Неточные совпадения
Тогда он
не обратил на этот факт надлежащего внимания и даже
счел его игрою воображения, но теперь ясно, что градоначальник, в видах собственного облегчения, по временам снимал с себя
голову и вместо нее надевал ермолку, точно так, как соборный протоиерей, находясь в домашнем кругу, снимает с себя камилавку [Камилавка (греч.) — особой формы головной убор, который носят старшие по чину священники.] и надевает колпак.
Он видел, что старик повар улыбался, любуясь ею и слушая ее неумелые, невозможные приказания; видел, что Агафья Михайловна задумчиво и ласково покачивала
головой на новые распоряжения молодой барыни в кладовой, видел, что Кити была необыкновенно мила, когда она, смеясь и плача, приходила к нему объявить, что девушка Маша привыкла
считать ее барышней и оттого ее никто
не слушает.
Онегин вновь часы
считает,
Вновь
не дождется дню конца.
Но десять бьет; он выезжает,
Он полетел, он у крыльца,
Он с трепетом к княгине входит;
Татьяну он одну находит,
И вместе несколько минут
Они сидят. Слова нейдут
Из уст Онегина. Угрюмый,
Неловкий, он едва-едва
Ей отвечает.
ГоловаЕго полна упрямой думой.
Упрямо смотрит он: она
Сидит покойна и вольна.
Ее разбудила муха, бродившая по
голой ступне. Беспокойно повертев ножкой, Ассоль проснулась; сидя, закалывала она растрепанные волосы, поэтому кольцо Грэя напомнило о себе, но
считая его
не более как стебельком, застрявшим меж пальцев, она распрямила их; так как помеха
не исчезла, она нетерпеливо поднесла руку к глазам и выпрямилась, мгновенно вскочив с силой брызнувшего фонтана.
Шипел паровоз, двигаясь задним ходом, сеял на путь горящие угли, звонко стучал молоток по бандажам колес, гремело железо сцеплений; Самгин, потирая бок, медленно шел к своему вагону, вспоминая Судакова, каким видел его в Москве, на вокзале: там он стоял, прислонясь к стене, наклонив
голову и
считая на ладони серебряные монеты; на нем — черное пальто, подпоясанное ремнем с медной пряжкой, под мышкой — маленький узелок, картуз на
голове не мог прикрыть его волос, они торчали во все стороны и свешивались по щекам, точно стружки.
— Постарел, больше, чем надо, — говорила она, растягивая слова певуче, лениво; потом, крепко стиснув руку Самгина горячими пальцами в кольцах и отодвинув его от себя, осмотрев с
головы до ног, сказала: — Ну — все же мужчина в порядке! Сколько лет
не видались? Ох, уж лучше
не считать!
— Я государству —
не враг, ежели такое большое дело начинаете, я землю дешево продам. — Человек в поддевке повернул
голову, показав Самгину темный глаз, острый нос, седую козлиную бородку, посмотрел, как бородатый в сюртуке
считает поданное ему на тарелке серебро сдачи со счета, и вполголоса сказал своему собеседнику...
А что сказать? Сделать суровую мину, посмотреть на него гордо или даже вовсе
не посмотреть, а надменно и сухо заметить, что она «никак
не ожидала от него такого поступка: за кого он ее
считает, что позволил себе такую дерзость?..». Так Сонечка в мазурке отвечала какому-то корнету, хотя сама из всех сил хлопотала, чтоб вскружить ему
голову.
Виделась ему в ней — древняя еврейка, иерусалимская госпожа, родоначальница племени — с улыбкой горделивого презрения услышавшая в народе глухое пророчество и угрозу: «снимется венец с народа,
не узнавшего посещения», «придут римляне и возьмут!»
Не верила она,
считая незыблемым венец, возложенный рукою Иеговы на
голову Израиля.
— С Михаилом-то подружился? Нет,
не то чтоб. Да и чего, свинья!
Считает, что я… подлец. Шутки тоже
не понимают — вот что в них главное. Никогда
не поймут шутки. Да и сухо у них в душе, плоско и сухо, точно как я тогда к острогу подъезжал и на острожные стены смотрел. Но умный человек, умный. Ну, Алексей, пропала теперь моя
голова!
Они очень уважают Лопухова,
считают его одною из лучших
голов в Петербурге, может быть, они и
не ошибаются, и настоящая связь их с Лопуховыми заключается в этом: они находят полезными для себя разговоры с Дмитрием Сергеичем.
Не надобно забывать и то нравственное равнодушие, ту шаткость мнений, которые остались осадком от перемежающихся революций и реставраций. Люди привыкли
считать сегодня то за героизм и добродетель, за что завтра посылают в каторжную работу; лавровый венок и клеймо палача менялись несколько раз на одной и той же
голове. Когда к этому привыкли, нация шпионов была готова.
Поль-Луи Курье уже заметил в свое время, что палачи и прокуроры становятся самыми вежливыми людьми. «Любезнейший палач, — пишет прокурор, — вы меня дружески одолжите, приняв на себя труд, если вас это
не обеспокоит, отрубить завтра утром
голову такому-то». И палач торопится отвечать, что «он
считает себя счастливым, что такой безделицей может сделать приятное г. прокурору, и остается всегда готовый к его услугам — палач». А тот — третий, остается преданным без
головы.
Можно ли было
считать Конона «верным» слугою — этот вопрос никому
не приходил в
голову.
Стреляют они мастерски и часто такою крошечною пулечкою простреливают
голову рябчика; маленькие заряды употребляют они из экономии; звуки их выстрелов так слабы, что даже в самом близком расстоянии
не сочтешь их за выстрелы, а разве за взрывы пистонов.
«Посмотрим!..» И вдруг распрямился старик,
Глаза его гневом сверкали:
«Одно повторяет твой глупый язык:
«Поеду!» Сказать
не пора ли,
Куда и зачем? Ты подумай сперва!
Не знаешь сама, что болтаешь!
Умеет ли думать твоя
голова?
Врагами ты, что ли,
считаешьИ мать, и отца? Или глупы они…
Что споришь ты с ними, как с ровней?
Поглубже ты в сердце свое загляни,
Вперед посмотри хладнокровней...
Она слыхала, что до скитов от Самосадки
считают верст семьдесят, но эта мера как-то совсем
не укладывалась в ее
голове, потому что дальше Самосадки ей
не случалось бывать.
Ни Лиза, ни приезжая дама
не сочли нужным раскланяться. Дама, усевшись, тотчас опустила свою
голову на руку, а Лиза спокойно взглянула на нее при ее входе и снова принялась за иголку.
— Молодой человек! Я
не знаю, чему вас учат в разных ваших университетах, но неужели вы меня
считаете за такую уже окончательную дуру? Дай бог, чтобы у вас были, кроме этих, которые на вас, еще какие-нибудь штаны! Дай бог, чтобы вы хоть через день имели на обед обрезки колбасы из колбасной лавки, а вы говорите: вексель! Что вы мне
голову морочите?
— А если этот человек и открыть
не хочет никому причины своего горя, то его можно
считать почти неизлечимым, — заключил Ришар и мотнул Мари с укором
головой.
— За то самое, что родитель наш эти самые деньги вместе с ним прогулял, а как начали его
считать, он и
не покрыл его: «Я, говорит,
не один, а вместе с
головой пил на эти деньги-то!» — ну, тому и досадно это было.
Женщина с ребяческими мыслями в
голове и с пошло-старческими словами на языке; женщина, пораженная недугом институтской мечтательности и вместе с тем по уши потонувшая в мелочах самой скаредной обыденной жизни; женщина, снедаемая неутолимою жаждой приобретения и, в то же время, считающая
не иначе, как по пальцам; женщина, у которой с первым ударом колокола к «достойной» выступают на глазах слезки и кончик носа неизменно краснеет и которая, во время проскомидии,
считает вполне дозволенным думать:"А что, кабы у крестьян пустошь Клинцы перебить, да потом им же перепродать?.
Очевидно, в
голове этого юноши происходила какая-то своеобразная работа, но он
считал ее настолько принадлежащею исключительно ему, что
не имел ни малейшей охоты посвящать всякого встречного в ее тайны.
И я
считаю: я убил ее. Да, вы, неведомые мои читатели, вы имеете право назвать меня убийцей. Я знаю, что спустил бы шток на ее
голову, если бы она
не крикнула...
«Тыбурций пришел!» — промелькнуло у меня в
голове, но этот приход
не произвел на меня никакого впечатления. Я весь превратился в ожидание, и, даже чувствуя, как дрогнула рука отца, лежавшая на моем плече, я
не представлял себе, чтобы появление Тыбурция или какое бы то ни было другое внешнее обстоятельство могло стать между мною и отцом, могло отклонить то, что я
считал неизбежным и чего ждал с приливом задорного ответного гнева.
А того и
не догадается, что коли все такую мысль в
голове держать будут, — ведь почем знать! может, и все когда-нибудь образованные будут! — так кому же пеньки-то
считать?
Громадная
не по росту, курчавая
голова с едва прорезанными, беспокойно бегающими глазами, с мягким носом, который всякий
считал долгом покомкать; затем, приземистое тело на коротких ногах, которые от постоянного сиденья на верстаке были выгнуты колесом, мозолистые руки — все это, вместе взятое, делало его фигуру похожею на клубок, усеянный узлами.
Подписчик драгоценен еще и в том смысле, что он приводит за собою объявителя. Никакая кухарка, ни один дворник
не пойдут объявлять о себе в газету, которая
считает подписчиков единичными тысячами. И вот из скромных дворнических лепт образуется ассигнационная груда. Найдут ли алчущие кухарки искомое место — это еще вопрос; но газетчик свое дело сделал; он спустил кухаркину лепту в общую пропасть, и затем ему и в
голову не придет, что эта лепта составляет один из элементов его благосостояния.
— А я
не оскорблен? Они меня
не оскорбили, когда я помыслом
не считаю себя виновным в службе? — воскликнул губернатор, хватая себя за
голову и потом, с заметным усилием приняв спокойный вид, снова заговорил: — На вопрос о вступительной речи моей пропишите ее всю целиком, все, что припомните, от слова до слова, как и о какого рода взяточниках я говорил; а если что забыли, я сам дополню и добавлю: у меня все на памяти. Я говорил тогда
не зря. Ну, теперь, значит, до свиданья… Ступайте, займитесь этим.
Жизнь Александра разделялась на две половины. Утро поглощала служба. Он рылся в запыленных делах, соображал вовсе
не касавшиеся до него обстоятельства,
считал на бумаге миллионами
не принадлежавшие ему деньги. Но порой
голова отказывалась думать за других, перо выпадало из рук, и им овладевала та сладостная нега, на которую сердился Петр Иваныч.
Перед тем как вставать из-за стола, Вера Николаевна машинально пересчитала гостей. Оказалось — тринадцать. Она была суеверна и подумала про себя: «Вот это нехорошо! Как мне раньше
не пришло в
голову посчитать? И Вася виноват — ничего
не сказал по телефону».
Иона отъезжает на несколько шагов, изгибается и отдается тоске… Обращаться к людям он
считает уже бесполезным. Но
не проходит и пяти минут, как он выпрямляется, встряхивает
головой, словно почувствовал острую боль, и дергает вожжи… Ему невмоготу.
«Здесь», однако, было вовсе
не так хорошо. Он ничего
не хотел знать из ее затруднений;
голова его была полна одними фантазиями. Свою же болезнь он
считал чем-то мимолетным, пустяками, и
не думал о ней вовсе, а думал только о том, как они пойдут и станут продавать «эти книжки». Он просил ее почитать ему Евангелие.
Gnadige Frau сомнительно покачала
головой: она очень хорошо знала, что если бы Сверстов и нашел там практику, так и то, любя больше лечить или бедных, или в дружественных ему домах, немного бы приобрел; но, с другой стороны, для нее было несомненно, что Егор Егорыч согласится взять в больничные врачи ее мужа
не иначе, как с жалованьем, а потому gnadige Frau, деликатная и честная до щепетильности,
сочла для себя нравственным долгом посоветовать Сверстову прибавить в письме своем, что буде Егор Егорыч хоть сколько-нибудь найдет неудобным учреждать должность врача при своей больнице, то, бога ради, и
не делал бы того.
— Я никак
не ожидал от тебя услышать вдруг подобное желание! — проговорил он, гордо поднимая свою
голову. — Согласись, что такой суммы в один день
не соберешь, и я могу тебе только уплатить за номер и за стол, если ты
считаешь себя вправе брать с меня за это.
Иные промышляли, например, одним перекупством, а продавались иногда такие вещи, что и в
голову не могло бы прийти кому-нибудь за стенами острога
не только покупать и продавать их, но даже
считать вещами.
Ахилла
считал эти деньги вполне достаточными для того, чтобы возвести монумент на диво временам и народам, монумент столь огромный, что идеальный план его
не умещался даже в его
голове.
Не будь этих людей, готовых по воле начальства истязать и убивать всякого, кого велят,
не могло бы никогда прийти в
голову помещику отнять у мужиков лес, ими выращенный, и чиновникам
считать законным получение своих жалований, собираемых с голодного народа за то, что они угнетают его,
не говоря уже о том, чтобы казнить, или запирать, или изгонять людей за то, что они опровергают ложь и проповедуют истину.
Елена украдкой лукаво покачала
головой, хозяин
не счел нужным их представить друг другу, и Инсаров ушел, в последний раз обменявшись взором с Еленой.
Мне сегодня пришло в
голову, что самоотверженнейшая любовь — высочайший эгоизм, что высочайшее смирение, что кротость — страшная гордость, скрытая жесткость; мне самой делается страшно от этих мыслей, так, как, бывало, маленькой девочкой я
считала себя уродом, преступницей за то, что
не могла любить Глафиры Львовны и Алексея Абрамовича; что же мне делать, как оборониться от своих мыслей и зачем?
И свои кое-какие стишинки мерцали в
голове… Я пошел в буфет, добыл карандаш, бумаги и, сидя на якорном канате, — отец и Егоров после завтрака ушли по каютам спать, — переживал недавнее и писал строку за строкой мои первые стихи, если
не считать гимназических шуток и эпиграмм на учителей… А в промежутки между написанным неотступно врывалось...
Старик шибко крепковат был на деньги, завязывал их, как говорится, в семь узлов; недаром, как видели мы в свое время, откладывал он день ото дня, девять лет кряду, постройку новой избы, несмотря на просьбы жены и собственное убеждение, что старая изба того и смотри повалится всем на
голову; недаром
считал он каждый грош, клал двойчатки в кошель, соблюдал строжайший порядок в доме,
не любил бражничества и на семидесятом году неутомимо работал от зари до зари, чтобы только
не нанимать лишнего батрака.
— Чего ты зубы-то скалишь? Вот я тебе ребры-то
посчитаю! — закричал Нефед грубым, суровым голосом, который ясно уже показывал, что хмель благодаря крепкому сну
не отуманивал его
головы — обстоятельство, всегда повергавшее Нефеда в мрачное, несообщительное расположение духа.
Когда Нехлюдов заметил, что совершенно напрасно было употреблять такие усилия, и взглянул на Юхванку, который
не переставал улыбаться, ему пришла в
голову самая обидная в его лета мысль, что Юхванка смеется над ним и мысленно
считает его ребенком.
Подражая примеру графини, и княгиня Вabette, та самая, у которой на руках умер Шопен (в Европе
считают около тысячи дам, на руках которых он испустил дух), и княгиня Аnnеttе, которая всем бы взяла, если бы по временам, внезапно, как запах капусты среди тончайшей амбры,
не проскакивала в ней простая деревенская прачка; и княгиня Расhеtte, с которою случилось такое несчастие: муж ее попал на видное место и вдруг, Dieu sait pourquoi, прибил градского
голову и украл двадцать тысяч рублей серебром казенных денег; и смешливая княжна Зизи, и слезливая княжна Зозо — все они оставляли в стороне своих земляков, немилостиво обходились с ними…
Я хотела броситься к князю, хотела просить за Катю, но князь строго повторил свое приказание, и я пошла наверх, похолодев от испуга как мертвая. Придя в нашу комнату, я упала на диван и закрыла руками
голову. Я
считала минуты, ждала Катю с нетерпением, хотела броситься к ногам ее. Наконец она воротилась,
не сказав мне ни слова, прошла мимо меня и села в угол. Глаза ее были красны, щеки опухли от слез. Вся решимость моя исчезла. Я смотрела на нее в страхе и от страха
не могла двинуться с места.
Он что-то записал в книжку и,
не поднимая
головы, продолжал, говоря двумя голосами — невнятно и озабоченно, когда
считал карты, сухо, ясно и торопливо, когда поучал Евсея.
Он снова забормотал,
считая карты, а Евсей, бесшумно наливая чай, старался овладеть странными впечатлениями дня и
не мог, чувствуя себя больным. Его знобило, руки дрожали, хотелось лечь в угол, закрыть глаза и лежать так долго, неподвижно. В
голове бессвязно повторялись чужие слова.
— Да я
не считала, Даша, и что это тебе приходит в
голову.
Лебедев (вспылив). Тьфу! Все вы то сделаете, что я себя ножом пырну или человека зарежу! Та день-деньской рёвма-ревет, зудит, пилит, копейки
считает, а эта, умная, гуманная, черт подери, эмансипированная,
не может понять родного отца! Я оскорбляю слух! Да ведь прежде чем прийти сюда оскорблять твой слух, меня там (указывает на дверь) на куски резали, четвертовали.
Не может она понять!
Голову вскружили и с толку сбили… ну вас! (Идет к двери и останавливается.)
Не нравится мне, всё мне в вас
не нравится!