Неточные совпадения
—
Не могу сказать, чтоб я был вполне доволен им, — поднимая
брови и открывая глаза, сказал Алексей Александрович. — И Ситников
не доволен им. (Ситников был педагог, которому было поручено светское воспитание Сережи.) Как я говорил вам, есть
в нем какая-то холодность к тем самым главным вопросам, которые должны трогать душу всякого человека и всякого ребенка, — начал излагать свои мысли Алексей Александрович, по единственному, кроме службы, интересовавшему его вопросу — воспитанию сына.
Левин положил брата на спину, сел подле него и
не дыша глядел на его лицо. Умирающий лежал, закрыв глаза, но на лбу его изредка шевелились мускулы, как у человека, который глубоко и напряженно думает. Левин невольно думал вместе с ним о том, что такое совершается теперь
в нем, но, несмотря на все усилия мысли, чтоб итти с ним вместе, он видел по выражению этого спокойного строгого лица и игре мускула над
бровью, что для умирающего уясняется и уясняется то, что всё так же темно остается для Левина.
Он сказал это, по привычке с достоинством приподняв
брови, и тотчас же подумал, что, какие бы ни были слова, достоинства
не могло быть
в его положении. И это он увидал по сдержанной, злой и насмешливой улыбке, с которой Бетси взглянула на него после его фразы.
Степана Аркадьича
не только любили все знавшие его за его добрый, веселый нрав и несомненную честность, но
в нем,
в его красивой, светлой наружности, блестящих глазах, черных
бровях, волосах, белизне и румянце лица, было что-то физически действовавшее дружелюбно и весело на людей, встречавшихся с ним.
— Что,
не ждал? — сказал Степан Аркадьич, вылезая из саней, с комком грязи на переносице, на щеке и
брови, но сияющий весельем и здоровьем. — Приехал тебя видеть — раз, — сказал он, обнимая и целуя его, — на тяге постоять — два, и лес
в Ергушове продать — три.
— Постой! По…стой! — сказал Вронский,
не раздвигая мрачной складки
бровей, но останавливая ее за руку. —
В чем дело? Я сказал, что отъезд надо отложить на три дня, ты мне на это сказала, что я лгу, что я нечестный человек.
Нельзя утаить, что почти такого рода размышления занимали Чичикова
в то время, когда он рассматривал общество, и следствием этого было то, что он наконец присоединился к толстым, где встретил почти всё знакомые лица: прокурора с весьма черными густыми
бровями и несколько подмигивавшим левым глазом так, как будто бы говорил: «Пойдем, брат,
в другую комнату, там я тебе что-то скажу», — человека, впрочем, серьезного и молчаливого; почтмейстера, низенького человека, но остряка и философа; председателя палаты, весьма рассудительного и любезного человека, — которые все приветствовали его, как старинного знакомого, на что Чичиков раскланивался несколько набок, впрочем,
не без приятности.
Он сделал даже самому себе множество приятных сюрпризов, подмигнул
бровью и губами и сделал кое-что даже языком; словом, мало ли чего
не делаешь, оставшись один, чувствуя притом, что хорош, да к тому же будучи уверен, что никто
не заглядывает
в щелку.
А между тем появленье смерти так же было страшно
в малом, как страшно оно и
в великом человеке: тот, кто еще
не так давно ходил, двигался, играл
в вист, подписывал разные бумаги и был так часто виден между чиновников с своими густыми
бровями и мигающим глазом, теперь лежал на столе, левый глаз уже
не мигал вовсе, но
бровь одна все еще была приподнята с каким-то вопросительным выражением.
Не шевельнул он ни глазом, ни
бровью во все время класса, как ни щипали его сзади; как только раздавался звонок, он бросался опрометью и подавал учителю прежде всех треух (учитель ходил
в треухе); подавши треух, он выходил первый из класса и старался ему попасться раза три на дороге, беспрестанно снимая шапку.
Весь вечер Ленский был рассеян,
То молчалив, то весел вновь;
Но тот, кто музою взлелеян,
Всегда таков: нахмуря
бровь,
Садился он за клавикорды
И брал на них одни аккорды,
То, к Ольге взоры устремив,
Шептал:
не правда ль? я счастлив.
Но поздно; время ехать. Сжалось
В нем сердце, полное тоской;
Прощаясь с девой молодой,
Оно как будто разрывалось.
Она глядит ему
в лицо.
«Что с вами?» — «Так». — И на крыльцо.
В минуту оделся он; вычернил усы,
брови, надел на темя маленькую темную шапочку, — и никто бы из самых близких к нему козаков
не мог узнать его. По виду ему казалось
не более тридцати пяти лет. Здоровый румянец играл на его щеках, и самые рубцы придавали ему что-то повелительное. Одежда, убранная золотом, очень шла к нему.
Атвуд взвел, как курок, левую
бровь, постоял боком у двери и вышел. Эти десять минут Грэй провел, закрыв руками лицо; он ни к чему
не приготовлялся и ничего
не рассчитывал, но хотел мысленно помолчать. Тем временем его ждали уже все, нетерпеливо и с любопытством, полным догадок. Он вышел и увидел по лицам ожидание невероятных вещей, но так как сам находил совершающееся вполне естественным, то напряжение чужих душ отразилось
в нем легкой досадой.
Нахмурив
брови, мальчик вскарабкался на табурет, зачерпнул длинной ложкой горячей жижи (сказать кстати, это был суп с бараниной) и плеснул на сгиб кисти. Впечатление оказалось
не слабым, но слабость от сильной боли заставила его пошатнуться. Бледный, как мука, Грэй подошел к Бетси, заложив горящую руку
в карман штанишек.
Он никогда
не говорил с ними о боге и о вере, но они хотели убить его как безбожника; он молчал и
не возражал им. Один каторжный бросился было на него
в решительном исступлении; Раскольников ожидал его спокойно и молча:
бровь его
не шевельнулась, ни одна черта его лица
не дрогнула. Конвойный успел вовремя стать между ним и убийцей —
не то пролилась бы кровь.
Я
не шучу-с! — проговорил шепотом Порфирий, но на этот раз
в лице его уже
не было давешнего бабьи-добродушного и испуганного выражения; напротив, теперь он прямо приказывал, строго, нахмурив
брови и как будто разом нарушая все тайны и двусмысленности.
Впрочем, — прибавил Николай Петрович, потирая лоб и
брови рукою, что у него всегда служило признаком внутреннего смущения, — я тебе сейчас сказал, что ты
не найдешь перемен
в Марьине…
— Спасибо, Аркаша, — глухо заговорил Николай Петрович, и пальцы его опять заходили по
бровям и по лбу. — Твои предположения действительно справедливы. Конечно, если б эта девушка
не стоила… Это
не легкомысленная прихоть. Мне нелегко говорить с тобой об этом; но ты понимаешь, что ей трудно было прийти сюда при тебе, особенно
в первый день твоего приезда.
— Почему — странно? — тотчас откликнулась она, подняв
брови. — Да я и
не шучу, это у меня стиль такой, приучилась говорить о премудростях просто, как о домашних делах. Меня очень серьезно занимают люди, которые искали-искали свободы духа и вот будто — нашли, а свободой-то оказалась бесцельность, надмирная пустота какая-то. Пустота, и — нет
в ней никакой иной точки опоры для человека, кроме его вымысла.
Самгин
не знал, но почему-то пошевелил
бровями так, как будто о дяде Мише излишне говорить; Гусаров оказался блудным сыном богатого подрядчика малярных и кровельных работ, от отца ушел еще будучи
в шестом классе гимназии, учился
в казанском институте ветеринарии, был изгнан со второго курса, служил приказчиком
в богатом поместье Тамбовской губернии, матросом на волжских пароходах, а теперь — без работы, но ему уже обещано место табельщика на заводе.
Но тотчас же над переносьем его явилась глубокая складка, сдвинула густые
брови в одну линию, и на секунду его круглые глаза ночной птицы как будто слились
в один глаз, формою как восьмерка. Это было до того странно, что Самгин едва удержался, чтоб
не отшатнуться.
— Умирает, — сказала она, садясь к столу и разливая чай. Густые
брови ее сдвинулись
в одну черту, и лицо стало угрюмо, застыло. — Как это тяжело: погибает человек, а ты
не можешь помочь ему.
— Налить еще чаю? — спрашивала Елена, она сидела обычно с книжкой
в руке,
не вмешиваясь
в лирические речи мужа, быстро перелистывая страницы, двигая
бровями. Читала она французские романы, сборники «Шиповника», «Фиорды», восхищалась скандинавской литературой. Клим Иванович Самгин
не заметил, как у него с нею образовались отношения легкой дружбы, которая,
не налагая никаких неприятных обязательств,
не угрожала принять характер отношений более интимных и ответственных.
Раза два-три Иноков, вместе с Любовью Сомовой, заходил к Лидии, и Клим видел, что этот клинообразный парень чувствует себя у Лидии незваным гостем. Он бестолково, как засыпающий окунь
в ушате воды, совался из угла
в угол, встряхивая длинноволосой головой, пестрое лицо его морщилось, глаза смотрели на вещи
в комнате спрашивающим взглядом. Было ясно, что Лидия
не симпатична ему и что он ее обдумывает. Он внезапно подходил и, подняв
брови, широко открыв глаза, спрашивал...
Туробоев пришел вечером
в крещеньев день. Уже по тому, как он вошел,
не сняв пальто,
не отогнув поднятого воротника, и по тому, как иронически нахмурены были его красивые
брови, Самгин почувствовал, что человек этот сейчас скажет что-то необыкновенное и неприятное. Так и случилось. Туробоев любезно спросил о здоровье, извинился, что
не мог прийти, и, вытирая платком отсыревшую, остренькую бородку, сказал...
— Это они хватили через край, — сказала она, взмахнув ресницами и
бровями. — Это — сгоряча. «Своей пустой ложкой
в чужую чашку каши». Это надо было сделать тогда, когда царь заявил, что помещичьих земель
не тронет. Тогда, может быть, крестьянство взмахнуло бы руками…
Она, играя
бровями, с улыбочкой
в глазах, рассказала, что царь капризничает: принимая председателя Думы — вел себя неприлично, узнав, что матросы убили какого-то адмирала, — топал ногами и кричал, что либералы
не смеют требовать амнистии для политических, если они
не могут прекратить убийства; что келецкий губернатор застрелил свою любовницу и это сошло ему с рук безнаказанно.
Локомотив снова свистнул, дернул вагон, потащил его дальше, сквозь снег, но грохот поезда стал как будто слабее, глуше, а остроносый — победил: люди молча смотрели на него через спинки диванов, стояли
в коридоре, дымя папиросами. Самгин видел, как сетка морщин, расширяясь и сокращаясь, изменяет остроносое лицо, как шевелится на маленькой, круглой голове седоватая, жесткая щетина, двигаются
брови. Кожа лица его
не краснела, но лоб и виски обильно покрылись потом, человек стирал его шапкой и говорил, говорил.
Самгин понимал, что сейчас разыграется что-то безобразное, но все же приятно было видеть Лютова
в судорогах страха, а Лютов был так испуган, что его косые беспокойные глаза выкатились,
брови неестественно расползлись к вискам. Он пытался сказать что-то людям, которые тесно окружили гроб, но только махал на них руками. Наблюдать за Лютовым
не было времени, — вокруг гроба уже началось нечто жуткое, отчего у Самгина по спине поползла холодная дрожь.
Она говорила, шагая из угла
в угол, покуривая, двигая
бровями и
не глядя на Клима.
Мать пожала плечами, свела
брови в одну линию.
Не дождавшись ее ответа, Самгин сказал Климу...
Следствие вел провинциальный чиновник, мудрец весьма оригинальной внешности, высокий, сутулый, с большой тяжелой головой,
в клочьях седых волос, встрепанных, точно после драки, его высокий лоб, разлинованный морщинами, мрачно украшали густейшие серебряные
брови, прикрывая глаза цвета ржавого железа, горбатый, ястребиный нос прятался
в плотные и толстые, точно литые, усы, седой волос усов очень заметно пожелтел от дыма табака. Он похож был на военного
в чине
не ниже полковника.
— Ну, —
в привычках мысли,
в направлении ее, — сказала Марина, и
брови ее вздрогнули, по глазам скользнула тень. — Успенский-то, как ты знаешь, страстотерпец был и чувствовал себя жертвой миру, а супруг мой — гедонист, однако
не в смысле только плотского наслаждения жизнью, а — духовных наслаждений.
На одном из собраний против него выступил высокий человек, с курчавой,
в мелких колечках, бородой серого цвета, из-под его больших нахмуренных
бровей строго смотрели прозрачные голубые глаза, на нем был сборный костюм,
не по росту короткий и узкий, — клетчатые брюки, рыжие и черные, полосатый серый пиджак, синяя сатинетовая косоворотка. Было
в этом человеке что-то смешное и наивное, располагающее к нему.
Вошли двое: один широкоплечий, лохматый, с курчавой бородой и застывшей
в ней неопределенной улыбкой,
не то пьяной,
не то насмешливой. У печки остановился, греясь, кто-то высокий, с черными усами и острой бородой. Бесшумно явилась молодая женщина
в платочке, надвинутом до
бровей. Потом один за другим пришло еще человека четыре, они столпились у печи,
не подходя к столу,
в сумраке трудно было различить их. Все молчали, постукивая и шаркая ногами по кирпичному полу, только улыбающийся человек сказал кому-то...
Говорил он так, что было ясно: думает
не о том, что говорит. Самгин присмотрелся к его круглому лицу с бородавкой над правой
бровью и подумал, что с таким лицом артисты
в опере «Борис Годунов» поют роль Дмитрия.
Длинный, тощий, с остатками черных, с проседью, курчавых и, видимо, жестких волос на желтом черепе,
в форме дыни, с бородкой клином, горбоносый, он говорил неутомимо, взмахивая густыми
бровями, такие же густые усы быстро шевелились над нижней, очень толстой губой, сияли и таяли влажные, точно смазанные маслом, темные глаза. Заметив, что сын
не очень легко владеет языком Франции, мать заботливо подсказывала сыну слова, переводила фразы и этим еще более стесняла его.
Но Томилин
не слушал возражений, — усмехаясь, приподняв рыжие
брови, он смотрел на адвоката фарфоровыми глазами и тискал
в лицо его вопросы...
В шапке черных и, должно быть, жестких волос с густосиними щеками и широкой синей полосой на месте усов, которые как бы заменялись толстыми
бровями, он смотрел из-под нахмуренных
бровей мрачно, тяжело вздыхал, его толстые ярко-красные ‹губы› смачно чмокали, и, спрятав руки за спину,
не улыбаясь, звонким, но комически унылым голосом он рассказывал...
Выговорив это, Самгин смутился, почувствовал, что даже кровь бросилась
в лицо ему. Никогда раньше эта мысль
не являлась у него, и он был поражен тем, что она явилась. Он видел, что Марина тоже покраснела. Медленно сняв руки со стола, она откинулась на спинку дивана и, сдвинув
брови, строго сказала...
Самгин чувствовал себя
в потоке мелких мыслей, они проносились, как пыльный ветер по комнате,
в которой открыты окна и двери. Он подумал, что лицо Марины мало подвижно, яркие губы ее улыбаются всегда снисходительно и насмешливо; главное
в этом лице — игра
бровей, она поднимает и опускает их, то — обе сразу, то — одну правую, и тогда левый глаз ее блестит хитро. То, что говорит Марина,
не так заразительно, как мотив: почему она так говорит?
— О-о! — произнес следователь, упираясь руками
в стол и приподняв
брови. — Это — персона! Говорят даже, что это
в некотором роде… рычаг! Простите, — сказал он, —
не могу встать — ноги!
Ей было лет тридцать. Она была очень бела и полна
в лице, так что румянец, кажется,
не мог пробиться сквозь щеки.
Бровей у нее почти совсем
не было, а были на их местах две немного будто припухлые, лоснящиеся полосы, с редкими светлыми волосами. Глаза серовато-простодушные, как и все выражение лица; руки белые, но жесткие, с выступившими наружу крупными узлами синих жил.
Но женитьба, свадьба — все-таки это поэзия жизни, это готовый, распустившийся цветок. Он представил себе, как он ведет Ольгу к алтарю: она — с померанцевой веткой на голове, с длинным покрывалом.
В толпе шепот удивления. Она стыдливо, с тихо волнующейся грудью, с своей горделиво и грациозно наклоненной головой, подает ему руку и
не знает, как ей глядеть на всех. То улыбка блеснет у ней, то слезы явятся, то складка над
бровью заиграет какой-то мыслью.
И она ужасно изменилась,
не в свою пользу. Она похудела. Нет круглых, белых, некраснеющих и небледнеющих щек;
не лоснятся редкие
брови; глаза у ней впали.
Он тотчас увидел, что ее смешить уже нельзя: часто взглядом и несимметрично лежащими одна над другой
бровями со складкой на лбу она выслушает смешную выходку и
не улыбнется, продолжает молча глядеть на него, как будто с упреком
в легкомыслии или с нетерпением, или вдруг, вместо ответа на шутку, сделает глубокий вопрос и сопровождает его таким настойчивым взглядом, что ему станет совестно за небрежный, пустой разговор.
«Это оттого, — думал он, — что у ней одна
бровь никогда
не лежит прямо, а все немного поднявшись, и над ней такая тоненькая, чуть заметная складка… Там,
в этой складке, гнездится у ней упорство».
— Послушай, Ольга,
не гляди на меня так: мне страшно! — сказал он. — Я передумал: совсем иначе надо устроить!.. — продолжал потом, постепенно понижая тон, останавливаясь и стараясь вникнуть
в этот новый для него смысл ее глаз, губ и говорящих
бровей, — я решил сам ехать
в деревню, вместе с поверенным… чтоб там… — едва слышно досказал он.
Она слушала молча, с строгим взглядом;
в сдвинутых
бровях таилась суровость,
в линии губ, как змей, ползала
не то недоверчивость,
не то пренебрежение…
И Анисья,
в свою очередь, поглядев однажды только, как Агафья Матвеевна царствует
в кухне, как соколиными очами, без
бровей, видит каждое неловкое движение неповоротливой Акулины; как гремит приказаниями вынуть, поставить, подогреть, посолить, как на рынке одним взглядом и много-много прикосновением пальца безошибочно решает, сколько курице месяцев от роду, давно ли уснула рыба, когда сорвана с гряд петрушка или салат, — она с удивлением и почтительною боязнью возвела на нее глаза и решила, что она, Анисья, миновала свое назначение, что поприще ее —
не кухня Обломова, где торопливость ее, вечно бьющаяся, нервическая лихорадочность движений устремлена только на то, чтоб подхватить на лету уроненную Захаром тарелку или стакан, и где опытность ее и тонкость соображений подавляются мрачною завистью и грубым высокомерием мужа.