Неточные совпадения
Теперь или никогда надо было объясниться; это чувствовал и Сергей Иванович. Всё, во взгляде, в румянце, в опущенных глазах Вареньки, показывало болезненное ожидание. Сергей Иванович видел это и
жалел ее. Он чувствовал даже то, что ничего
не сказать теперь значило оскорбить ее. Он быстро в уме своем повторял
себе все доводы в пользу своего решения. Он повторял
себе и слова, которыми он хотел выразить свое предложение; но вместо этих слов, по какому-то неожиданно пришедшему ему соображению, он вдруг спросил...
Она чувствовала, что слезы выступают ей на глаза. «Разве я могу
не любить его? — говорила она
себе, вникая в его испуганный и вместе обрадованный взгляд. — И неужели он будет заодно с отцом, чтобы казнить меня? Неужели
не пожалеет меня?» Слезы уже текли по ее лицу, и, чтобы скрыть их, она порывисто встала и почти выбежала на террасу.
— Они с Гришей ходили в малину и там… я
не могу даже сказать, что она делала. Тысячу раз
пожалеешь miss Elliot. Эта ни за чем
не смотрит, машина… Figurez vous, que la petite… [Представьте
себе, что девочка…]
Она услыхала порывистый звонок Вронского и поспешно утерла эти слезы, и
не только утерла слезы, но села к лампе и развернула книгу, притворившись спокойною. Надо было показать ему, что она недовольна тем, что он
не вернулся, как обещал, только недовольна, но никак
не показывать ему своего горя и, главное, жалости о
себе. Ей можно было
жалеть о
себе, но
не ему о ней. Она
не хотела борьбы, упрекала его за то, что он хотел бороться, но невольно сама становилась в положение борьбы.
— Ну, если так, — даже с некоторым удивлением ответил Свидригайлов, рассматривая Раскольникова, — если так, то вы и сами порядочный циник. Материал, по крайней мере, заключаете в
себе огромный. Сознавать много можете, много… ну да вы и делать-то много можете. Ну, однако ж, довольно. Искренно
жалею, что с вами мало переговорил, да вы от меня
не уйдете… Вот подождите только…
Катерина.
Не жалеешь ты меня ничего! Говоришь:
не думай, а сама напоминаешь. Разве я хочу об нем думать; да что делать, коли из головы нейдет. Об чем ни задумаю, а он так и стоит перед глазами. И хочу
себя переломить, да
не могу никак. Знаешь ли ты, меня нынче ночью опять враг смущал. Ведь я было из дому ушла.
— Батюшка Петр Андреич! — сказал добрый дядька дрожащим голосом. — Побойся бога; как тебе пускаться в дорогу в нынешнее время, когда никуда проезду нет от разбойников!
Пожалей ты хоть своих родителей, коли сам
себя не жалеешь. Куда тебе ехать? Зачем? Погоди маленько: войска придут, переловят мошенников; тогда поезжай
себе хоть на все четыре стороны.
Ему показалось, что, наконец, он объяснил
себе свое поведение, и он
пожалел, что эта мысль
не пришла к нему утром, когда был Макаров.
И, повернувшись лицом к нему, улыбаясь, она оживленно, с восторгом передала рассказ какого-то волжского купчика: его дядя, старик, миллионер, семейный человек, сболтнул кому-то, что, если бы красавица губернаторша показала ему
себя нагой, он
не пожалел бы пятидесяти тысяч.
Но — чего я
жалею?» — вдруг спросил он
себя, оттолкнув эти мысли, продуманные
не один десяток раз, — и вспомнил, что с той высоты, на которой он привык видеть
себя, он, за последнее время все чаще, невольно сползает к этому вопросу.
Он чувствовал
себя еще раз обманутым, но и
жалел сизого человечка, который ничего
не мог сказать людям, упавшим на колени пред ним, вождем.
«Идол. Златоглазый идол», — с чувством восхищения подумал он, но это чувство тотчас исчезло, и Самгин
пожалел — о
себе или о ней? Это было
не ясно ему. По мере того как она удалялась, им овладевала смутная тревога. Он редко вспоминал о том, что Марина — член какой-то секты. Сейчас вспомнить и думать об этом было почему-то особенно неприятно.
Бабушка между тем здоровалась с Верой и вместе осыпала ее упреками, что она пускается на «такие страсти», в такую ночь, по такой горе,
не бережет
себя,
не жалеет ее, бабушки,
не дорожит ничьим покоем и что когда-нибудь она этак «уложит ее в гроб».
По крайней мере с тем видом светской брезгливости, которую он неоднократно
себе позволял со мною, он, я помню, однажды промямлил как-то странно: что мать моя была одна такая особа из незащищенных, которую
не то что полюбишь, — напротив, вовсе нет, — а как-то вдруг почему-то
пожалеешь, за кротость, что ли, впрочем, за что? — это всегда никому
не известно, но
пожалеешь надолго;
пожалеешь и привяжешься…
Он с умилением смотрел на каждого из нас,
не различая, с кем уж он виделся, с кем нет, вздыхал,
жалел, что уехал из России, просил взять его с
собой, а под конец обеда, выпив несколько рюмок вина, совсем ослабел, плакал, говорил смесью разных языков, примешивая беспрестанно карашо, карашо.
«Исполняя взятую на
себя обязанность быть вашей памятью, — было написано на листе серой толстой бумаги с неровными краями острым, но разгонистым почерком, — напоминаю вам, что вы нынче, 28-го апреля, должны быть в суде присяжных и потому
не можете никак ехать с нами и Колосовым смотреть картины, как вы, с свойственным вам легкомыслием, вчера обещали; à moins que vous ne soyez disposé à payer à la cour d’assises les 300 roubles d’amende, que vous vous refusez pour votre cheval, [если, впрочем, вы
не предполагаете уплатить в окружной суд штраф в 300 рублей, которые вы
жалеете истратить на покупку лошади.] зa то, что
не явились во-время.
Что было прежде, — прежде ли он сердцем
пожалел ее или прежде вспомнил
себя, свои грехи, свою гадость именно в том, в чем он упрекал ее, — он
не помнил. Но вдруг в одно и то же время он почувствовал
себя виноватым и
пожалел ее.
Но товарищ прокурора
не пожалел ни
себя ни их.
— Нет,
не останутся, коли мы будем
жалеть их, — возвышая голос и
не давая перебить
себя, сказал Крыльцов. — Дай мне папироску.
Обед был подан в номере, который заменял приемную и столовую. К обеду явились пани Марина и Давид. Привалов смутился за свой деревенский костюм и
пожалел, что согласился остаться обедать. Ляховская отнеслась к гостю с той бессодержательной светской любезностью, которая ничего
не говорит. Чтобы попасть в тон этой дамы, Привалову пришлось собрать весь запас своих знаний большого света. Эти трогательные усилия по возможности разделял доктор, и они вдвоем едва тащили на
себе тяжесть светского ига.
— Нет, Николай Иваныч, из такой поездки ровно ничего
не выйдет… Поверьте мне. Я столько лет совершенно напрасно прожил в Петербурге и теперь только могу
пожалеть и
себя и даром потраченное время. Лучше будем сидеть здесь и ждать погоды…
Досифея про
себя потихоньку
жалела барышню, которую нянчила и пестовала, но открыто заявить свое сочувствие к ней она
не смела.
— Слишком стыдно вам будет-с, если на
себя во всем признаетесь. А пуще того бесполезно будет, совсем-с, потому я прямо ведь скажу, что ничего такого я вам
не говорил-с никогда, а что вы или в болезни какой (а на то и похоже-с), али уж братца так своего
пожалели, что
собой пожертвовали, а на меня выдумали, так как все равно меня как за мошку считали всю вашу жизнь, а
не за человека. Ну и кто ж вам поверит, ну и какое у вас есть хоть одно доказательство?
— О, как я
жалею и браню всего
себя, что
не приходил раньше! — с горьким чувством воскликнул Коля.
Алеша, разумеется,
не думал об этом, но, хоть и очарованный, он, с неприятным каким-то ощущением и как бы
жалея, спрашивал
себя: зачем это она так тянет слова и
не может говорить натурально?
Производить съемку во время ненастья трудно. Бумага становится дряблой, намокшие рукава размазывают карандаш. Зонтика у меня с
собой не было, о чем я искренно
жалел. Чтобы защитить планшет от дождя, каждый раз, как только я открывал его, Чан Лин развертывал над ним носовой платок. Но скоро и это оказалось недостаточным: платок намокал и стал сочить воду.
Дерсу всегда
жалел Альпу и каждый раз, прежде чем разуться, делал ей из еловых ветвей и сухой травы подстилку. Если поблизости
не было ни того, ни другого, он уступал ей свою куртку, и Альпа понимала это. На привалах она разыскивала Дерсу, прыгала около него, трогала его лапами и всячески старалась обратить на
себя внимание. И как только Дерсу брался за топор, она успокаивалась и уже терпеливо дожидалась его возвращения с охапкой еловых веток.
— Знаю, знаю, что ты мне скажешь, — перебил его Овсяников, — точно: по справедливости должен человек жить и ближнему помогать обязан есть. Бывает, что и
себя жалеть не должен… Да ты разве все так поступаешь?
Не водят тебя в кабак, что ли?
не поят тебя,
не кланяются, что ли: «Дмитрий Алексеич, дескать, батюшка, помоги, а благодарность мы уж тебе предъявим», — да целковенький или синенькую из-под полы в руку? А?
не бывает этого? сказывай,
не бывает?
Верочка опять видела прежнюю Марью Алексевну. Вчера ей казалось, что из — под зверской оболочки проглядывают человеческие черты, теперь опять зверь, и только. Верочка усиливалась победить в
себе отвращение, но
не могла. Прежде она только ненавидела мать, вчера думалось ей, что она перестает ее ненавидеть, будет только
жалеть, — теперь опять она чувствовала ненависть, но и жалость осталась в ней.
— Вам
не угодно отвечать. Я
не имею права продолжать расспросов. Но я могу просить у вас дозволения рассказать вам о
себе самом то, что может послужить к увеличению доверия между нами? Да? благодарю вас. От чего бы то ни было, но вы страдаете? Я также. Я страстно люблю женщину, которая даже
не знает и никогда
не должна узнать, что я люблю ее.
Жалеете ли вы меня?
Но пока итальянской оперы для всего города нет, можно лишь некоторым, особенно усердным меломанам пробавляться кое-какими концертами, пока 2–я часть «Мертвых душ»
не была напечатана для всей публики, только немногие, особенно усердные любители Гоголя изготовляли,
не жалея труда, каждый для
себя, рукописные экземпляры ее.
— Счастлив твой бог! — однако
не утерпела Марья Алексевна, рванула дочь за волосы, — только раз, и то слегка. — Ну, пальцем
не трону, только завтра чтоб была весела! Ночь спи, дура!
Не вздумай плакать. Смотри, если увижу завтра, что бледна или глаза заплаканы! Спущала до сих пор…
не спущу.
Не пожалею смазливой-то рожи, уж заодно пропадать будет, так хоть дам
себя знать.
Помехи являлись, и Кирсанов
не только
не выставлял их, а, напротив,
жалел (да и то лишь иногда,
жалеть часто
не годилось бы), что встретилась такая помеха; помехи являлись все такие натуральные, неизбежные, что частенько сами Лопуховы гнали его от
себя, напоминая, что он забыл обещание ныне быть дома, потому что у него хотели быть такой-то и такой-то из знакомых, от которых ему
не удалось отвязаться…
Замараевы
не знали, как им и принять дорогого гостя, где его посадить и чем угостить. Замараев даже
пожалел про
себя, что тятенька ничего
не пьет, а то он угостил бы его такою деревенскою настойкой по рецепту попа Макара, что с двух рюмок заходили бы в башке столбы.
— И то я их
жалею, про
себя жалею. И Емельян-то уж в годах. Сам
не маленький… Ну, вижу, помутился он, тоскует… Ну, я ему раз и говорю: «Емельян, когда я помру, делай, как хочешь. Я с тебя воли
не снимаю». Так и сказал. А при
себе не могу дозволить.
— И будешь возить по чужим дворам, когда дома угарно. Небойсь стыдно перед детьми свое зверство показывать… Вот так-то, Галактион Михеич! А ведь они, дети-то, и совсем большие вырастут. Вырасти-то вырастут, а к отцу путь-дорога заказана. Ах, нехорошо!.. Жену
не жалел, так хоть детей бы
пожалел. Я тебе по-стариковски говорю… И обидно мне на тебя и жаль. А как
жалеть, когда сам человек
себя не жалеет?
И раньше муж
не любил ее по-настоящему, но
жалел, и она чувствовала
себя покойно.
Харитина
не понимала, что Галактион приходил к ней умирать, в нем мучительно умирал тот простой русский купец, который еще мог
жалеть и
себя и других и говорить о совести. Положим, что он
не умел ей высказать вполне ясно своего настроения, а она была еще глупа молодою бабьей глупостью. Она даже рассердилась, когда Галактион вдруг поднялся и начал прощаться...
—
Не стоит!.. Я сам сначала тоже
жалел себя, а потом… Одним словом,
не стоит говорить.
— А ты
не сердитуй, миленький… Сам кругом виноват. На
себя сердишься… Нехорошо, вот что я тебе скажу, миленький!.. Затемнил ты образ нескверного брачного жития… да. От скверны пришел и скверну в
себе принес. Свое-то гнездо постылишь, подружию слезишь и чад милых
не жалеешь… Вот что я тебе скажу, миленький!.. Откуда пришел-то?
— Так, так… То-то нынче добрый народ пошел: все о других заботятся, а
себя забывают. Что же, дай бог… Посмотрел я в Заполье на добрых людей… Хорошо. Дома понастроили новые, магазины с зеркальными окнами и все перезаложили в банк. Одни строят, другие деньги на постройку дают — чего лучше? А тут еще: на, испей дешевой водочки… Только вот как с закуской будет? И ты тоже вот добрый у меня уродился: чужого
не жалеешь.
Ты прости, пресвятая богородица,
Пожалей мою душеньку грешную.
Не себя ради мир я грабила,
А ведь ради сына единого!..
— Отчего
не мочь? Мо-ожет. Они даже друг друга бьют. К Татьян Лексевне приехал улан, повздорили они с Мамонтом, сейчас пистолеты в руки, пошли в парк, там, около пруда, на дорожке, улан этот бац Мамонту — в самую печень! Мамонта — на погост, улана — на Кавказ, — вот те и вся недолга! Это они — сами
себя! А про мужиков и прочих — тут уж нечего говорить! Теперь им — поди — особо
не жаль людей-то,
не ихние стали люди, ну, а прежде все-таки
жалели — свое добро!
Мы знаем только одно, что свадьба назначена действительно и что сам князь уполномочил Лебедева, Келлера и какого-то знакомого Лебедева, которого тот представил князю на этот случай, принять на
себя все хлопоты по этому делу, как церковные, так и хозяйственные; что денег велено было
не жалеть, что торопила и настаивала на свадьбе Настасья Филипповна; что шафером князя назначен был Келлер, по собственной его пламенной просьбе, а к Настасье Филипповне — Бурдовский, принявший это назначение с восторгом, и что день свадьбы назначен был в начале июля.
— Вот и неладно: ты
себе проси, коза. Ничего
не пожалею.
Груздев
пожалел про
себя, что
не во-время развязал язык с исправником, но уж ничего
не поделаешь. Сказанное слово
не воробей: вылетит —
не поймаешь.
— Знаю, знаю, Дунюшка…
Не разорваться тебе в сам-то деле!.. Руки-то твои золотые
жалею… Ну, собирай Илюшку, я его сейчас же и увезу с
собой на Самосадку.
Обнимаю вас и за
себя и за Павла Сергеевича [Боб-рищева-Пушкина]. М. А. [Дорохова] сама бы приписала, но утомилась и душевно
жалеет, что вы
не дали ей в Москве взглянуть на
себя.
— И еще… — сказала Лиза тихо и
не смотря на доктора, — еще…
не пейте, Розанов. Работайте над
собой, и вы об этом
не пожалеете: все будет, все придет, и новая жизнь, и чистые заботы, и новое счастье. Я меньше вас живу, но удивляюсь, как это вы можете
не видеть ничего впереди.
Несколько раз мать перерывала мой рассказ; глаза ее блестели, бледное ее лицо вспыхивало румянцем, и прерывающимся от волнения голосом начинала она говорить моему отцу
не совсем понятные мне слова; но отец всякий раз останавливал ее знаком и успокаивал словами: «Побереги
себя, ради бога,
пожалей Сережу.