Неточные совпадения
Я помню, что в продолжение ночи, предшествовавшей поединку, я
не спал ни минуты.
Писать я
не мог долго: тайное беспокойство мною овладело. С час я ходил по комнате; потом сел и открыл
роман Вальтера Скотта, лежавший у меня на столе: то были «Шотландские пуритане»; я читал сначала с усилием, потом забылся, увлеченный волшебным вымыслом… Неужели шотландскому барду на том свете
не платят за каждую отрадную минуту, которую дарит его книга?..
«Сомову он расписал очень субъективно, — думал Самгин, но, вспомнив рассказ Тагильского, перестал думать о Любаше. — Он стал гораздо мягче, Кутузов. Даже интереснее. Жизнь умеет шлифовать людей. Странный день прожил я, — подумал он и
не мог сдержать улыбку. — Могу продать дом и снова уеду за границу, буду
писать мемуары или —
роман».
— «Люди любят, чтоб их любили, — с удовольствием начала она читать. — Им нравится, чтоб изображались возвышенные и благородные стороны души. Им
не верится, когда перед ними стоит верное, точное, мрачное, злое. Хочется сказать: «Это он о себе». Нет, милые мои современники, это я о вас
писал мой
роман о мелком бесе и жуткой его недотыкомке. О вас».
Ее
писали, как
роман, для утешения людей, которые ищут и
не находят смысла бытия, — я говорю
не о временном смысле жизни,
не о том, что диктует нам властное завтра, а о смысле бытия человечества, засеявшего плотью своей нашу планету так тесно.
— Зачем тебе?
Не хочешь ли
писать «Mystères de Petersbourg»? [«Петербургские тайны» (фр.). Здесь Штольц намекает на многочисленные подражания
роману «Парижские тайны» французского писателя Э. Сю (1804–1857).]
Он запирался у себя,
писал программу
романа и внес уже на страницы ее заметку «о ядовитости скуки». Страдая этим уже
не новейшим недугом, он подвергал его психологическому анализу, вынимая данные из себя.
Вот тебе и драма, любезный Борис Павлович: годится ли в твой
роман?
Пишешь ли ты его? Если
пишешь, то сократи эту драму в двух следующих словах. Вот тебе ключ, или «le mot de l’enigme», [ключ к загадке (фр.).] — как говорят здесь русские люди, притворяющиеся
не умеющими говорить по-русски и воображающие, что говорят по-французски.
Между тем
писать выучился Райский быстро, читал со страстью историю, эпопею,
роман, басню, выпрашивал, где мог, книги, но с фактами, а умозрений
не любил, как вообще всего, что увлекало его из мира фантазии в мир действительный.
— И я
не удивлюсь, — сказал Райский, — хоть рясы и
не надену, а проповедовать могу — и искренно, всюду, где замечу ложь, притворство, злость — словом, отсутствие красоты, нужды нет, что сам бываю безобразен… Натура моя отзывается на все, только разбуди нервы — и пойдет играть!.. Знаешь что, Аянов: у меня давно засела серьезная мысль —
писать роман. И я хочу теперь посвятить все свое время на это.
—
Не пиши, пожалуйста, только этой мелочи и дряни, что и без
романа на всяком шагу в глаза лезет. В современной литературе всякого червяка, всякого мужика, бабу — всё в
роман суют… Возьми-ка предмет из истории, воображение у тебя живое,
пишешь ты бойко. Помнишь, о древней Руси ты
писал!.. А то далась современная жизнь!.. муравейник, мышиная возня: дело ли это искусства!.. Это газетная литература!
— Ее нет — вот моя болезнь! Я
не болен, я умер: и настоящее мое, и будущее — все умерло, потому что ее нет! Поди, вороти ее, приведи сюда — и я воскресну!.. А он спрашивает, принял ли бы я ее! Как же ты
роман пишешь, а
не умеешь понять такого простого дела!..
—
Не это помешает мне
писать роман, — сказал он, вздохнув печально, — а другое… например… цензура! Да, цензура помешает! — почти с радостью произнес он, как будто нашел счастливую находку. — А еще что?
Вот что-то похожее: бродит,
не примиряется с судьбой, ничего
не делает (я хоть рисую и хочу
писать роман), по лицу видно, что ничем и никем
не доволен…
— Послушай, Райский, сколько я тут понимаю, надо тебе бросить прежде
не живопись, а Софью, и
не делать
романов, если хочешь
писать их… Лучше
пиши по утрам
роман, а вечером играй в карты: по маленькой, в коммерческую… это
не раздражает…
Он остановился над вопросом: во скольких частях? «Один том — это
не роман, а повесть, — думал он. — В двух или трех: в трех — пожалуй, года три пропишешь! Нет, — довольно — двух!» И он
написал: «
Роман в двух частях».
— Да, но глубокий, истинный художник, каких нет теперь: последний могикан!..
напишу только портрет Софьи и покажу ему, а там попробую силы на
романе. Я записывал и прежде кое-что: у меня есть отрывки, а теперь примусь серьезно. Это новый для меня род творчества;
не удастся ли там?
Прошел май. Надо было уехать куда-нибудь, спасаться от полярного петербургского лета. Но куда? Райскому было все равно. Он делал разные проекты,
не останавливаясь ни на одном: хотел съездить в Финляндию, но отложил и решил поселиться в уединении на Парголовских озерах,
писать роман. Отложил и это и собрался
не шутя с Пахотиными в рязанское имение. Но они изменили намерение и остались в городе.
«Леонтий, бабушка! — мечтал он, — красавицы троюродные сестры, Верочка и Марфенька! Волга с прибрежьем, дремлющая, блаженная тишь, где
не живут, а растут люди и тихо вянут, где ни бурных страстей с тонкими, ядовитыми наслаждениями, ни мучительных вопросов, никакого движения мысли, воли — там я сосредоточусь, разберу материалы и
напишу роман. Теперь только закончу как-нибудь портрет Софьи, распрощаюсь с ней — и dahin, dahin! [туда, туда! (нем.)]»
—
Не знаю, бабушка,
пишу жизнь — выходит
роман:
пишу роман — выходит жизнь. А что будет окончательно —
не знаю.
«А отчего у меня до сих пор нет ее портрета кистью? — вдруг спросил он себя, тогда как он, с первой же встречи с Марфенькой, передал полотну ее черты, под влиянием первых впечатлений, и черты эти вышли говорящи, „в портрете есть правда, жизнь, верность во всем… кроме плеча и рук“, — думал он. А портрета Веры нет; ужели он уедет без него!.. Теперь ничто
не мешает, страсти у него нет, она его
не убегает… Имея портрет, легче
писать и
роман: перед глазами будет она, как живая…
Жаль, что ей понадобилась комедия, в которой нужны и начало и конец, и завязка и развязка, а если б она
писала роман, то, может быть, и
не бросила бы.
Я бы
не мог
написать романа, хотя у меня есть свойства, необходимые беллетристу.
Реализм
не мешал ведь Бальзаку
написать чудесный мистический
роман «Seraphita», реализм Бальзака
не мешал ему быть мистиком и по-своему религиозным.
Он выслушал меня с большим вниманием, и вот что он сказал буквально: «
Не обижайтесь, Платонов, если я вам скажу, что нет почти ни одного человека из встречаемых мною в жизни, который
не совал бы мне тем для
романов и повестей или
не учил бы меня, о чем надо
писать.
Да, это было настоящее чувство ненависти,
не той ненависти, про которую только
пишут в
романах и в которую я
не верю, ненависти, которая будто находит наслаждение в делании зла человеку, но той ненависти, которая внушает вам непреодолимое отвращение к человеку, заслуживающему, однако, ваше уважение, делает для вас противными его волоса, шею, походку, звук голоса, все его члены, все его движения и вместе с тем какой-то непонятной силой притягивает вас к нему и с беспокойным вниманием заставляет следить за малейшими его поступками.
— Потому что еще покойная Сталь [Сталь Анна (1766—1817) — французская писательница, автор
романов «Дельфина» и «Коринна или Италия». Жила некоторое время в России, о которой
пишет в книге «Десять лет изгнания».] говаривала, что она много знала женщин, у которых
не было ни одного любовника, но
не знала ни одной, у которой был бы всего один любовник.
— Никогда он
не мог
написать романа; вероятно, это чушь какая-нибудь.
«Милый друг, —
писал он, — я согрешил, каюсь перед вами: я
написал роман в весьма несимпатичном для вас направлении; но, видит бог, я его
не выдумал; мне его дала и нарезала им глаза наша русская жизнь; я
пишу за женщину, и три типа были у меня, над которыми я производил свои опыты.
— Потому что вы описываете жизнь, которой еще
не знаете; вы можете
написать теперь сочинение из книг, — наконец, описать ваши собственные ощущения, — но никак
не роман и
не повесть! На меня, признаюсь, ваше произведение сделало очень, очень неприятное впечатление; в нем выразилась или весьма дурно направленная фантазия, если вы все выдумали, что
писали… А если же нет, то это, с другой стороны, дурно рекомендует вашу нравственность!
—
Не изменились; все
роман пишу; да тяжело,
не дается. Вдохновение выдохлось. Сплеча-то и можно бы
написать, пожалуй, и занимательно бы вышло; да хорошую идею жаль портить. Эта из любимых. А к сроку непременно надо в журнал. Я даже думаю бросить
роман и придумать повесть поскорее, так, что-нибудь легонькое и грациозное и отнюдь без мрачного направления… Это уж отнюдь… Все должны веселиться и радоваться!..
Все это утро я возился с своими бумагами, разбирая их и приводя в порядок. За неимением портфеля я перевез их в подушечной наволочке; все это скомкалось и перемешалось. Потом я засел
писать. Я все еще
писал тогда мой большой
роман; но дело опять повалилось из рук;
не тем была полна голова…
— Ты только испишешься, Ваня, — говорит она мне, — изнасилуешь себя и испишешься; а кроме того, и здоровье погубишь. Вон С***, тот в два года по одной повести
пишет, а N* в десять лет всего только один
роман написал. Зато как у них отчеканено, отделано! Ни одной небрежности
не найдешь.
Полина поняла его очень хорошо и тотчас же
написала к Петру Михайлычу записку, в которой очень любезно приглашала его с его милой дочерью посетить их вечером, поясняя, что их общий знакомый, m-r Калинович, обещался у них читать свой прекрасный
роман, и потому они, вероятно,
не откажутся разделить с ними удовольствие слышать его чтение.
— Как, я думаю, трудно сочинять — я часто об этом думаю, — сказала Полина. — Когда, судя по себе, письма иногда
не в состоянии
написать, а тут надобно сочинить целый
роман! В это время, я полагаю, ни о чем другом
не надобно думать, а то сейчас потеряешь нить мыслей и рассеешься.
— Нет, меня же и привез сюда давеча утром, мы вместе воротились, — проговорил Петр Степанович, как бы совсем
не заметив мгновенного волнения Николая Всеволодовича. — Что это, я книгу уронил, — нагнулся он поднять задетый им кипсек. — «Женщины Бальзака», с картинками, — развернул он вдруг, —
не читал. Лембке тоже
романы пишет.
— Я
не про Шигалева сказал, что вздор, — промямлил Верховенский. — Видите, господа, — приподнял он капельку глаза, — по-моему, все эти книги, Фурье, Кабеты, все эти «права на работу», шигалевщина — всё это вроде
романов, которых можно
написать сто тысяч. Эстетическое препровождение времени. Я понимаю, что вам здесь в городишке скучно, вы и бросаетесь на писаную бумагу.
Да и
не мудрено! этот процесс, во времена уны, велся с таким же захватывающим интересом, с каким нынче читается фёльетонный
роман, в котором автор, вместо того чтоб сразу увенчать взаимное вожделение героев, на самом патетическом месте ставит точку и
пишет: продолжение впредь.
Зимою работы на ярмарке почти
не было; дома я нес, как раньше, многочисленные мелкие обязанности; они поглощали весь день, но вечера оставались свободными, я снова читал вслух хозяевам неприятные мне
романы из «Нивы», из «Московского листка», а по ночам занимался чтением хороших книг и пробовал
писать стихи.
Я
не хочу, чтобы мне Термосесов мог
написать что-нибудь вроде того, что в умном
романе „Живая душа“ умная Маша
написала своему жениху, который жил в хорошем доме и пил чай из серебряного самовара.
— Я тоже
не читал. Я
не читаю пустяков. В повестях и
романах все глупости
пишут.
Это совершенно особенное чувство: ведь ничего дурного нет в том, что человек сидит и
пишет роман, ничего нет дурного и в том, что он может
написать неудачную вещь, — от неудач
не гарантированы и опытные писатели, — и все-таки являлось какое-то нехорошее и тяжелое чувство малодушия.
Одним словом, мне приходилось
писать так, как будто это был первый
роман в свете и до меня еще никто
не написал ничего похожего на
роман.
— Молодой человек, ведь вам к экзамену нужно готовиться? — обратился он ко мне. — Скверно… А вот что: у вас есть богатство. Да… Вы его
не знаете, как все богатые люди: у вас прекрасный язык. Да… Если бы я мог так
писать, то
не сидел бы здесь. Языку
не выучишься — это дар божий… Да. Так вот-с,
пишете вы какой-то
роман и подохнете с ним вместе. Я
не говорю, что
не пишите, а только надо злобу дня иметь в виду. Так вот что: попробуйте вы
написать небольшой рассказец.
Меня удивило открытие, что Фрей
пишет романы, — я
не подозревал за ним этого таланта.
Помню темный сентябрьский вечер. По программе мы должны были заниматься литературой. Я
писал роман, Пепко тоже что-то строчил за своим столом. Он уже целых два дня ничего
не ел, кроме чая с пеклеванным хлебом, и впал в мертвозлобное настроение. Мои средства тоже истощились, так что
не оставалось даже десяти крейцеров. В комнате было тихо, и можно было слышать, как скрипели наши перья.
«Если, — говорит упрямый старик, — войны
не будет и
роман написать не сумею, то мирюсь с тем, что
не миновать мне долговой тюрьмы».
— Чувство ему говорит!.. История —
не роман сентиментальный, который под влиянием чувства можно
писать.
— И это
не талант? — воодушевился Колесников, — подите вы, Погодин, к черту! Да с этим талантом, того-этого, целый
роман написать можно.
«Надежда блеснет…» — в
романах так
пишут, а вовсе
не в серьезных докторских письмах!..
Притом же в намерениях моих было
написать ежели
не роман в собственном значении этого слова, то более или менее законченную картину нравов, в которой читатель мог бы видеть как источники «ташкентства», так и выражение этого явления в действительности.