Неточные совпадения
Рассуждения приводили его в сомнения и мешали ему видеть, что̀ должно и что̀
не должно. Когда же он
не думал, а жил, он
не переставая чувствовал в душе своей присутствие непогрешимого судьи, решавшего, который из двух возможных поступков лучше и который
хуже; и как только он поступал
не так, как надо, он тотчас же чувствовал это.
«Я ни в чем
не виноват пред нею, —
думал он. Если она хочет себя наказывать, tant pis pour elle». [тем
хуже для нее».] Но, выходя, ему показалось, что она сказала что-то, и сердце его вдруг дрогнуло от состраданья к ней.
«Это всё само собой, —
думали они, — и интересного и важного в этом ничего нет, потому что это всегда было и будет. И всегда всё одно и то же. Об этом нам
думать нечего, это готово; а нам хочется выдумать что-нибудь свое и новенькое. Вот мы выдумали в чашку положить малину и жарить ее на свечке, а молоко лить фонтаном прямо в рот друг другу. Это весело и ново, и ничего
не хуже, чем пить из чашек».
Вот наконец мы были уж от него на ружейный выстрел; измучена ли была у Казбича лошадь или
хуже наших, только, несмотря на все его старания, она
не больно подавалась вперед. Я
думаю, в эту минуту он вспомнил своего Карагёза…
Думали,
думали, толковали, толковали и наконец решили, что
не худо бы еще расспросить хорошенько Ноздрева.
«Так вот что предвещал мне мой сон! —
подумал я, — дай бог только, чтобы
не было чего-нибудь еще
хуже».
— Я вернусь домой дней через десять, а ты заложи мое ружье и сиди дома. Если кто захочет тебя обидеть, скажи: «Лонгрен скоро вернется».
Не думай и
не беспокойся обо мне;
худого ничего
не случится.
Но Скворушка услышь, что хвалят соловья, —
А Скворушка завистлив был, к несчастью, —
И
думает: «Постойте же, друзья,
Спою
не хуже я
И соловьиным ладом».
Лариса. Так это еще
хуже. Надо
думать, о чем говоришь. Болтайте с другими, если вам нравится, а со мной говорите осторожнее. Разве вы
не видите, что положение мое очень серьезно? Каждое слово, которое я сама говорю и которое я слышу, я чувствую. Я сделалась очень чутка и впечатлительна.
Сказать вам, что́ я
думал? Вот:
Старушки все — народ сердитый;
Не худо, чтоб при них услужник знаменитый
Тут был, как громовой отвод.
Молчалин! — Кто другой так мирно всё уладит!
Там моську вовремя погладит,
Тут в пору карточку вотрет,
В нем Загорецкий
не умрет!..
Вы давеча его мне исчисляли свойства,
Но многие забыли? — да?
Подумаешь, как счастье своенравно!
Бывает
хуже, с рук сойдет;
Когда ж печальное ничто на ум
не йдет,
Забылись музыкой, и время шло так плавно;
Судьба нас будто берегла;
Ни беспокойства, ни сомненья…
А горе ждет из-за угла.
«Вот тебе раз! бабы испугался!» —
подумал он и, развалясь в кресле
не хуже Ситникова, заговорил преувеличенно развязно, а Одинцова
не спускала с него своих ясных глаз.
— Революция неизбежна, — сказал Самгин,
думая о Лидии, которая находит время писать этому
плохому актеру, а ему —
не пишет. Невнимательно слушая усмешливые и сумбурные речи Лютова, он вспомнил, что раза два пытался сочинить Лидии длинные послания, но, прочитав их, уничтожал, находя в этих хотя и очень обдуманных письмах нечто, чего Лидия
не должна знать и что унижало его в своих глазах. Лютов прихлебывал вино и говорил, как будто обжигаясь...
Так же равнодушно он
подумал о том, что, если б он решил занять себя литературным трудом, он писал бы о тихом торжестве злой скуки жизни
не хуже Чехова и, конечно, более остро, чем Леонид Андреев.
— Ну, что уж… Вот, Варюша-то… Я ее как дочь люблю, монахини на бога
не работают, как я на нее, а она меня за
худые простыни воровкой сочла. Кричит, ногами топала, там — у черной сотни, у быка этого. Каково мне? Простыни-то для раненых. Прислуга бастовала, а я — работала, милый!
Думаешь —
не стыдно было мне? Опять же и ты, — ты вот здесь, тут — смерти ходят, а она ушла, да-а!
«Может быть, и я обладаю «другим чувством», —
подумал Самгин, пытаясь утешить себя. — Я —
не романтик, — продолжал он, смутно чувствуя, что где-то близко тропа утешения. — Глупо обижаться на девушку за то, что она
не оценила моей любви. Она нашла
плохого героя для своего романа. Ничего хорошего он ей
не даст. Вполне возможно, что она будет жестоко наказана за свое увлечение, и тогда я…»
— Вероятно, то, что
думает. — Дронов сунул часы в карман жилета, руки — в карманы брюк. — Тебе хочется знать, как она со мной? С глазу на глаз она
не удостоила побеседовать. Рекомендовала меня своим как-то так: человек
не совсем
плохой, но совершенно бестолковый. Это очень понравилось ведьмину сыну, он чуть
не задохнулся от хохота.
— Смешной. Выдумал, что голуби его — самые лучшие в городе; врет, что какие-то премии получил за них, а премии получил трактирщик Блинов. Старые охотники говорят, что голубятник он
плохой и птицу только портит. Считает себя свободным человеком. Оно, пожалуй, так и есть, если понимать свободу как бесцельность. Вообще же он —
не глуп. Но я
думаю, что кончит плохо…
— Я
думаю, что это
не правда, а привычка говорить: народное, вместо —
плохое.
— О да, я так
думаю. Я
не знаю, как сказать, но — очень
плохой!
Бальзаминова. Оставь, Миша!
Не думай,
хуже будет!
Теперь уже я
думаю иначе. А что будет, когда я привяжусь к ней, когда видеться — сделается
не роскошью жизни, а необходимостью, когда любовь вопьется в сердце (недаром я чувствую там отверделость)? Как оторваться тогда? Переживешь ли эту боль?
Худо будет мне. Я и теперь без ужаса
не могу
подумать об этом. Если б вы были опытнее, старше, тогда бы я благословил свое счастье и подал вам руку навсегда. А то…
— Послушай, Михей Андреич, уволь меня от своих сказок; долго я, по лености, по беспечности, слушал тебя: я
думал, что у тебя есть хоть капля совести, а ее нет. Ты с пройдохой хотел обмануть меня: кто из вас
хуже —
не знаю, только оба вы гадки мне. Друг выручил меня из этого глупого дела…
— А вы-то с барином голь проклятая, жиды,
хуже немца! — говорил он. — Дедушка-то, я знаю, кто у вас был: приказчик с толкучего. Вчера гости-то вышли от вас вечером, так я
подумал,
не мошенники ли какие забрались в дом: жалость смотреть! Мать тоже на толкучем торговала крадеными да изношенными платьями.
— Я
думал, что другие, мол,
не хуже нас, да переезжают, так и нам можно… — сказал Захар.
— Что ж? примем ее как новую стихию жизни… Да нет, этого
не бывает,
не может быть у нас! Это
не твоя грусть; это общий недуг человечества. На тебя брызнула одна капля… Все это страшно, когда человек отрывается от жизни… когда нет опоры. А у нас… Дай Бог, чтоб эта грусть твоя была то, что я
думаю, а
не признак какой-нибудь болезни… то
хуже. Вот горе, перед которым я упаду без защиты, без силы… А то, ужели туман, грусть, какие-то сомнения, вопросы могут лишить нас нашего блага, нашей…
Где спрятал деньги? укажи.
Не хочешь? — Деньги где? скажи,
Иль выйдет следствие
плохое.
Подумай: место нам назначь.
Молчишь? — Ну, в пытку. Гей, палач!
— Это
хуже: и он, и люди бог знает что
подумают. А ты только будь пооглядчивее, —
не бегай по двору да по саду, чтоб люди
не стали осуждать: «Вон, скажут, девушка уж невеста, а повесничает, как мальчик, да еще с посторонним…»
— Все равно, голубчик, я ведь так по простоте
подумала: «Может, их там, в школе-то,
худо кормят»,
не взыщи, родной.
Здоровье Лоскутова
не поправлялось, а, напротив, делалось
хуже. Вместе с весной открывались работы на приисках, но Лоскутову нечего было и
думать самому ехать туда; при помощи Веревкина был приискан подходящий арендатор, которому прииски и были сданы на год. Лоскутовы продолжали оставаться в Узле.
— Да, сошла, бедная, с ума… Вот ты и
подумай теперь хоть о положении Привалова: он приехал в Узел — все равно как в чужое место, еще
хуже. А знаешь, что загубило всех этих Приваловых? Бесхарактерность. Все они — или насквозь добрейшая душа, или насквозь зверь; ни в чем середины
не знали.
Воротился к себе на кровать, лег да и
думаю в страхе: «Вот коли убит Григорий Васильевич совсем, так тем самым очень
худо может произойти, а коли
не убит и очнется, то оченно хорошо это произойдет, потому они будут тогда свидетелем, что Дмитрий Федорович приходили, а стало быть, они и убили, и деньги унесли-с».
Думаю это я и сама себе
не верю: «Подлая я аль
не подлая, побегу я к нему аль
не побегу?» И такая меня злость взяла теперь на самое себя во весь этот месяц, что
хуже еще, чем пять лет тому.
«Матушка, кровинушка ты моя, воистину всякий пред всеми за всех виноват,
не знают только этого люди, а если б узнали — сейчас был бы рай!» «Господи, да неужто же и это неправда, — плачу я и
думаю, — воистину я за всех, может быть, всех виновнее, да и
хуже всех на свете людей!» И представилась мне вдруг вся правда, во всем просвещении своем: что я иду делать?
Веришь ли тому: никто-то здесь
не смеет сказать и
подумать, чтоб к Аграфене Александровне за
худым этим делом прийти; старик один только тут у меня, связана я ему и продана, сатана нас венчал, зато из других — никто.
Переправляться через Билимбе, пока
не спадет вода, нечего было и
думать. Нет
худа без добра. Мы все нуждались в отдыхе; у мулов был измученный вид; надо было починить одежду и обувь, справить седла, почистить ружья. Кроме того, у нас начали иссякать запасы продовольствия.
— Рыба говори, камень стреляй, тебе, капитан, в тумане
худо посмотри, ночью какой-то
худой люди ходи… Моя
думай, в этом месте черт живи. Другой раз тут моя спи
не хочу!
Сначала его никто
не слушал, потом притих один спорщик, за ним другой, третий, и скоро на таборе совсем стало тихо. Дерсу пел что-то печальное, точно он вспомнил родное прошлое и жаловался на судьбу. Песнь его была монотонная, но в ней было что-то такое, что затрагивало самые чувствительные струны души и будило хорошие чувства. Я присел на камень и слушал его грустную песню. «Поселись там, где поют; кто поет, тот
худо не думает», — вспомнилась мне старинная швейцарская пословица.
— Ну, зимою, конечно, мне
хуже: потому — темно; свечку зажечь жалко, да и к чему? Я хоть грамоте знаю и читать завсегда охоча была, но что читать? Книг здесь нет никаких, да хоть бы и были, как я буду держать ее, книгу-то? Отец Алексей мне, для рассеянности, принес календарь, да видит, что пользы нет, взял да унес опять. Однако хоть и темно, а все слушать есть что: сверчок затрещит али мышь где скрестись станет. Вот тут-то хорошо:
не думать!
— Черт знает что за погода, — говорил я своему спутнику. —
Не то туман,
не то дождь,
не разберешь, право. Ты как
думаешь, Дерсу, разгуляется погода или станет еще
хуже?
«В самом деле, —
подумал я, — житель лесов
не выживет в городе, и
не делаю ли я
худо, что сбиваю его с того пути, на который он встал с детства?»
—
Не вовремя гость —
хуже татарина, — сказал Лопухов, шутливым тоном, но тон выходил
не совсем удачно шутлив. — Я тревожу тебя, Александр; но уж так и быть, потревожься. Мне надобно поговорить с тобою серьезно. Хотелось поскорее, утром проспал,
не застал бы. — Лопухов говорил уже без шутки. «Что это значит? Неужели догадался?»
подумал Кирсанов. — Поговорим — ко, — продолжал Лопухов, усаживаясь. — Погляди мне в глаза.
Но каждый порядочный человек вовсе
не счел бы геройством поступить на месте этих изображенных мною людей точно так же, как они, и совершенно готов к этому, если бы так случилось, и много раз поступал
не хуже в случаях
не менее, или даже и более трудных, и все-таки
не считает себя удивительным человеком, а только
думает о себе, что я, дескать, так себе, ничего, довольно честный человек.
Конечно, в других таких случаях Кирсанов и
не подумал бы прибегать к подобному риску. Гораздо проще: увезти девушку из дому, и пусть она венчается, с кем хочет. Но тут дело запутывалось понятиями девушки и свойствами человека, которого она любила. При своих понятиях о неразрывности жены с мужем она стала бы держаться за дрянного человека, когда бы уж и увидела, что жизнь с ним — мучение. Соединить ее с ним —
хуже, чем убить. Потому и оставалось одно средство — убить или дать возможность образумиться.
«
Не годится, показавши волю, оставлять человека в неволе», и после этого
думал два часа: полтора часа по дороге от Семеновского моста на Выборгскую и полчаса на своей кушетке; первую четверть часа
думал,
не нахмуривая лба, остальные час и три четверти
думал, нахмуривая лоб, по прошествии же двух часов ударил себя по лбу и, сказавши «
хуже гоголевского почтмейстера, телятина!», — посмотрел на часы.
Я внимательна к ним, только когда хочу; если я во время урока и мало буду
думать о нем, он пойдет лишь немного
хуже, потому что это преподавание слишком легко, оно
не имеет силы поглощать мысль.
Он может сам обманываться от невнимательности, может
не обращать внимания н факт: так и Лопухов ошибся, когда Кирсанов отошел в первый раз; тогда, говоря чистую правду, ему
не было выгоды, стало быть, и охоты усердно доискиваться причины, по которой удалился Кирсанов; ему важно было только рассмотреть,
не он ли виноват в разрыве дружбы, ясно было — нет, так
не о чем больше и
думать; ведь он
не дядька Кирсанову,
не педагог, обязанный направлять на путь истинный стопы человека, который сам понимает вещи
не хуже его.
— Вы их еще
не знаете, — говаривала она мне, провожая киваньем головы разных толстых и
худых сенаторов и генералов, — а уж я довольно на них насмотрелась, меня
не так легко провести, как они
думают; мне двадцати лет
не было, когда брат был в пущем фавёре, императрица меня очень ласкала и очень любила.
«Может быть, это и правда, что ты ничего
не скажешь
худого, —
подумала про себя красавица, — только мне чудно… верно, это лукавый! Сама, кажется, знаешь, что
не годится так… а силы недостает взять от него руку».
«Ну, это еще
не совсем
худо, —
подумал дед, завидевши на столе свинину, колбасы, крошеный с капустой лук и много всяких сластей, — видно, дьявольская сволочь
не держит постов».