Неточные совпадения
Левин
не замечал, как проходило время. Если бы
спросили его, сколько времени он косил, он сказал бы, что полчаса, — а уж время подошло к обеду. Заходя ряд, старик обратил внимание Левина на девочек и мальчиков, которые с разных сторон, чуть видные, по высокой траве и по
дороге шли к косцам, неся оттягивавшие им ручонки узелки с хлебом и заткнутые тряпками кувшинчики с квасом.
— Как, он у вас был и ночью? —
спросил Раскольников, как будто встревожившись. — Стало быть, и вы тоже
не спали после
дороги?
Вожеватов. Выдать-то выдала, да надо их
спросить, сладко ли им жить-то. Старшую увез какой-то горец, кавказский князек. Вот потеха-то была… Как увидал, затрясся, заплакал даже — так две недели и стоял подле нее, за кинжал держался да глазами сверкал, чтоб
не подходил никто. Женился и уехал, да, говорят,
не довез до Кавказа-то, зарезал на
дороге от ревности. Другая тоже за какого-то иностранца вышла, а он после оказался совсем
не иностранец, а шулер.
Уж рассветало. Я летел по улице, как услышал, что зовут меня. Я остановился. «Куда вы? — сказал Иван Игнатьич, догоняя меня. — Иван Кузмич на валу и послал меня за вами. Пугач пришел». — «Уехала ли Марья Ивановна?» —
спросил я с сердечным трепетом. «
Не успела, — отвечал Иван Игнатьич, —
дорога в Оренбург отрезана; крепость окружена. Плохо, Петр Андреич!»
Это было очень оглушительно, а когда мальчики кончили петь, стало очень душно. Настоящий Старик отирал платком вспотевшее лицо свое. Климу показалось, что, кроме пота, по щекам деда текут и слезы. Раздачи подарков
не стали дожидаться — у Клима разболелась голова.
Дорогой он
спросил дедушку...
Они оба вели себя так шумно, как будто кроме них на улице никого
не было. Радость Макарова казалась подозрительной; он был трезв, но говорил так возбужденно, как будто желал скрыть, перекричать в себе истинное впечатление встречи. Его товарищ беспокойно вертел шеей, пытаясь установить косые глаза на лице Клима. Шли медленно, плечо в плечо друг другу,
не уступая
дороги встречным прохожим. Сдержанно отвечая на быстрые вопросы Макарова, Клим
спросил о Лидии.
— Вам денег
не надо ли на
дорогу? —
спросила Варвара, вставая.
— Вы, барин, идите-ка своей
дорогой, вам тут делать нечего. А вы — что? —
спросил он Самгина, измеряя его взглядом голубоватых глаз. — Магазин
не торгует, уходите.
— Да, как будто нахальнее стал, — согласилась она, разглаживая на столе документы, вынутые из пакета. Помолчав, она сказала: — Жалуется, что никто у нас ничего
не знает и хороших «Путеводителей» нет. Вот что, Клим Иванович, он все-таки едет на Урал, и ему нужен русский компаньон, — я, конечно, указала на тебя. Почему? —
спросишь ты. А — мне очень хочется знать, что он будет делать там. Говорит, что поездка займет недели три, оплачивает
дорогу, содержание и — сто рублей в неделю. Что ты скажешь?
«Что ж это? — с ужасом думала она. — Ужели еще нужно и можно желать чего-нибудь? Куда же идти? Некуда! Дальше нет
дороги… Ужели нет, ужели ты совершила круг жизни? Ужели тут все… все…» — говорила душа ее и чего-то
не договаривала… и Ольга с тревогой озиралась вокруг,
не узнал бы,
не подслушал бы кто этого шепота души…
Спрашивала глазами небо, море, лес… нигде нет ответа: там даль, глубь и мрак.
— Ну, а если
не станет уменья,
не сумеешь сам отыскать вдруг свою
дорогу, понадобится посоветоваться,
спросить — зайди к Рейнгольду: он научит. О! — прибавил он, подняв пальцы вверх и тряся головой. — Это… это (он хотел похвалить и
не нашел слова)… Мы вместе из Саксонии пришли. У него четырехэтажный дом. Я тебе адрес скажу…
—
Не устал ли ты с
дороги? Может быть, уснуть хочешь: вон ты зеваешь? —
спросила она, — тогда оставим до утра.
В моменты мук, напротив, он был худ, бледен, болен,
не ел и ходил по полям, ничего
не видя, забывая
дорогу,
спрашивая у встречных мужиков, где Малиновка, направо или налево?
Особенно я люблю
дорогой, спеша, или сам что-нибудь у кого
спросить по делу, или если меня кто об чем-нибудь
спросит: и вопрос и ответ всегда кратки, ясны, толковы, задаются
не останавливаясь и всегда почти дружелюбны, а готовность ответить наибольшая во дню.
Действительно, Крафт мог засидеться у Дергачева, и тогда где же мне его ждать? К Дергачеву я
не трусил, но идти
не хотел, несмотря на то что Ефим тащил меня туда уже третий раз. И при этом «трусишь» всегда произносил с прескверной улыбкой на мой счет. Тут была
не трусость, объявляю заранее, а если я боялся, то совсем другого. На этот раз пойти решился; это тоже было в двух шагах.
Дорогой я
спросил Ефима, все ли еще он держит намерение бежать в Америку?
— А что же вы, мама, мне про нашего
дорогого гостя ничего
не сказали? —
спросил я вдруг, сам почти
не ожидая, что так скажу. Все беспокойство разом исчезло с лица ее, и на нем вспыхнула как бы радость, но она мне ничего
не ответила, кроме одного только слова...
Ну, так вот я в
дороге. Как же,
спросите вы, после тропиков показались мне морозы? А ничего. Сижу в своей открытой повозке, как в комнате; а прежде боялся, думал, что в 30˚
не проедешь тридцати верст; теперь узнал, что проедешь лучше при 30˚ и скорее, потому что ямщики мчат что есть мочи; у них зябнут руки и ноги, зяб бы и нос, но они надевают на шею боа.
Потом смотритель рассказывал, что по
дороге нигде нет ни волков, ни медведей, а есть только якуты; «еще ушканов (зайцев) дивно», да по Охотскому тракту у него живут, в своей собственной юрте, две больные, пожилые дочери, обе девушки, что, «однако, — прибавил он, — на Крестовскую станцию заходят и медведи — и такое чудо, — говорил смотритель, — ходят вместе со скотом и
не давят его, а едят рыбу, которую достают из морды…» — «Из морды?» —
спросил я. «Да, что ставят на рыбу, по-вашему мережи».
«Где же вы бывали?» —
спрашивал я одного из них. «В разных местах, — сказал он, — и к северу, и к югу, за тысячу верст, за полторы, за три». — «Кто ж живет в тех местах, например к северу?» — «
Не живет никто, а кочуют якуты, тунгусы, чукчи. Ездят по этим
дорогам верхом, большею частью на одних и тех же лошадях или на оленях. По колымскому и другим пустынным трактам есть, пожалуй, и станции, но какие расстояния между ними: верст по четыреста, небольшие — всего по двести верст!»
Кажется, я миновал дурную
дорогу и
не «хлебных» лошадей. «Тут уж пойдут натуральные кони и
дорога торная, особенно от Киренска к Иркутску», — говорят мне. Натуральные — значит привыкшие, приученные, а
не сборные. «Где староста?» —
спросишь, приехав на станцию… «Коней ладит, барин. Эй, ребята! заревите или гаркните (то есть позовите) старосту», — говорят потом.
Спросили, когда будут полномочные. «Из Едо…
не получено… об этом». Ну пошел свое! Хагивари и Саброски начали делать нам знаки, показывая на бумагу, что вот какое чудо случилось: только заговорили о ней, и она и пришла! Тут уже никто
не выдержал, и они сами, и все мы стали смеяться. Бумага писана была от президента горочью Абе-Исен-о-ками-сама к обоим губернаторам о том, что едут полномочные, но кто именно, когда они едут, выехали ли, в
дороге ли — об этом ни слова.
Стали встречаться села с большими запасами хлеба, сена, лошади, рогатый скот, домашняя птица.
Дорога все — Лена, чудесная, проторенная частой ездой между Иркутском, селами и приисками. «А что, смирны ли у вас лошади?» —
спросишь на станции. «Чего
не смирны? словно овцы: видите, запряжены, никто их
не держит, а стоят». — «Как же так? а мне надо бы лошадей побойчее», — говорил я, сбивая их. «Лошадей тебе побойчее?» — «Ну да». — «Да эти-то ведь настоящие черти: их и
не удержишь ничем». И оно действительно так.
Веревкин по тону голоса слышал, что
не нужно
спрашивать старика, куда и зачем он едет. У Василия Назарыча было что-то на уме, ну, пусть его: ехать так ехать. Отчего
не проехаться:
дорога как карта, экипаж у Василия Назарыча отличный, можно всю
дорогу спать.
«Милый и
дорогой доктор! Когда вы получите это письмо, я буду уже далеко… Вы — единственный человек, которого я когда-нибудь любила, поэтому и пишу вам. Мне больше
не о ком жалеть в Узле, как, вероятно, и обо мне
не особенно будут плакать. Вы
спросите, что меня гонит отсюда: тоска, тоска и тоска… Письма мне адресуйте poste restante [до востребования (фр.).] до рождества на Вену, а после — в Париж. Жму в последний раз вашу честную руку.
«Вы
спрашиваете, что я именно ощущал в ту минуту, когда у противника прощения просил, — отвечаю я ему, — но я вам лучше с самого начала расскажу, чего другим еще
не рассказывал», — и рассказал ему все, что произошло у меня с Афанасием и как поклонился ему до земли. «Из сего сами можете видеть, — заключил я ему, — что уже во время поединка мне легче было, ибо начал я еще дома, и раз только на эту
дорогу вступил, то все дальнейшее пошло
не только
не трудно, а даже радостно и весело».
Спросить его он, разумеется, побоялся, а только проводил его глазами, пока он
не исчез на повороте
дороги, ведущей к соседнему лесу.
Ворота заскрыпели; парень вышел с дубиною и пошел вперед, то указывая, то отыскивая
дорогу, занесенную снеговыми сугробами. «Который час?» —
спросил его Владимир. «Да уж скоро рассвенет», — отвечал молодой мужик. Владимир
не говорил уже ни слова.
X. с большим участием
спросил меня о моей болезни. Так как я
не полюбопытствовал прочитать, что написал доктор, то мне и пришлось выдумать болезнь. По счастию, я вспомнил Сазонова, который, при обильной тучности и неистощимом аппетите, жаловался на аневризм, — я сказал X., что у меня болезнь в сердце и что
дорога может мне быть очень вредна.
Потом он вынул бумажник и
спросил,
не нужно ли мне денег на
дорогу. Я поблагодарил его и отказался.
Он уже
не глядел по сторонам жизненной
дороги, —
не устраивал даже невинных карточных вечеров,
не вмешивался в хозяйственные дела,
не спрашивал нас об успехах в гимназии.
Опять
дорога, ленивое позванивание колокольчика, белая лента шоссе с шуршащим под колесами свежим щебнем, гулкие деревянные мосты, протяжный звон телеграфа… Опять станция, точь — в-точь похожая на первую, потом синие сумерки, потом звездная ночь и фосфорические облака, как будто налитые лунным светом… Мать стучит в оконце за козлами, ямщик сдерживает лошадей. Мать
спрашивает,
не холодно ли мне,
не сплю ли я и как бы я
не свалился с козел.
Детство часто беспечно проходит мимо самых тяжелых драм, но это
не значит, что оно
не схватывает их чутким полусознанием. Я чувствовал, что в душе моего приятеля есть что-то, что он хранит про себя… Все время
дорогой он молчал, и на лбу его лежала легкая складка, как тогда, когда он
спрашивал о порке.
— Гм!.. Надень-ка, брат Елдырин, на меня пальто… Что-то ветром подуло… Знобит… Ты отведешь ее к генералу и
спросишь там. Скажешь, что я нашел и прислал… И скажи, чтобы ее
не выпускали на улицу… Она, может быть,
дорогая, а ежели каждый свинья будет ей в нос сигаркой тыкать, то долго ли испортить. Собака — нежная тварь… А ты, болван, опусти руку! Нечего свой дурацкий палец выставлять! Сам виноват!..
Начальник острова пользуется на Сахалине огромною и даже страшною властью, но однажды, когда я ехал с ним из Верхнего Армудана в Арково, встретившийся гиляк
не постеснялся крикнуть нам повелительно: «Стой!» — и потом
спрашивать,
не встречалась ли нам по
дороге его белая собака.
Как человек бывалый, солдат
спросил только про
дорогу, давно ли выехали, благополучно ли доследовали, а об орде ни гугу. Пусть старик сам заговорит, а то еще
не во-время
спросишь.
Мы приезжаем туда вечером пить чай, вдруг являются к нам… люди и
спрашивают,
не имеем ли мы в чем-нибудь надобности — мы набрали табаку и прочих вещей для
дороги.
Известны уж эти разговоры. Кто
спрашивает —
спрашивает без толку, и кто отвечает — тоже
не гонится за толковостью.
Не скоро, или по крайней мере уж никак
не сразу на
дорогу выйдут.
— Но ты разве
не устал сегодня с
дороги? —
спросила его Фатеева.
— А чем же
не скучно-то? Ведь ты сказала, что тебе «и скучно и
не скучно»? —
спросил я, невольно улыбаясь ей, так становилась она мне мила и
дорога.
Ты просто бесишь меня. Я и без того измучен, почти искалечен дрянною бабенкою, а ты еще пристаешь с своими финесами да деликатесами, avec tes blagues? [со своими шутками (франц.)] Яраскрываю твое письмо, думая в нем найти дельныйсовет, а вместо того, встречаю описания каких-то «шелковых зыбей» да «masses de soies et de dentelles». Connu, ma chere! [массы шелка и кружев. Знаем мы все это,
дорогая! (франц.)]
Спрашиваю тебя: на кой черт мне все эти dentell'и, коль скоро я
не знаю, что они собою прикрывают!
Но Марья Петровна уже вскочила и выбежала из комнаты. Сенечка побрел к себе, уныло размышляя по
дороге, за что его наказал бог, что он ни под каким видом на маменьку потрафить
не может. Однако Марья Петровна скоро обдумалась и послала девку Палашку
спросить"у этого, прости господи, черта", чего ему нужно. Палашка воротилась и доложила, что Семен Иваныч в баньку желают сходить.
— Это в древности было, голубчик! Тогда действительно было так, потому что в то время все было дешево. Вот и покойный Савва Силыч говаривал:"Древние христиане могли
не жать и
не сеять, а мы
не можем". И батюшку, отца своего духовного, я
не раз
спрашивала,
не грех ли я делаю, что присовокупляю, — и он тоже сказал, что по нынешнему
дорогому времени некоторые грехи в обратном смысле понимать надо!
— Молока
не выпьете ли на
дорогу? —
спросил Яков.
Почему же он обругал их? —
спрашиваю я себя, — может быть, думает, что вот он в ямщики от начальства пожалован, так уж, стало быть, в некотором смысле чиновник, а если чиновник, то высший организм, а если высший организм, то имеет полное право отводить рукою все, что ему попадается на
дороге:"Ступай, дескать, mon cher, ты в канаву; ты разве
не видишь, mon cher, что тут в некотором смысле элефант едет".
Спросите у Карпущенкова, зачем ему такое пространство земли, из которой он
не извлекает никакой для себя выгоды, он, во-первых,
не поймет вашего вопроса, а во-вторых, пораздумавши маленько, ответит вам: «Что ж, Христос с ней! разве она кому в горле встала, земля-то!» — «Да ведь нужно, любезный, устраивать тротуар, поправлять улицу перед домом, а куда ж тебе сладить с таким пространством?» — «И, батюшка! — ответит он вам, — какая у нас улица!
дорога, известно, про всех лежит, да и по ней некому ездить».
Ну, а лучше, мол, попробовать… зайду посмотрю, что здесь такое: если тут настоящие люди, так я у них
дорогу спрошу, как мне домой идти, а если это только обольщение глаз, а
не живые люди… так что же опасного? я скажу: «Наше место свято: чур меня» — и все рассыпется.
И все пропало; слышен был только лошадиный топот, да пыль облаком поднялась с
дороги. Александр остался с Любецкой. Он молча смотрел на нее, как будто
спрашивал глазами: «Что это значит?» Та
не заставила долго ждать ответа.
Анна Павловна с пяти часов сидит на балконе. Что ее вызвало: восход солнца, свежий воздух или пение жаворонка? Нет! она
не сводит глаз с
дороги, что идет через рощу. Пришла Аграфена просить ключей. Анна Павловна
не поглядела на нее и,
не спуская глаз с
дороги, отдала ключи и
не спросила даже зачем. Явился повар: она, тоже
не глядя на него, отдала ему множество приказаний. Другой день стол заказывался на десять человек.
Обезумевший от ужаса Н.И. Пастухов бросился в город на ожидавшей его на берегу лошади и мигом вернулся оттуда в сопровождении полиции и нескольких врачей, которых он буквально хватал по
дороге,
не спрашивая об условиях, и только испуганным и дрожащим голосом повторял...
— Убивалась она очень, когда вы ушли! Весь зимовник прямо с ума сошел. Ездили по степи,
спрашивали у всех. Полковнику другой же день обо всем рассказали, — а он в ответ: «Поглядите,
не обокрал ли! Должно быть, из беглых!» Очень Женя убивалась! Вы ей портмонетик
дорогой подарили, так она его на шее носила. Чуть что — в слезы, а потом женихи стали свататься, она всех отгоняла.