Неточные совпадения
Исправляя ногу, он беспрестанно всматривался в фигуру Иоанна на заднем
плане, которой посетители
не заметили, но которая, он
знал, была верх совершенства.
И, выйдя на двор, Левин, как дерево весною, еще
не знающее, куда и как разрастутся его молодые побеги и ветви, заключенные в налитых почках, сам
не знал хорошенько, за какие предприятия в любимом его хозяйстве он примется теперь, но чувствовал, что он полон
планов и предположений самых хороших.
Он
знал эту способность ее уходить в себя и
знал, что это бывает только тогда, когда она на что-нибудь решилась про себя,
не сообщая ему своих
планов.
Он даже
не имел никаких
планов и целей для будущей жизни; он предоставлял решение этого другим,
зная, что всё будет прекрасно.
Агафья Михайловна
знала все подробности хозяйственных
планов Левина. Левин часто со всеми тонкостями излагал ей свои мысли и нередко спорил с нею и
не соглашался с ее объяснениями. Но теперь она совсем иначе поняла то, что он сказал ей.
Узнав, что доктор еще
не вставал, Левин из разных
планов, представлявшихся ему, остановился на следующем: Кузьме ехать с запиской к другому доктору, а самому ехать в аптеку за опиумом, а если, когда он вернется, доктор еще
не встанет, то, подкупив лакея или насильно, если тот
не согласится, будить доктора во что бы то ни стало.
— Признаю, дорогой мой, — поступил я сгоряча. Человек я
не деловой да и ‹с› тонкост‹ями› законов
не знаком. Неожиданное наследство,
знаете, а я человек небогатый и — семейство! Семейство — обязывает…
План меня смутил. Теперь я понимаю, что
план — это еще… так сказать — гипотеза.
Она мечтала, как «прикажет ему прочесть книги», которые оставил Штольц, потом читать каждый день газеты и рассказывать ей новости, писать в деревню письма, дописывать
план устройства имения, приготовиться ехать за границу, — словом, он
не задремлет у нее; она укажет ему цель, заставит полюбить опять все, что он разлюбил, и Штольц
не узнает его, воротясь.
— Теперь мне еще рано ехать, — отвечал Илья Ильич, — прежде дай кончить
план преобразований, которые я намерен ввести в имение… Да
знаешь ли что, Михей Андреич? — вдруг сказал Обломов. — Съезди-ка ты. Дело ты
знаешь, места тебе тоже известны; а я бы
не пожалел издержек.
— Ах, Илья, Илья! — сказал Штольц. — Нет, я тебя
не оставлю так. Через неделю ты
не узнаешь себя. Ужо вечером я сообщу тебе подробный
план о том, что я намерен делать с собой и с тобой, а теперь одевайся. Постой, я встряхну тебя. Захар! — закричал он. — Одеваться Илье Ильичу!
— Как, ты и это помнишь, Андрей? Как же! Я мечтал с ними, нашептывал надежды на будущее, развивал
планы, мысли и… чувства тоже, тихонько от тебя, чтоб ты на смех
не поднял. Там все это и умерло, больше
не повторялось никогда! Да и куда делось все — отчего погасло? Непостижимо! Ведь ни бурь, ни потрясений
не было у меня;
не терял я ничего; никакое ярмо
не тяготит моей совести: она чиста, как стекло; никакой удар
не убил во мне самолюбия, а так, Бог
знает отчего, все пропадает!
«Я буду
не один, — продолжал я раскидывать, ходя как угорелый все эти последние дни в Москве, — никогда теперь уже
не буду один, как в столько ужасных лет до сих пор: со мной будет моя идея, которой я никогда
не изменю, даже и в том случае, если б они мне все там понравились, и дали мне счастье, и я прожил бы с ними хоть десять лет!» Вот это-то впечатление, замечу вперед, вот именно эта-то двойственность
планов и целей моих, определившаяся еще в Москве и которая
не оставляла меня ни на один миг в Петербурге (ибо
не знаю, был ли такой день в Петербурге, который бы я
не ставил впереди моим окончательным сроком, чтобы порвать с ними и удалиться), — эта двойственность, говорю я, и была, кажется, одною из главнейших причин многих моих неосторожностей, наделанных в году, многих мерзостей, многих даже низостей и, уж разумеется, глупостей.
— Долго рассказывать… А отчасти моя идея именно в том, чтоб оставили меня в покое. Пока у меня есть два рубля, я хочу жить один, ни от кого
не зависеть (
не беспокойтесь, я
знаю возражения) и ничего
не делать, — даже для того великого будущего человечества, работать на которого приглашали господина Крафта. Личная свобода, то есть моя собственная-с, на первом
плане, а дальше
знать ничего
не хочу.
Теперь сделаю резюме: ко дню и часу моего выхода после болезни Ламберт стоял на следующих двух точках (это-то уж я теперь наверно
знаю): первое, взять с Анны Андреевны за документ вексель
не менее как в тридцать тысяч и затем помочь ей напугать князя, похитить его и с ним вдруг обвенчать ее — одним словом, в этом роде. Тут даже составлен был целый
план; ждали только моей помощи, то есть самого документа.
От кого придут деньги — я
не справлялся; я
знал, что от Версилова, а так как я день и ночь мечтал тогда, с замиранием сердца и с высокомерными
планами, о встрече с Версиловым, то о нем вслух совсем перестал говорить, даже с Марьей Ивановной.
С первых же слов между друзьями детства пробежала черная кошка. Привалов хорошо
знал этот сдержанный, холодный тон, каким умел говорить Костя Бахарев.
Не оставалось никакого сомнения, что Бахарев был против
планов Привалова.
— Право,
не знаю… У меня тоже есть несколько
планов.
Восторженный ли вид капитана, глупое ли убеждение этого «мота и расточителя», что он, Самсонов, может поддаться на такую дичь, как его «
план», ревнивое ли чувство насчет Грушеньки, во имя которой «этот сорванец» пришел к нему с какою-то дичью за деньгами, —
не знаю, что именно побудило тогда старика, но в ту минуту, когда Митя стоял пред ним, чувствуя, что слабеют его ноги, и бессмысленно восклицал, что он пропал, — в ту минуту старик посмотрел на него с бесконечною злобой и придумал над ним посмеяться.
Вместе с Дерсу мы выработали такой
план: с реки Фудзина пойти на Ното, подняться до ее истоков, перевалить через Сихотэ-Алинь и по реке Вангоу снова выйти на Тадушу. Дерсу
знал эти места очень хорошо, и потому расспрашивать китайцев о дороге
не было надобности.
— Тем лучше. — Она говорила совершенно спокойно. — Когда остается одно спасение — призвать себе в опору решимость на смерть, эта опора почти всегда выручит. Если скажешь: «уступай, или я умру» — почти всегда уступят; но,
знаете, шутить таким великим принципом
не следует; да и нельзя унижать своего достоинства, если
не уступят, то уж и надобно умереть. Он объяснил ей
план, очень понятный уж и из этих рассуждений.
Пожар достиг в эти дня страшных размеров: накалившийся воздух, непрозрачный от дыма, становился невыносимым от жара. Наполеон был одет и ходил по комнате, озабоченный, сердитый, он начинал чувствовать, что опаленные лавры его скоро замерзнут и что тут
не отделаешься такою шуткою, как в Египте.
План войны был нелеп, это
знали все, кроме Наполеона: Ней и Нарбон, Бертье и простые офицеры; на все возражения он отвечал кабалистическим словом; «Москва»; в Москве догадался и он.
Разговоры подобного рода возобновлялись часто и по поводу
не одной Поздеевки, но всегда келейно, чтобы
не вынести из избы сору и
не обнаружить матушкиных замыслов. Но нельзя было их скрыть от Могильцева, без которого никакое дело
не могло обойтись, и потому нередко противная сторона довольно подробно
узнавала о
планах и предположениях матушки.
В антропософии, которую я
знал лучше и по книгам и по людям, я
не находил человека, человек растворялся в космических
планах, как в теософии я
не находил Бога, Бог также растворялся в космических
планах.
Но — чудное дело! превратившись в англомана, Иван Петрович стал в то же время патриотом, по крайней мере он называл себя патриотом, хотя Россию
знал плохо,
не придерживался ни одной русской привычки и по-русски изъяснялся странно: в обыкновенной беседе речь его, неповоротливая и вялая, вся пестрела галлицизмами; но чуть разговор касался предметов важных, у Ивана Петровича тотчас являлись выражения вроде: «оказать новые опыты самоусердия», «сие
не согласуется с самою натурою обстоятельства» и т.д. Иван Петрович привез с собою несколько рукописных
планов, касавшихся до устройства и улучшения государства; он очень был недоволен всем, что видел, — отсутствие системы в особенности возбуждало его желчь.
Я никому буду верил, как этот
план рекомендовать, я
знаю, как он
не придить теперь.
— А я
не могу
узнать ваш
план?
— Мало ли я что
знаю, Авдей Никитич…
Знаю, например, о сегодняшнем вашем совещании,
знаю о том, что Раиса Павловна приготовила для Лаптева лакомую приманку, и т. д. Все это слишком по-детски, чтобы
не сказать больше… То есть я говорю о
планах Раисы Павловны.
С этого дня я начала мучить воображение мое, создавая тысячи
планов, каким бы образом вдруг заставить Покровского изменить свое мнение обо мне. Но я была подчас робка и застенчива: в настоящем положении моем я ни на что
не могла решиться и ограничивалась одними мечтаниями (и бог
знает какими мечтаниями!). Я перестала только проказничать вместе с Сашей; он перестал на нас сердиться; но для самолюбия моего этого было мало.
Но всероссийские клоповники
не думают об этом. У них на первом
плане личные счеты и личные отмщения. Посевая смуту, они едва ли даже предусматривают, сколько жертв она увлечет за собой: у них нет соответствующего органа, чтоб понять это. Они
знают только одно: что лично они непременно вывернутся. Сегодня они злобно сеют смуту, а завтра, ежели смута примет беспокойные для них размеры, они будут, с тою же холодною злобой, кричать: пали!
— Вижу, — произнес с многодумчивым выражением в лице Егор Егорыч, — и потому вот я какой имел бы
план…
Не знаю, понравится ли он вам… Вы останетесь погостить у меня и напишете вашей жене, чтобы она также приехала в Кузьмищево, так как я желаю поближе с ней познакомиться… Приедет она?
— Непременно, завтра же! — поспешно проговорил тот. — Одно несчастье, что Карл Павлыч ведет чересчур артистическую жизнь… Притом так занят разными заказами и еще более того замыслами и
планами о новых своих трудах, что я
не знаю, когда он возьмется это сделать!
Но, несмотря ни на какие столкновения, я решился
не изменять
плана моих действий, уже отчасти обдуманного мною в это время; я
знал, что он справедлив.
Не зная планов Термосесова, объяснить себе этого невозможно.
Но
план этот
не удался Чернышеву только потому, что в это утро 1 января Николай был особенно
не в духе и
не принял бы какое бы ни было и от кого бы то ни было предложение только из чувства противоречия; тем более он
не был склонен принять предложение Чернышева, которого он только терпел, считая его пока незаменимым человеком, но,
зная его старания погубить в процессе декабристов Захара Чернышева и попытку завладеть его состоянием, считал большим подлецом.
Развяжите человеку руки, дайте ему свободу высказать всю свою мысль — и перед вами уже встанет
не совсем тот человек, которого вы
знали в обыденной жизни, а несколько иной, в котором отсутствие стеснений, налагаемых лицемерием и другими жизненными условностями, с необычайною яркостью вызовет наружу свойства, остававшиеся дотоле незамеченными, и, напротив, отбросит на задний
план то, что на поверхностный взгляд составляло главное определение человека.
Пусть завистники утверждают, что его
план «борьбы» напоминает оперетту Лекока «Le beau chevalier Dunois» [«Прекрасный рыцарь Дюнуа» (фр.).] и
не имеет никакого отношения к Навозному; он
знает, что в Навозном уже давно прорываются факты, свидетельствующие, что яд, погубивший Францию, проник и туда и что, следовательно, именно теперь
план его как нельзя более уместен и своевременен.
Бабушка была женщина самая простая и находилась в полном распоряжении у своих дочерей; если иногда она осмеливалась хитрить с Степаном Михайловичем, то единственно по их наущению, что, по неуменью, редко проходило ей даром и что старик
знал наизусть; он
знал и то, что дочери готовы обмануть его при всяком удобном случае, и только от скуки или для сохранения собственного покоя, разумеется будучи в хорошем расположении духа, позволял им думать, что они надувают его; при первой же вспышке всё это высказывал им без пощады, в самых нецеремонных выражениях, а иногда и бивал, но дочери, как настоящие Евины внучки,
не унывали: проходил час гнева, прояснялось лицо отца, и они сейчас принимались за свои хитрые
планы и нередко успевали.
— Вы правы. Так будет приятнее и ему и мне. Хотя… Нет, вы действительно правы. У нас есть
план, — продолжала Биче, устраняя озабоченную морщину, игравшую между тонких бровей, меняя позу и улыбаясь. —
План вот в чем: оставить пока все дела и отправиться на «Бегущую». Я так давно
не была на палубе, которую
знаю с детства! Днем было жарко. Слышите, какой шум? Нам надо встряхнуться.
Стала ли она жертвой темного замысла,
не известного никому
плана, или спаслась в дебрях реки от преследований врага; вымер ли ее экипаж от эпидемии или, бросив судно, погиб в чаще от голода и зверей? —
узнать было нельзя.
Еще накануне отъезда я
не знал, уеду или останусь. Вопрос заключался в Аграфене Петровне. Она уже
знала через сестру о моем намерении и первая одобрила этот
план.
«Я верю в твою искренность, когда ты говоришь, что у тебя нет честолюбия; но ты сам обманываешь себя. Честолюбие — добродетель в твои лета и с твоими средствами; но она делается недостатком и пошлостью, когда человек уже
не в состоянии удовлетворить этой страсти. И ты испытаешь это, если
не изменишь своему намерению. Прощай, милый Митя. Мне кажется, что я тебя люблю еще больше за твой нелепый, но благородный и великодушный
план. Делай, как
знаешь, но, признаюсь,
не могу согласиться с тобой».
— Да, да… Я непременно хочу
знать, что вы делали все это время, какие ваши
планы; я все хочу
знать, как, что, когда… все, все. И вы должны говорить мне правду, потому что я предуведомляю вас, я
не теряла вас из вида… насколько это было возможно.
Я пошел. Отец уже сидел за столом и чертил
план дачи с готическими окнами и с толстою башней, похожею на пожарную каланчу, — нечто необыкновенно упрямое и бездарное. Я, войдя в кабинет, остановился так, что мне был виден этот чертеж. Я
не знал, зачем я пришел к отцу, но помню, когда я увидел его тощее лицо, красную шею, его тень на стене, то мне захотелось броситься к нему на шею и, как учила Аксинья, поклониться ему в ноги; но вид дачи с готическими окнами и с толстою башней удержал меня.
Граф тем развлек тяжесть мыслей, что стал выспрашивать губернатора насчет этого «бродяги с зеленым глазом», который так дерзко с ним обошелся. Что касается княгини, то за нее граф еще
не знал, как взяться. Он имел на нее
планы, при которых вредить ей
не было для него выгодно: довольно было дать ей почувствовать, что сила
не на ее стороне, но это гораздо благонадежнее было сделать
не здесь, где она вокруг обросла на родных пажитях, а там, в Петербурге, где за ней стать будет некому.
В городе об этом много говорили, так как это был дом довольно известный и старушку
знали с хорошей стороны и сожалели ее, но в мире купеческом, где на первом
плане интересы торговые, а нравы довольно жестокие,
не осудили и сыновей, которые капитал берегли, а помирились с этим как есть и только изредка посматривали: кто кого в этом споре переспорит?
«В таком случае он сумасшедший и невыносимый по характеру человек!» — почти воскликнула сама с собой Елена, сознавая в душе, что она в помыслах даже ничем
не виновата перед князем, но в то же время приносить в жертву его капризам все свои симпатии и антипатии к другим людям Елена никак
не хотела, а потому решилась, сколько бы ни противодействовал этому князь, что бы он ни выделывал, сблизиться с Жуквичем, подружиться даже с ним и содействовать его
планам, которые он тут будет иметь, а что Жуквич, хоть и сосланный,
не станет сидеть сложа руки, в этом Елена почти
не сомневалась,
зная по слухам, какого несокрушимого закала польские патриоты.
— Да сама-то она перед смертию бог
знает какие было
планы строила, — отвечал, кашлянув, Елпидифор Мартыныч, — и требовала, чтоб ребенка отвезли в Швейцарию учить и отдали бы там под опекунство какого-то философа, ее друга!..
Не послушаются ее, конечно!.. Николай Гаврилыч просто хочет усыновить его и потом, говорит, всего вероятнее, по военной поведу…
Генерал хотел было сказать жене, что теперь нужны военные люди, а
не статские; но
зная, что Татьяну Васильевну
не урезонишь, ничего
не сказал ей и,
не спав три ночи сряду, чего с ним никогда
не случалось, придумал, наконец, возобновить для графа упраздненное было прежнее место его; а Долгову, как человеку народа, вероятно, хорошо знающему сельское хозяйство, — логически соображал генерал, — поручить управлять их огромным имением в Симбирской губернии, Татьяна Васильевна нашла этот
план недурным и написала своим просителям, что им будут места.
Если вы начали так настойчиво говорить об этом, то — я вас
знаю — вы
не могли начать,
не имея в голове какого-нибудь определенного
плана.
— Хорошо, маменька, только выслушайте еще одну… откровенность:
знаете ли, почему я так интересуюсь о вашем
плане и
не доверяю ему? Потому что на себя
не надеюсь. Я сказала уже, что решилась на эту низость; но если подробности вашего
плана будут уже слишком отвратительны, слишком грязны, то объявляю вам, что я
не выдержу и все брошу.
Знаю, что это новая низость: решиться на подлость и бояться грязи, в которой она плавает, но что делать? Это непременно так будет!..