Неточные совпадения
На
другой день, проснувшись рано, стали отыскивать"языка". Делали все это серьезно,
не моргнув. Привели какого-то еврея и хотели сначала повесить его, но потом вспомнили, что он совсем
не для того требовался, и простили. Еврей, положив руку под стегно, [Стегно́ — бедро.] свидетельствовал, что надо идти сначала на слободу Навозную,
а потом кружить по полю до тех пор, пока
не явится урочище, называемое Дунькиным вра́гом. Оттуда же, миновав три повёртки, идти куда глаза глядят.
— Нет, я
не враг. Я
друг разделения труда. Люди, которые делать ничего
не могут, должны делать людей,
а остальные — содействовать их просвещению и счастью. Вот как я понимаю. Мешать два эти ремесла есть тьма охотников, я
не из их числа.
— Я
не понимаю, — сказал Сергей Иванович, заметивший неловкую выходку брата, — я
не понимаю, как можно быть до такой степени лишенным всякого политического такта. Вот чего мы, Русские,
не имеем. Губернский предводитель — наш противник, ты с ним ami cochon [запанибрата] и просишь его баллотироваться.
А граф Вронский… я
друга себе из него
не сделаю; он звал обедать, я
не поеду к нему; но он наш, зачем же делать из него
врага? Потом, ты спрашиваешь Неведовского, будет ли он баллотироваться. Это
не делается.
Он был беден, мечтал о миллионах,
а для денег
не сделал бы лишнего шага: он мне раз говорил, что скорее сделает одолжение
врагу, чем
другу, потому что это значило бы продавать свою благотворительность, тогда как ненависть только усилится соразмерно великодушию противника.
И, верно, счастлив там, где люди посмешнее.
Кого люблю я,
не таков:
Молчалин за
других себя забыть готов,
Враг дерзости, — всегда застенчиво, несмело
Ночь целую с кем можно так провесть!
Сидим,
а на дворе давно уж побелело,
Как думаешь? чем заняты?
Опять полились на Захара «жалкие» слова, опять Анисья заговорила носом, что «она в первый раз от хозяйки слышит о свадьбе, что в разговорах с ней даже помину
не было, да и свадьбы нет, и статочное ли дело? Это выдумал, должно быть,
враг рода человеческого, хоть сейчас сквозь землю провалиться, и что хозяйка тоже готова снять образ со стены, что она про Ильинскую барышню и
не слыхивала,
а разумела какую-нибудь
другую невесту…».
— Как вам сказать: и верю и
не верю… Пустяки в нашей жизни играют слишком большую роль, и против них иногда мы решительно бессильны. Они опутывают нас по рукам и по ногам, приносят массу самых тяжелых огорчений и служат неиссякаемым источником
других пустяков и мелочей. Вы сравните: самый страшный
враг — тот, который подавляет нас
не единичной силой,
а количеством. В тайге охотник бьет медведей десятками, — и часто делается жертвой комаров. Я
не отстаиваю моей мысли, я только высказываю мое личное мнение.
— Именно! Ура! Вы пророк! О, мы сойдемся, Карамазов. Знаете, меня всего более восхищает, что вы со мной совершенно как с ровней.
А мы
не ровня, нет,
не ровня, вы выше! Но мы сойдемся. Знаете, я весь последний месяц говорил себе: «Или мы разом с ним сойдемся
друзьями навеки, или с первого же разу разойдемся
врагами до гроба!»
Распятое тело воскресало, в свою очередь, и
не стыдилось больше себя; человек достигал созвучного единства, догадывался, что он существо целое,
а не составлен, как маятник, из двух разных металлов, удерживающих
друг друга, что
враг, спаянный с ним, исчез.
Аграфену оставили в светелке одну,
а Таисья спустилась с хозяйкой вниз и уже там в коротких словах обсказала свое дело. Анфиса Егоровна только покачивала в такт головой и жалостливо приговаривала: «Ах, какой грех случился… И девка-то какая,
а вот попутал
враг. То-то лицо знакомое: с первого раза узнала. Да такой
другой красавицы и с огнем
не сыщешь по всем заводам…» Когда речь дошла до ожидаемого старца Кирилла, который должен был увезти Аграфену в скиты, Анфиса Егоровна только всплеснула руками.
— Что мне, мой
друг, нападать-то! Она мне
не враг,
а своя, родная. Мне вовсе
не приятно, как о ней пустые-то языки благовестят.
Мироныч отвечал, что один пасется у «Кошелги»,
а другой у «Каменного
врага», и прибавил: «Коли вам угодно будет, батюшка Алексей Степаныч, поглядеть господские ржаные и яровые хлеба и паровое поле (мы завтра отслужим молебен и начнем сев), то
не прикажете ли подогнать туда табуны?
Во-вторых, как это ни парадоксально на первый взгляд, но я могу сказать утвердительно, что все эти люди, в кругу которых я обращаюсь и которые взаимно видят
друг в
друге «политических
врагов», — в сущности, совсем
не враги,
а просто бестолковые люди, которые
не могут или
не хотят понять, что они болтают совершенно одно и то же.
— Неправильно вы судите, хозяин! — сказала она. —
Не нужно человеку соглашаться с тем, как его ценят те люди, которым кроме крови его, ничего
не надо. Вы должны сами себя оценить, изнутри,
не для
врагов,
а для
друзей…
— Крестьяне! Ищите грамотки, читайте,
не верьте начальству и попам, когда они говорят, что безбожники и бунтовщики те люди, которые для нас правду несут. Правда тайно ходит по земле, она гнезд ищет в народе, — начальству она вроде ножа и огня,
не может оно принять ее, зарежет она его, сожжет! Правда вам —
друг добрый,
а начальству — заклятый
враг! Вот отчего она прячется!..
Посидит-посидит иной, кто посолиднее, и сначала, видно, очень стыдится идти,
а только глазом ведет, либо усом дергает,
а потом один
враг его плечом дернет,
другой ногой мотнет, и смотришь, вдруг вскочит и хоть
не умеет плясать,
а пойдет такое ногами выводить, что ни к чему годно!
— Долго-с; и все одним измором его,
врага этакого, брал, потому что он
другого ничего
не боится: вначале я и до тысячи поклонов ударял и дня по четыре ничего
не вкушал и воды
не пил,
а потом он понял, что ему со мною спорить
не ровно, и оробел, и слаб стал: чуть увидит, что я горшочек пищи своей за окно выброшу и берусь за четки, чтобы поклоны считать, он уже понимает, что я
не шучу и опять простираюсь на подвиг, и убежит. Ужасно ведь, как он боится, чтобы человека к отраде упования
не привести.
А может быть, и
не на меня упадет,
а на
другого, или и совсем ни на кого
не упадет,
а просто останется стоять на страх
врагам.
Пускай герои между собой разговаривают и
друг на
друга любуются; пускай читают Плутарха, припоминают анекдоты из жизни древних и новых героев, и вообще поддерживают в себе вкус к истреблению «исконного»
врага (
а кто же теперь
не «исконный»
враг в глазах прусского офицера?).
Она, с одной стороны, испугалась за мужа, который пользовался дружбой прежнего губернатора,
а с этим был только что
не враг, но с
другой — глубоко обрадовалась в душе, что эта длинновязая губернаторша будет, наконец, сведена с своего престола.
— Как они подскочили, братцы мои, — говорил басом один высокий солдат, несший два ружья за плечами, — как подскочили, как крикнут: Алла, Алла! [Наши солдаты, воюя с турками, так привыкли к этому крику
врагов, что теперь всегда рассказывают, что французы тоже кричат «Алла!»] так так
друг на
друга и лезут. Одних бьешь,
а другие лезут — ничего
не сделаешь. Видимо невидимо… — Но в этом месте рассказа Гальцин остановил его.
Егор Егорыч выразил на лице своем недоумение: ни о каком Калмыке он
не слыхал и подозревал в этом случае
другое лицо,
а именно — общего
врага всей их родни Тулузова, который действительно по неудержимой, злой натуре своей, желая отомстить Марфину, обделал через того же члена Управы, французишку, что дело Лябьева, спустя три дня после решения, было приведено в исполнение.
— Как
не было? Вы говорите мне прямо все, смело и откровенно, как попу на духу, потому что я
друг народа,
а не враг. Ахилла-дьякон вас обидел?
— И я вас узнал также.
Не знаю, поймете ли вы меня, но… за то одно, что мы здесь встретились с вами… и с
другими, как равные… как братья,
а не как
враги… За это одно я буду вечно благодарен этой стране…
Приходи ко мне с человеком, которого я к тебе теперь посылаю; он мне верен, он
не раб твоих
врагов,
а друг человека, который пользуется у правительства особенным вниманием».
И потому как человеку, пойманному среди бела дня в грабеже, никак нельзя уверять всех, что он замахнулся на грабимого им человека
не затем, чтобы отнять у него его кошелек, и
не угрожал зарезать его, так и нам, казалось бы, нельзя уже уверять себя и
других, что солдаты и городовые с револьверами находятся около нас совсем
не для того, чтобы оберегать нас,
а для защиты от внешних
врагов, для порядка, для украшения, развлечения и парадов, и что мы и
не знали того, что люди
не любят умирать от голода,
не имея права вырабатывать себе пропитание из земли, на которой они живут,
не любят работать под землей, в воде, в пекле, по 10—14 часов в сутки и по ночам на разных фабриках и заводах для изготовления предметов наших удовольствий.
Если даже и допустить то, что вследствие особенно невыгодно сложившихся для правительства обстоятельств, как, например, во Франции в 1870 году, какое-либо из правительств было бы свергнуто силою и власть перешла бы в
другие руки, то эта новая власть ни в каком случае
не была бы менее угнетательной, чем прежняя,
а всегда, напротив, защищая себя от всех озлобленных свергнутых
врагов, была бы более деспотична и жестока, чем прежняя, как это и было при всех революциях.
Пойдемте, Татьяна Ивановна, нечего их слушать: это
враги ваши,
а не друзья!
Впрочем, рассуждая глубже, можно заметить, что это так и должно быть; вне дома, то есть на конюшне и на гумне, Карп Кондратьич вел войну, был полководцем и наносил
врагу наибольшее число ударов;
врагами его, разумеется, являлись непокорные крамольники — лень, несовершенная преданность его интересам, несовершенное посвящение себя четверке гнедых и
другие преступления; в зале своей, напротив, Карп Кондратьич находил рыхлые объятия верной супруги и милое чело дочери для поцелуя; он снимал с себя тяжелый панцирь помещичьих забот и становился
не то чтобы добрым человеком,
а добрым Карпом Кондратьичем.
— В том-то и дело, что ничего
не знает… ха-ха!.. Хочу умереть за братьев и хоть этим искупить свои прегрешения. Да… Серьезно тебе говорю… У меня это клином засело в башку. Ты только представь себе картину: порабощенная страна, с одной стороны,
а с
другой — наш исторический
враг… Сколько там пролито русской крови, сколько положено голов,
а идея все-таки
не достигнута. Умереть со знаменем в руках, умереть за святое дело — да разве может быть счастье выше?
— Нынче, сударыня, ежели два родных брата вместе находятся, и один из них
не кричит"страх
врагам!", так
другой уж примечает.
А на конках да в трактирах даже в полной мере чистота души требуется.
— Никак нельзя тебе помочь! — сказал Лунёв и почувствовал при этом какое-то удовлетворение. Павла ему было жалко ещё более, чем Перфишку, и, когда Грачёв говорил злобно, в груди Ильи тоже закипала злоба против кого-то. Но
врага, наносящего обиду,
врага, который комкал жизнь Павла, налицо
не было, — он был невидим. И Лунёв снова чувствовал, что его злоба так же
не нужна, как и жалость, — как почти все его чувства к
другим людям. Все это были лишние, бесполезные чувства.
А Павел, хмурясь, говорил...
Илья взглянул на арестанта. Это был высокого роста мужик с угловатой головой. Лицо у него было тёмное, испуганное, он оскалил зубы, как усталая, забитая собака скалит их, прижавшись в угол, окружённая
врагами,
не имея силы защищаться.
А Петруха, Силачев, Додонов и
другие смотрели на него спокойно, сытыми глазами. Лунёву казалось, что все они думают о мужике...
В Тамбове Изорин появился перед Масленицей, мирно проживал у своего
друга, стараясь меньше показываться в «высшем» обществе, где были у него и
друзья и
враги. Но
враги не личные,
а по политическим взглядам.
Уходить поздно. Надо находить
другой выход. Зная диспозицию нападения
врага, вмиг соображаю и успокаиваюсь: первое дело следить за Дылдой и во что бы то ни стало
не дать потушить лампу: «темная»
не удастся, при огне
не решатся. Болдоха носит бороду — значит, трусит. Когда Болдоха меня узнает, я скажу ему, что узнал Безухого, открою секрет его шапки — и кампания выиграна.
А пока буду следить за каждым, кто из чужих полезет к столу, чтобы сорвать лампу. Главное — за Дылдой.
Бедная девушка получила жестокий удар
не от
врага,
а от сердечнейшего
друга, и
не одна она, но и он.
— Вольтер-с перед смертию покаялся […перед смертью покаялся. — Желая получить право на захоронение своего праха, Вольтер за несколько месяцев до своей смерти, 29 февраля 1778 года, написал: «Я умираю, веря в бога, любя моих
друзей,
не питая ненависти к
врагам и ненавидя суеверие».],
а эта бабенка
не хотела сделать того! — присовокупил Елпидифор Мартыныч, знаменательно поднимая перед глазами Миклакова свой указательный палец.
— Как нечего? Что вы, сударь! По-нашему вот как. Если дело пошло наперекор, так
не доставайся мое добро ни
другу, ни недругу. Господи боже мой! У меня два дома да три лавки в Панском ряду,
а если божиим попущением
враг придет в Москву, так я их своей рукой запалю. На вот тебе!
Не хвались же, что моим владеешь! Нет, батюшка! Русской народ упрям; вели только наш царь-государь, так мы этому Наполеону такую хлеб-соль поднесем, что он хоть и семи пядей во лбу,
а — вот те Христос! — подавится.
Наполеон
не может иметь
друзей: ему нужны одни рабы;
а благодаря бога наш царь
не захочет быть ничьим рабом; он чувствует собственное свое достоинство и
не посрамит чести великой нации, которая при первом его слове двинется вся навстречу
врагам.
При первом взгляде на его вздернутый кверху нос, черные густые усы и живые, исполненные ума и веселости глаза Рославлев узнал в нем, несмотря на странный полуказачий и полукрестьянской наряд, старинного своего знакомца, который в мирное время — певец любви, вина и славы — обворожал
друзей своей любезностию и добродушием;
а в военное, как ангел-истребитель, являлся с своими крылатыми полками, как молния, губил и исчезал среди
врагов, изумленных его отвагою; но и посреди беспрерывных тревог войны, подобно древнему скальду, он
не оставлял своей златострунной цевницы...
— Ничуть
не резко! — возразил Пигасов, —
а совершенно справедливо. По моему мнению, он просто
не что иное, как лизоблюд. Я забыл вам сказать, — продолжал он, обращаясь к Лежневу, — ведь я познакомился с этим Терлаховым, с которым Рудин за границу ездил. Как же! как же! Что он мне рассказывал о нем, вы себе представить
не можете — умора просто! Замечательно, что все
друзья и последователи Рудина со временем становятся его
врагами.
Круглова. Посоветуйся с матерью-то! Что ты все одна вздыхаешь! Я ведь тебе
друг а не враг.
Много она веселилась,
а много было и неприятного. Два раза ее чуть-чуть
не проглотил проворный стриж; потом незаметно подобралась лягушка — мало ли у козявочек всяких
врагов! Были и свои радости. Встретила Козявочка
другую такую же козявочку, с мохнатыми усиками. Та и говорит...
Талантливости Истомина
не отвергал никто, но одни находили, что талантливость эта все-таки
не имеет того значения, которое придают ей;
другие утверждали, что талант Истомина сам по себе велик, но что он принимает ложное направление; что деньги и покровительства губят его,
а в это время Истомин вышел в свет с
другою работою, показавшею, что талант его
не губится ни знакомствами, ни деньгами, и его завистники обратились в злейших его
врагов.
Все это вместе взятое, с одной стороны, делало Истомина уже в то время лицом довольно интересным,
а с
другой — снабжало его кучею
врагов и завистников, которых всегда так легко приобретает себе всякое дарование
не только в среде собратий по профессии, но и вообще у всего мещанствующего разума, живо чувствующего бессилие своей практической лошади перед огневым конем таланта.
— Гм… да! — проговорил Крестьян Иванович, выпустив изо рта струю дыма и кладя сигару на стол, — но вам нужно предписаний держаться; я ведь вам объяснял, что пользование ваше должно состоять в изменении привычек… Ну, развлечения; ну, там,
друзей и знакомых должно посещать,
а вместе с тем и бутылки
врагом не бывать; равномерно держаться веселой компании.
А потом пойдут газетные «слухи»… ах, эти слухи! Ни подать руку помощи
друзьям, ни лететь навстречу
врагам — нет крыльев! Нет, нет и нет! Сиди в Монрепо и понимай, что ничто человеческое тебе
не чуждо и, стало быть, ничто до тебя
не касается. И
не только до тебя, но и вообще
не касается (в Монрепо, вследствие изобилия досуга, это чувство некасаемости как-то особенно обостряется, делается до болезненности чутким).
А ежели
не касается, то из-за чего же терзать себя?
И сонмище убийц
друзьями почитаешь,
Какие ж то
друзья, в которых чести нет?
Толпа разбойников тебя
не сбережет.
Когда б ты, Рим любя, служил ему, гонитель,
Тогда бы целый Рим был страж твой и хранитель;
А ты, в нем с вольностью законы истребя,
Насильством, яростью мнишь сохранить себя,
Но гнусным средством сим ты бед
не отвращаешь,
Сам больше на себя
врагов вооружаешь.
— Бога
не вижу и людей
не люблю! — говорит. — Какие это люди, если
друг другу помочь
не могут? Люди! Против сильного — овцы, против слабого — волки! Но и волки стаями живут,
а люди — все врозь и
друг другу враги! Ой, много я видела и вижу, погибнуть бы всем! Родят деток,
а растить
не могут — хорошо это? Я вот — била своих, когда они хлеба просили, била!
Так вот что я тебе скажу,
друг любезный: первый
враг в нашем деле
не заяц,
не хрущ и
не мороз,
а чужой человек.