Неточные совпадения
«Скучаешь, видно, дяденька?»
— Нет, тут
статья особая,
Не скука тут — война!
И сам, и люди вечером
Уйдут, а к Федосеичу
В каморку
враг: поборемся!
Борюсь я десять лет.
Как выпьешь рюмку лишнюю,
Махорки как накуришься,
Как эта печь накалится
Да свечка нагорит —
Так тут устой… —
Я вспомнила
Про богатырство дедово:
«Ты, дядюшка, — сказала я, —
Должно быть, богатырь».
На другой день, проснувшись рано,
стали отыскивать"языка". Делали все это серьезно,
не моргнув. Привели какого-то еврея и хотели сначала повесить его, но потом вспомнили, что он совсем
не для того требовался, и простили. Еврей, положив руку под стегно, [Стегно́ — бедро.] свидетельствовал, что надо идти сначала на слободу Навозную, а потом кружить по полю до тех пор, пока
не явится урочище, называемое Дунькиным вра́гом. Оттуда же, миновав три повёртки, идти куда глаза глядят.
«Теперь сходитесь».
Хладнокровно,
Еще
не целя, два
врагаПоходкой твердой, тихо, ровно
Четыре перешли шага,
Четыре смертные ступени.
Свой пистолет тогда Евгений,
Не преставая наступать,
Стал первый тихо подымать.
Вот пять шагов еще ступили,
И Ленский, жмуря левый глаз,
Стал также целить — но как раз
Онегин выстрелил… Пробили
Часы урочные: поэт
Роняет молча пистолет.
— Лапотное, соломенное государство ввязалось в драку с
врагом, закованным в
сталь, — а?
Не глупо, а? За одно это правительство подлежит низвержению, хотя я вовсе
не либерал. Ты, дурова голова, сначала избы каменные построй, железом их покрой, ну, тогда и воюй…
Два-три сраженья разыграть,
Конечно, может он с успехом,
К
врагу на ужин прискакать,
Ответствовать на бомбу смехом,
Не хуже русского стрелка
Прокрасться в ночь ко вражью
стану...
Это и теперь, конечно, так в строгом смысле, но все-таки
не объявлено, и совесть нынешнего преступника весьма и весьма часто вступает с собою в сделки: «Украл, дескать, но
не на церковь иду, Христу
не враг» — вот что говорит себе нынешний преступник сплошь да рядом, ну а тогда, когда церковь
станет на место государства, тогда трудно было бы ему это сказать, разве с отрицанием всей церкви на всей земле: «Все, дескать, ошибаются, все уклонились, все ложная церковь, я один, убийца и вор, — справедливая христианская церковь».
Никто-то об этом
не узнает, никаких несправедливых сплетен
не может произойти… вот эти двести рублей, и, клянусь, вы должны принять их, иначе… иначе,
стало быть, все должны быть
врагами друг другу на свете!
— Признаю себя виновным в пьянстве и разврате, — воскликнул он каким-то опять-таки неожиданным, почти исступленным голосом, — в лени и в дебоширстве. Хотел
стать навеки честным человеком именно в ту секунду, когда подсекла судьба! Но в смерти старика,
врага моего и отца, —
не виновен! Но в ограблении его — нет, нет,
не виновен, да и
не могу быть виновным: Дмитрий Карамазов подлец, но
не вор!
Вот этот взгляд следовало бы проводить в разборе последних европейских событий, преследовать реакцию, католицизм, монархизм
не в ряду наших
врагов — это чрезвычайно легко, — но в собственном нашем
стане.
В 1846, в начале зимы, я был в последний раз в Петербурге и видел Витберга. Он совершенно гибнул, даже его прежний гнев против его
врагов, который я так любил,
стал потухать; надежд у него
не было больше, он ничего
не делал, чтоб выйти из своего положения, ровное отчаяние докончило его, существование сломилось на всех составах. Он ждал смерти.
Особенно благодаря тому, что Русская Церковь отстаивала ранний католицизм в борьбе с его
врагами — папизмом и протестантизмом, а также благодаря тому, что она
не отрицала разум, как это делала Римская Церковь, и
не допускала при этом возможности появления заблуждений, которые могут отсюда возникать, как это происходит в протестантизме — она единственная способна
стать посредником, что, впрочем, должно быть сделано единственной основой науки в России — и самими русскими».
Работающему человеку никогда здесь
не было мирной, свободной и общеполезной деятельности; едва успевши осмотреться, он уже чувствовал, что очутился каким-то образом в неприятельском
стане и должен, для спасения своего существования, как-нибудь надуть своих
врагов, прикинувшись хоть добровольным переметчиком.
Их отцы и родственники на меня рассердились все, потому что дети наконец без меня обойтись
не могли и всё вокруг меня толпились, а школьный учитель даже
стал мне наконец первым
врагом.
Злодеи скоро бы вломиться в
стан могли,
Когда б
не прекратил сию кроваву сечу
Князь Курбский с Палецким,
врагам текущи
встречу.
Старику приносил вести о литературном мире, о литераторах, которыми он вдруг, неизвестно почему, начал чрезвычайно интересоваться; даже начал читать критические
статьи Б., про которого я много наговорил ему и которого он почти
не понимал, но хвалил до восторга и горько жаловался на
врагов его, писавших в «Северном трутне».
Во-первых, он, как говорится, toujours a cheval sur les principes; [всегда страшно принципиален (франц.)] во-вторых,
не прочь от «святого» и выражается о нем так: «convenez cependant, mon cher, qu'il у a quelque chose que notre pauvre raison refuse d'approfondir», [однако согласитесь, дорогой, есть вещи, в которые наш бедный разум отказывается углубляться (франц.)] и, в-третьих, пишет и монологи и передовые
статьи столь неослабно, что никакой Оффенбах
не в силах заставить его положить оружие, покуда существует хоть один несраженный
враг.
— Долго-с; и все одним измором его,
врага этакого, брал, потому что он другого ничего
не боится: вначале я и до тысячи поклонов ударял и дня по четыре ничего
не вкушал и воды
не пил, а потом он понял, что ему со мною спорить
не ровно, и оробел, и слаб
стал: чуть увидит, что я горшочек пищи своей за окно выброшу и берусь за четки, чтобы поклоны считать, он уже понимает, что я
не шучу и опять простираюсь на подвиг, и убежит. Ужасно ведь, как он боится, чтобы человека к отраде упования
не привести.
Он хвалил направление нынешних писателей, направление умное, практическое, в котором, благодаря бога,
не стало капли приторной чувствительности двадцатых годов; радовался вечному истреблению од, ходульных драм, которые своей высокопарной ложью в каждом здравомыслящем человеке могли только развивать желчь; радовался, наконец, совершенному изгнанию стихов к ней, к луне, к звездам; похвалил внешнюю блестящую сторону французской литературы и отозвался с уважением об английской — словом, явился в полном смысле литературным дилетантом и, как можно подозревать, весь рассказ о Сольфини изобрел, желая тем показать молодому литератору свою симпатию к художникам и любовь к искусствам, а вместе с тем намекнуть и на свое знакомство с Пушкиным, великим поэтом и человеком хорошего круга, — Пушкиным, которому, как известно, в дружбу напрашивались после его смерти
не только люди совершенно ему незнакомые, но даже печатные
враги его, в силу той невинной слабости, что всякому маленькому смертному приятно
стать поближе к великому человеку и хоть одним лучом его славы осветить себя.
Налоги на содержание короля возросли, Наталья денег
не давала, и Милан
стал ее
врагом. В королевстве образовались две партии — Милана и Натальи. Милан окончательно запутался в долгах и ухитрился заложить почти все свое королевство в австрийских банках.
Цензура придиралась, закрывая розницу, лишала объявлений. Издательские карманы
стали это чувствовать, что отозвалось и на сотрудниках. Начались недоумения, нелады: кружок марксистов держался особняком, кое-кто из сотрудников ушел. Цензура свирепствовала, узнав, какие
враги существующего порядка состоят в редакции. Гранки, перечеркнутые цензурой, возвращались пачками, а иногда и самого редактора вызывали в цензуру и, указывая на гранки, обвиняли чуть
не в государственном преступлении.
Мнительный, быстро и глубоко оскорблявшийся Гаганов почел прибытие верховых за новое себе оскорбление, в том смысле, что
враги слишком,
стало быть, надеялись на успех, коли
не предполагали даже нужды в экипаже на случай отвоза раненого.
— Пожалуй, что и с горя. К чему еще жить теперь? Веришь ли, Борис Федорыч, иной раз поневоле Курбский на ум приходит; подумаю про него, и самому страшно
станет: так, кажется, и бросил бы родину и ушел бы к ляхам, кабы
не были они
враги наши.
Не много верст проехал он, как вдруг Буян бросился к темному кусту и
стал лаять так зло, так упорно, как будто чуял скрытого
врага.
29-е декабря. Начинаю заурчать, что и здешнее городничество
не благоволит ко мне, а за что — сего отгадать
не в силах. Предположил устроить у себя в доме на Святках вечерние собеседования с раскольниками, но сие вдруг
стало известно в губернии и сочтено там за непозволительное, и за сие усердствование дано мне замечание.
Не инако думаю, как городничему поручен за мною особый надзор. Наилучше к сему, однако, пока шуточно относиться; но окропил себя святою водой от
врага и соглядатая.
Примирению же этому выставлялась та причина, что Варнава
стал (по словам Ахиллы) человек жестоко несчастливый, потому что невдавнях женился на здешней барышне, которая гораздо всякой дамы строже и судит все против брака, а Варнаву, говорят, нередко бьет, и он теперь уже совсем
не такой: сам мне открылся, что если бы
не опасался жены, то готов бы даже за бога в газете заступиться, и ругательски ругает госпожу Бизюкину, а особливо Термосесова, который чудесно было себя устроил и получал большое жалованье на негласной службе для надзора за честными людьми, но
враг его смутил жадностью;
стал фальшивые бумажки перепущать и теперь в острог сел».
Стала ли она жертвой темного замысла,
не известного никому плана, или спаслась в дебрях реки от преследований
врага; вымер ли ее экипаж от эпидемии или, бросив судно, погиб в чаще от голода и зверей? — узнать было нельзя.
Впрочем, рассуждая глубже, можно заметить, что это так и должно быть; вне дома, то есть на конюшне и на гумне, Карп Кондратьич вел войну, был полководцем и наносил
врагу наибольшее число ударов;
врагами его, разумеется, являлись непокорные крамольники — лень, несовершенная преданность его интересам, несовершенное посвящение себя четверке гнедых и другие преступления; в зале своей, напротив, Карп Кондратьич находил рыхлые объятия верной супруги и милое чело дочери для поцелуя; он снимал с себя тяжелый панцирь помещичьих забот и
становился не то чтобы добрым человеком, а добрым Карпом Кондратьичем.
Послушайте — у нас обоих цель одна.
Его мы ненавидим оба;
Но вы его души
не знаете — мрачна
И глубока, как двери гроба;
Чему хоть раз отворится она,
То в ней погребено навеки. Подозренья
Ей стоят доказательств — ни прощенья,
Ни жалости
не знает он, —
Когда обижен — мщенье! мщенье,
Вот цель его тогда и вот его закон.
Да, эта смерть скора
не без причины.
Я знал: вы с ним
враги — и услужить вам рад.
Вы драться
станете — я два шага назад,
И буду зрителем картины.
— Ну, вот видишь, боярин, — сказал знаменитый гражданин нижегородский, — я
не пророк, а предсказание мое сбылось. Сердце в нас вещун, Юрий Дмитрич! Прощаясь с тобою в Нижнем, я головой бы моей поручился, что увижу тебя опять на поле ратном против общего
врага нашего, и
не в монашеской рясе, а с мечом в руках. Когда ты прибыл к нам в
стан, то я напоминал тебе об этом, да ты что-то мне отвечал так чудно, боярин, что я вовсе
не понял твоих речей.
Ступай в
стан князя Пожарского, ополчись оружием земным против общего
врага нашего и, если господь
не благоволит украсить чело твое венцом мученика, то по окончании брани возвратись в обитель нашу для принятия ангельского образа и служения господу
не с оружием в руках, но в духе кротости, смирения и любви.
Юрий
стал рассказывать, как он любил ее,
не зная, кто она, как несчастный случай открыл ему, что его незнакомка — дочь боярина Кручины; как он, потеряв всю надежду быть ее супругом и связанный присягою, которая препятствовала ему восстать противу
врагов отечества, решился отказаться от света; как произнес обет иночества и, повинуясь воле своего наставника, Авраамия Палицына, отправился из Троицкой лавры сражаться под стенами Москвы за веру православную; наконец, каким образом он попал в село Кудиново и для чего должен был назвать ее своей супругою.
Удивительным, странным, необычайным вдруг показалось ему его свидание с нею. Возможно ли? он встретился, говорил с тою самой Ириной… И почему на ней
не лежит того противного, светского отпечатка, которым так резко отмечены все те другие? Почему ему сдается, что она как будто скучает, или грустит, или тяготится своим положением? Она в их
стане, но она
не враг. И что могло ее заставить так радушно обратиться к нему, звать его к себе? Литвинов встрепенулся.
Ты все писал и сном
не позабылся,
А мой покой бесовское мечтанье
Тревожило, и
враг меня мутил.
Мне снилося, что лестница крутая
Меня вела на башню; с высоты
Мне виделась Москва, что муравейник;
Внизу народ на площади кипел
И на меня указывал со смехом,
И стыдно мне и страшно
становилось —
И, падая стремглав, я пробуждался…
И три раза мне снился тот же сон.
Не чудно ли?
Уходить поздно. Надо находить другой выход. Зная диспозицию нападения
врага, вмиг соображаю и успокаиваюсь: первое дело следить за Дылдой и во что бы то ни
стало не дать потушить лампу: «темная»
не удастся, при огне
не решатся. Болдоха носит бороду — значит, трусит. Когда Болдоха меня узнает, я скажу ему, что узнал Безухого, открою секрет его шапки — и кампания выиграна. А пока буду следить за каждым, кто из чужих полезет к столу, чтобы сорвать лампу. Главное — за Дылдой.
Не плачьте над трупами павших борцов,
Погибших, с оружьем в руках…
Не пойте над ними надгробных стихов,
Слезой
не скверните их прах.
Не нужно ни гимнов, ни слез мертвецам,
Отдайте им лучший почет.
Шагайте без страха по мертвым телам.
Несите их знамя вперед…
Кованой
сталью звенели и звали к бою звенящие слова:
Несите их знамя вперед…
С
врагом их под знаменем тех же идей
Ведите их в бой… до конца…
— Да о тех и говорить нечего! Кто
не умеет
стать сам. того
не поставите. Белинский прекрасно говорит, что том'. нет спасения, кто в слабости своей натуры носит своего
врага.
— Вы знаете, — продолжал он, увлекаясь, — люди восторгаются „Галубом“; в нем видели идеал; по поводу его написаны лучшие
статьи о нравственно развитом человеке, а Тазит только
не столкнул
врага, убийцу брата!
Дворяне, избравшие Якова Львовича с таким восторженным единодушием, начали пожиматься и
стали поговаривать, что он слишком большой хлопотун и на предводительской должности тяжеленек. Прошел еще годик, и у дяди среди самих дворян завелись
враги, составившие к концу его служебного срока против него сильную партию, которая без всякой застенчивости распространяла слух, что дяде на второй срок губернским предводителем
не бывать.
Склонный и прежде к скептическому взгляду, он теперь
стал окончательно всех почти ненавидеть, со всеми скучать, никому
не доверять;
не говоря уже о родных, которые первое время болезни князя вздумали было навещать его и которых он обыкновенно дерзостью встречал и дерзостью провожал, даже в прислуге своей князь начал подозревать каких-то
врагов своих, и один только Елпидифор Мартыныч день ото дня все более и более получал доверия от него; но зато старик и поработал для этого: в продолжение всего тяжкого состояния болезни князя Елпидифор Мартыныч только на короткое время уезжал от него на практику, а потом снова к нему возвращался и даже проводил у него иногда целые ночи.
А я сама себе
не враг, Евлампия Николаевна, и потому постараюсь во что бы то ни
стало выйти за Лыняева; для этого я готова употребить все дозволенные и даже недозволенные средства.
Как русской, ты
станешь драться до последней капли крови с
врагами нашего отечества, как верноподданный — умрешь, защищая своего государя; но если безоружный неприятель будет иметь нужду в твоей помощи, то кто бы он ни был, он, верно, найдет в тебе человека, для которого сострадание никогда
не было чуждой добродетелью.
— Ничуть
не резко! — возразил Пигасов, — а совершенно справедливо. По моему мнению, он просто
не что иное, как лизоблюд. Я забыл вам сказать, — продолжал он, обращаясь к Лежневу, — ведь я познакомился с этим Терлаховым, с которым Рудин за границу ездил. Как же! как же! Что он мне рассказывал о нем, вы себе представить
не можете — умора просто! Замечательно, что все друзья и последователи Рудина со временем
становятся его
врагами.
И
стало так: по утрам, проснувшись, Саша радостно думал об университете; ночью, засыпая — уже всем сердцем
не верил в него и стыдился утрешней радости и мучительно доискивался разгадки: что такое его отец-генерал? Что такое он сам, чувствующий в себе отца то как злейшего
врага, то любимого, как только может быть любим отец, источник жизни и сердечного познания? Что такое Россия?
И на том же самом месте, где списана песня Деворы, вечная книга уже начинает новую повесть: тут
не десять тысяч мужей боятся идти и зовут с собою женщину, а горсть в три сотни человек идет и гонит несметный
стан врагов своих.
А потом пойдут газетные «слухи»… ах, эти слухи! Ни подать руку помощи друзьям, ни лететь навстречу
врагам — нет крыльев! Нет, нет и нет! Сиди в Монрепо и понимай, что ничто человеческое тебе
не чуждо и,
стало быть, ничто до тебя
не касается. И
не только до тебя, но и вообще
не касается (в Монрепо, вследствие изобилия досуга, это чувство некасаемости как-то особенно обостряется, делается до болезненности чутким). А ежели
не касается, то из-за чего же терзать себя?
Мольер. С чего ты взял, что я тебя люблю? Ты болтун. Меня никто
не любит. Меня раздражают, за мной гоняются! И вышло распоряжение архиепископа
не хоронить меня на кладбище.
Стало быть, все будут в ограде, а я околею за оградой. Так знайте, что я
не нуждаюсь в их кладбище, плюю на это! Всю жизнь вы меня травите, вы все
враги мне.
Капля за каплей в него внедрялось убеждение, что эти проклятые сорванцы действительно его вечные, беспощадные
враги, что их необходимо выслеживать, ловить, обыскивать, стращать, наказывать как можно чаще и кормить как можно реже. Таким образом, собственный мир торжествовал над формалистикой педагогического совета, и какой-нибудь Грузов с его устрашающим давлением на малышей, сам того
не зная,
становился поперек всей стройной воспитательной системы.
Полина (идет). Слышали? Конторщик Синцов оказался социалистом! А Захар был с ним откровенен и даже хотел сделать его помощником бухгалтера! Это, конечно, пустяки, но подумайте, как трудно
становится жить! Рядом с вами — ваши принципиальные
враги, а вы их
не замечаете!
— Как, друг сердечный,
не надорвать! — возразил Сергеич. — Недаром поговорка идет: «
Враг захотел — братья в раздел!» Хотели, значит, миллионы нажить, а
стали по миру ходить… Помню я суды-то ваши с родителем перед барином, как еще смелости вашей хватило идти до него по экому делу?
Спиридоньевна. Как
не полагать! Может, мнением своим, сударыня, выше купца какого-нибудь себя ставит. Сказывали тоже наши мужички, как он блюдет себя в Питере: из звания своего никого, почесть, себе и равного
не находит… Тоже вот в трактир когда придет чайку испить, так который мужичок победней да попростей, с тем, пожалуй, и разговаривать
не станет; а ведь гордость-то, баунька, тоже
враг человеческий… Может, за нее теперь бог его и наказует: вдруг теперь экую штуку брякнут ему!