Неточные совпадения
Купцы. Да уж куда милость твоя ни запроводит его, все
будет хорошо, лишь бы, то
есть, от нас подальше.
Не побрезгай, отец наш,
хлебом и солью: кланяемся тебе сахарцом и кузовком вина.
Заколосится
хлеб,
Подавишься ты колосом —
Не будешь куковать!
Такая рожь богатая
В тот год у нас родилася,
Мы землю
не ленясь
Удобрили, ухолили, —
Трудненько
было пахарю,
Да весело жнее!
Снопами нагружала я
Телегу со стропилами
И
пела, молодцы.
(Телега нагружается
Всегда с веселой песнею,
А сани с горькой думою:
Телега
хлеб домой везет,
А сани — на базар!)
Вдруг стоны я услышала:
Ползком ползет Савелий-дед,
Бледнешенек как смерть:
«Прости, прости, Матренушка! —
И повалился в ноженьки. —
Мой грех — недоглядел...
Нет
хлеба — у кого-нибудь
Попросит, а за соль
Дать надо деньги чистые,
А их по всей вахлачине,
Сгоняемой на барщину,
По году гроша
не было!
Цыфиркин. Сам праздно
хлеб ешь и другим ничего делать
не даешь; да ты ж еще и рожи
не уставишь.
В Глупове, в сию счастливую годину,
не токмо хозяин, но и всякий наймит
ел хлеб настоящий, а
не в редкость бывали и шти с приварком".
На несколько дней город действительно попритих, но так как
хлеба все
не было («нет этой нужды горше!» — говорит летописец), то волею-неволею опять пришлось глуповцам собраться около колокольни.
А поелику навоз производить стало всякому вольно, то и
хлеба уродилось столько, что, кроме продажи, осталось даже на собственное употребление:"
Не то что в других городах, — с горечью говорит летописец, — где железные дороги [О железных дорогах тогда и помину
не было; но это один из тех безвредных анахронизмов, каких очень много встречается в «Летописи».
Было время, — гремели обличители, — когда глуповцы древних Платонов и Сократов благочестием посрамляли; ныне же
не токмо сами Платонами сделались, но даже того горчае, ибо едва ли и Платон
хлеб божий
не в уста, а на пол метал, как нынешняя некая модная затея то делать повелевает".
Но глуповцы
не внимали обличителям и с дерзостью говорили:"
Хлеб пущай свиньи
едят, а мы свиней съедим — тот же
хлеб будет!"И Дю-Шарио
не только
не возбранял подобных ответов, но даже видел в них возникновение какого-то духа исследования.
В довершение всего глуповцы насеяли горчицы и персидской ромашки столько, что цена на эти продукты упала до невероятности. Последовал экономический кризис, и
не было ни Молинари, ни Безобразова, чтоб объяснить, что это-то и
есть настоящее процветание.
Не только драгоценных металлов и мехов
не получали обыватели в обмен за свои продукты, но
не на что
было купить даже
хлеба.
— Ну,
будет о Сергее Иваныче. Я всё-таки рад тебя видеть. Что там ни толкуй, а всё
не чужие. Ну,
выпей же. Расскажи, что ты делаешь? — продолжал он, жадно пережевывая кусок
хлеба и наливая другую рюмку. — Как ты живешь?
— Я только что пришел. Ils ont été charmants. [Они
были восхитительны.] Представьте себе,
напоили меня, накормили. Какой
хлеб, это чудо! Délicieux! [Прелестно!] И водка — я никогда вкуснее
не пил! И ни за что
не хотели взять деньги. И все говорили: «
не обсудись», как-то.
Он увидел на месте, что приказчик
был баба и дурак со всеми качествами дрянного приказчика, то
есть вел аккуратно счет кур и яиц, пряжи и полотна, приносимых бабами, но
не знал ни бельмеса в уборке
хлеба и посевах, а в прибавленье ко всему подозревал мужиков в покушенье на жизнь свою.
— Невыгодно! да через три года я
буду получать двадцать тысяч годового дохода с этого именья. Вот оно как невыгодно! В пятнадцати верстах. Безделица! А земля-то какова? разглядите землю! Всё поемные места. Да я засею льну, да тысяч на пять одного льну отпущу; репой засею — на репе выручу тысячи четыре. А вон смотрите — по косогору рожь поднялась; ведь это все падаль. Он
хлеба не сеял — я это знаю. Да этому именью полтораста тысяч, а
не сорок.
Учитель с горя принялся
пить; наконец и
пить уже
было ему
не на что; больной, без куска
хлеба и помощи, пропадал он где-то в нетопленной забытой конурке.
Когда дорога понеслась узким оврагом в чащу огромного заглохнувшего леса и он увидел вверху, внизу, над собой и под собой трехсотлетние дубы, трем человекам в обхват, вперемежку с пихтой, вязом и осокором, перераставшим вершину тополя, и когда на вопрос: «Чей лес?» — ему сказали: «Тентетникова»; когда, выбравшись из леса, понеслась дорога лугами, мимо осиновых рощ, молодых и старых ив и лоз, в виду тянувшихся вдали возвышений, и перелетела мостами в разных местах одну и ту же реку, оставляя ее то вправо, то влево от себя, и когда на вопрос: «Чьи луга и поемные места?» — отвечали ему: «Тентетникова»; когда поднялась потом дорога на гору и пошла по ровной возвышенности с одной стороны мимо неснятых
хлебов: пшеницы, ржи и ячменя, с другой же стороны мимо всех прежде проеханных им мест, которые все вдруг показались в картинном отдалении, и когда, постепенно темнея, входила и вошла потом дорога под тень широких развилистых дерев, разместившихся врассыпку по зеленому ковру до самой деревни, и замелькали кирченые избы мужиков и крытые красными крышами господские строения; когда пылко забившееся сердце и без вопроса знало, куды приехало, — ощущенья, непрестанно накоплявшиеся, исторгнулись наконец почти такими словами: «Ну,
не дурак ли я
был доселе?
С каждым годом притворялись окна в его доме, наконец остались только два, из которых одно, как уже видел читатель,
было заклеено бумагою; с каждым годом уходили из вида более и более главные части хозяйства, и мелкий взгляд его обращался к бумажкам и перышкам, которые он собирал в своей комнате; неуступчивее становился он к покупщикам, которые приезжали забирать у него хозяйственные произведения; покупщики торговались, торговались и наконец бросили его вовсе, сказавши, что это бес, а
не человек; сено и
хлеб гнили, клади и стоги обращались в чистый навоз, хоть разводи на них капусту, мука в подвалах превратилась в камень, и нужно
было ее рубить, к сукнам, холстам и домашним материям страшно
было притронуться: они обращались в пыль.
— Вот смотрите, в этом месте уже начинаются его земли, — говорил Платонов, указывая на поля. — Вы увидите тотчас отличье от других. Кучер, здесь возьмешь дорогу налево. Видите ли этот молодник-лес? Это — сеяный. У другого в пятнадцать лет
не поднялся <бы> так, а у него в восемь вырос. Смотрите, вот лес и кончился. Начались уже
хлеба; а через пятьдесят десятин опять
будет лес, тоже сеяный, а там опять. Смотрите на
хлеба, во сколько раз они гуще, чем у другого.
— Противузаконная, однако ж, вещь, — сказал Вишнепокромов, — капиталы
не должны
быть в одних <руках>. Это теперь предмет трактатов во всей Европе. Имеешь деньги, — ну, сообщай другим: угощай, давай балы, производи благодетельную роскошь, которая дает
хлеб мастерам, ремесленникам.
a тут-то, как назло, так и хочется болтать по-русски; или за обедом — только что войдешь во вкус какого-нибудь кушанья и желаешь, чтобы никто
не мешал, уж она непременно: «Mangez donc avec du pain» или «Comment ce que vous tenez votre fourchette?» [«
Ешьте же с
хлебом», «Как вы держите вилку?» (фр.)] «И какое ей до нас дело! — подумаешь.
Оттого, что меня
не будет, они
не разбогатеют, а я, бог милостив, найду себе кусок
хлеба…
не так ли, Николай?
Они поворотили в улицы и
были остановлены вдруг каким-то беснующимся, который, увидев у Андрия драгоценную ношу, кинулся на него, как тигр, вцепился в него, крича: «
Хлеба!» Но сил
не было у него, равных бешенству; Андрий оттолкул его: он полетел на землю.
— Панночка видала тебя с городского валу вместе с запорожцами. Она сказала мне: «Ступай скажи рыцарю: если он помнит меня, чтобы пришел ко мне; а
не помнит — чтобы дал тебе кусок
хлеба для старухи, моей матери, потому что я
не хочу видеть, как при мне умрет мать. Пусть лучше я прежде, а она после меня. Проси и хватай его за колени и ноги. У него также
есть старая мать, — чтоб ради ее дал
хлеба!»
— Довольно!
не ешь больше! Ты так долго
не ела, тебе
хлеб будет теперь ядовит.
Он бросился к возу и схватил несколько больших черных
хлебов себе под руку, но подумал тут же,
не будет ли эта пища, годная для дюжего, неприхотливого запорожца, груба и неприлична ее нежному сложению.
Ели только
хлеб с салом или коржи,
пили только по одной чарке, единственно для подкрепления, потому что Тарас Бульба
не позволял никогда напиваться в дороге, и продолжали путь до вечера.
— Вставай, идем! Все спят,
не бойся! Подымешь ли ты хоть один из этих
хлебов, если мне
будет несподручно захватить все?
Ведь она
хлеб черный один
будет есть да водой запивать, а уж душу свою
не продаст, а уж нравственную свободу свою
не отдаст за комфорт; за весь Шлезвиг-Гольштейн
не отдаст,
не то что за господина Лужина.
— Петр Петрович! — закричала она, — защитите хоть вы! Внушите этой глупой твари, что
не смеет она так обращаться с благородной дамой в несчастии, что на это
есть суд… я к самому генерал-губернатору… Она ответит… Помня хлеб-соль моего отца, защитите сирот.
Не хватало рук для жатвы: соседний однодворец, с самым благообразным лицом, порядился доставить жнецов по два рубля с десятины и надул самым бессовестным образом; свои бабы заламывали цены неслыханные, а
хлеб между тем осыпался, а тут с косьбой
не совладели, а тут Опекунский совет [Опекунский совет — учреждение, возглавлявшее Московский воспитательный дом, при котором
была ссудная касса, производившая разного рода кредитные операции: выдачу ссуд под залог имений, прием денежных сумм на хранение и т.д.] грозится и требует немедленной и безнедоимочной уплаты процентов…
— Да, — ответил Клим, вдруг ощутив голод и слабость. В темноватой столовой, с одним окном, смотревшим в кирпичную стену, на большом столе буйно кипел самовар, стояли тарелки с
хлебом, колбасой, сыром, у стены мрачно возвышался тяжелый буфет, напоминавший чем-то гранитный памятник над могилою богатого купца. Самгин
ел и думал, что, хотя квартира эта в пятом этаже, а вызывает впечатление подвала. Угрюмые люди в ней, конечно, из числа тех, с которыми история
не считается, отбросила их в сторону.
Другой актер
был не важный: лысенький, с безгубым ртом, в пенсне на носу, загнутом, как у ястреба; уши у него
были заячьи, большие и чуткие. В сереньком пиджачке, в серых брючках на тонких ногах с острыми коленями, он непоседливо суетился, рассказывал анекдоты, водку
пил сладострастно, закусывал только ржаным
хлебом и, ехидно кривя рот, дополнял оценки важного актера тоже тремя словами...
— Да — как же, — обиженно заговорил Косарев. — Али это порядок:
хлеб воровать? Нет, господин, я своевольства
не признаю. Конечно: и
есть — надо, и сеять — пора. Ну, все-таки: начальство-то знает что-нибудь али —
не знает?
— А может
быть, чугун пойдет «Русскому обществу для изготовления снарядов» и другим фабрикам этого типа? У нас
не хватает
не только чугуна и железа, но также цемента, кирпича, и нам нужно очень много продать
хлеба, чтоб купить все это.
И
будут решать их
не единицы, устрашенные сознанием одиночества своего, беззащитности своей, а миллионы умов, освобожденных от забот о добыче куска
хлеба, — вот как!
Этого он
не мог представить, но подумал, что, наверное, многие рабочие
не пошли бы к памятнику царя, если б этот человек
был с ними. Потом память воскресила и поставила рядом с Кутузовым молодого человека с голубыми глазами и виноватой улыбкой; патрона, который демонстративно смахивает платком табак со стола; чудовищно разжиревшего Варавку и еще множество разных людей. Кутузов
не терялся в их толпе,
не потерялся он и в деревне, среди сурово настроенных мужиков, которые растащили
хлеб из магазина.
Прищурив левый глаз, он
выпил и сунул в рот маленький кусочек
хлеба с маслом; это
не помешало ему говорить.
Когда он вышел в столовую, Настя резала
хлеб на доске буфета с такой яростью, как однажды Анфимьевна — курицу: нож
был тупой, курица,
не желая умирать, хрипела, билась.
Приходил Митрофанов,
не спеша
выпивал пять-шесть стаканов чаю, безразлично кушал
хлеб, бисквиты, кушал все, что можно
было съесть, и вносил успокоение.
Пила и
ела она как бы насилуя себя, почти с отвращением, и
было ясно, что это
не игра,
не кокетство. Ее тоненькие пальцы даже нож и вилку держали неумело, она брезгливо отщипывала маленькие кусочки
хлеба, птичьи глаза ее смотрели на хлопья мякиша вопросительно, как будто она думала:
не горько ли это вещество,
не ядовито ли?
— Разве? Очень хорошо… то
есть хорошо, что
не сообщали, — добавил он, еще раз пожав руку Самгина. — Ну, я — ухожу. Спасибо за хлеб-соль!
— В кусочки, да! Хлебушка у них — ни
поесть, ни посеять. А в магазее
хлеб есть, лежит. Просили они на посев —
не вышло, отказали им. Вот они и решили самосильно взять
хлеб силою бунта, значит. Они еще в среду хотели дело это сделать, да приехал земской, напугал. К тому же и день будний,
не соберешь весь-то народ, а сегодня — воскресенье.
Вот он кончил наслаждаться телятиной, аккуратно, как парижанин, собрал с тарелки остатки соуса куском
хлеба, отправил в рот, проглотил, запил вином, благодарно пошлепал ладонями по щекам своим. Все это почти
не мешало ему извергать звонкие словечки, и можно
было думать, что пища, попадая в его желудок, тотчас же переваривается в слова. Откинув плечи на спинку стула, сунув руки в карманы брюк, он говорил...
— Между тем поверенный этот управлял большим имением, — продолжал он, — да помещик отослал его именно потому, что заикается. Я дам ему доверенность, передам планы: он распорядится закупкой материалов для постройки дома, соберет оброк, продаст
хлеб, привезет деньги, и тогда… Как я рад, милая Ольга, — сказал он, целуя у ней руку, — что мне
не нужно покидать тебя! Я бы
не вынес разлуки; без тебя в деревне, одному… это ужас! Но только теперь нам надо
быть очень осторожными.
Соловьев тоже
не слыхать в том краю, может
быть оттого, что
не водилось там тенистых приютов и роз; но зато какое обилие перепелов! Летом, при уборке
хлеба, мальчишки ловят их руками.
Крестьяне в известное время возили
хлеб на ближайшую пристань к Волге, которая
была их Колхидой и Геркулесовыми Столпами, да раз в год ездили некоторые на ярмарку, и более никаких сношений ни с кем
не имели.
Бывало, когда Анисья
была жива, так я
не шатался,
был кусок и
хлеба, а как она померла в холеру — царство ей небесное, — братец барынин
не захотели держать меня, звали дармоедом.
— Оттреплет этакий барин! — говорил Захар. — Такая добрая душа; да это золото — а
не барин, дай Бог ему здоровья! Я у него как в царствии небесном: ни нужды никакой
не знаю, отроду дураком
не назвал; живу в добре, в покое,
ем с его стола, уйду, куда хочу, — вот что!.. А в деревне у меня особый дом, особый огород, отсыпной
хлеб; мужики все в пояс мне! Я и управляющий и можедом! А вы-то с своим…
Не скажу тебе, что года через четыре она
будет станцией дороги, что мужики твои пойдут работать насыпь, а потом по чугунке покатится твой
хлеб к пристани…