
Я ходила по Невскому, Вера Павловна; только еще вышла, было еще рано; идет студент,
я привязалась к нему. Он ничего
не сказал а перешел на другую сторону улицы. Смотрит,
я опять подбегаю к нему, схватила его за руку. «Нет,
я говорю,
не отстану от вас, вы такой хорошенький». «А
я вас прошу об этом, оставьте
меня», он говорит. «Нет, пойдемте
со мной». «Незачем». «Ну, так
я с вами пойду. Вы куда идете?
Я уж от вас ни за что
не отстану». — Ведь
я была такая бесстыдная, хуже других.
Она у нас прожила год. Время под конец нашей жизни в Новгороде было тревожно —
я досадовал на ссылку и
со дня на день ждал в каком-то раздраженье разрешения ехать в Москву. Тут
я только заметил, что горничная очень хороша собой… Она догадалась!.. и все
прошло бы без шага далее. Случай помог. Случай всегда находится, особенно когда ни с одной стороны его
не избегают.
Какое счастье вовремя умереть для человека,
не умеющего в свой час ни
сойти со сцены, ни идти вперед. Это
я думал, глядя на Полевого, глядя на Пия IX и на многих других!..
— Ей-богу,
не знаю, — говорил офицер, — как это случилось и что
со мной было, но
я сошел с чердака и велел унтеру собрать команду. Через два часа мы его усердно искали в другом поместье, пока он пробирался за границу. Ну, женщина! Признаюсь!
Между теми записками и этими строками
прошла и совершилась целая жизнь, — две жизни, с ужасным богатством счастья и бедствий. Тогда все дышало надеждой, все рвалось вперед, теперь одни воспоминания, один взгляд назад, — взгляд вперед переходит пределы жизни, он обращен на детей.
Я иду спиной, как эти дантовские тени,
со свернутой головой, которым il veder dinanziera tolto. [
не дано было смотреть вперед (ит.).]
Мы все скорей
со двора долой, пожар-то все страшнее и страшнее, измученные,
не евши, взошли мы в какой-то уцелевший дом и бросились отдохнуть;
не прошло часу, наши люди с улицы кричат: «Выходите, выходите, огонь, огонь!» — тут
я взяла кусок равендюка с бильярда и завернула вас от ночного ветра; добрались мы так до Тверской площади, тут французы тушили, потому что их набольшой жил в губернаторском доме; сели мы так просто на улице, караульные везде
ходят, другие, верховые, ездят.
Тихо выпустила
меня горничная, мимо которой
я прошел,
не смея взглянуть ей в лицо. Отяжелевший месяц садился огромным красным ядром — заря занималась. Было очень свежо, ветер дул
мне прямо в лицо —
я вдыхал его больше и больше,
мне надобно было освежиться. Когда
я подходил к дому — взошло солнце, и добрые люди, встречавшиеся
со мной, удивлялись, что
я так рано встал «воспользоваться хорошей погодой».
— Вот пес! — хвалился Федос, — необразованный был, даже лаять путем
не умел, а
я его грамоте выучил. На охоту
со мной уже два раза
ходил. Видел ты, сколько
я глухарей твоей мамаше перетаскал?
—
Я думаю, каждый, кто ни
пройдет по улице в шубе, то и заседатель, то и заседатель! а те, что катаются в таких чудных бричках
со стеклами, те когда
не городничие, то, верно, комиссары, а может, еще и больше».
Я поднялся на своей постели, тихо оделся и, отворив дверь в переднюю,
прошел оттуда в гостиную… Сумерки
прошли, или глаза мои привыкли к полутьме, но только
я сразу разглядел в гостиной все до последней мелочи. Вчера
не убирали, теперь прислуга еще
не встала, и все оставалось так, как было вчера вечером.
Я остановился перед креслом, на котором Лена сидела вчера рядом
со мной, а рядом на столике лежал апельсин, который она держала в руках.
Вскоре выяснилось, что мой сон этого
не значил, и
я стал замечать, что Кучальский начинает отстраняться от
меня.
Меня это очень огорчало, тем более что
я не чувствовал за собой никакой вины перед ним… Напротив, теперь
со своей задумчивой печалью он привлекал
меня еще более. Однажды во время перемены, когда он
ходил один в стороне от товарищей,
я подошел к нему и сказал...