Неточные совпадения
Недаром наши странники
Поругивали мокрую,
Холодную весну.
Весна нужна крестьянину
И ранняя и дружная,
А тут — хоть
волком вой!
Не греет землю солнышко,
И облака дождливые,
Как дойные коровушки,
Идут по небесам.
Согнало снег, а зелени
Ни травки, ни листа!
Вода
не убирается,
Земля
не одевается
Зеленым ярким бархатом
И, как мертвец без савана,
Лежит под небом пасмурным
Печальна и нага.
Гласит
Та грамота: «Татарину
Оболту Оболдуеву
Дано суконце доброе,
Ценою в два рубля:
Волками и лисицами
Он тешил государыню,
В день царских именин
Спускал медведя дикого
С своим, и Оболдуева
Медведь тот ободрал…»
Ну, поняли, любезные?»
— Как
не понять!
«
Не хочу я, подобно Костомарову, серым
волком рыскать по земли, ни, подобно Соловьеву, шизым орлом ширять под облакы, ни, подобно Пыпину, растекаться мыслью по древу, но хочу ущекотать прелюбезных мне глуповцев, показав миру их славные дела и предобрый тот корень, от которого знаменитое сие древо произросло и ветвями своими всю землю покрыло».
Положение было неловкое; наступила темень, сделалось холодно и сыро, и в поле показались
волки. Бородавкин ощутил припадок благоразумия и издал приказ: всю ночь
не спать и дрожать.
— С кем мы
не знакомы? Мы с женой как белые
волки, нас все знают, — отвечал Корсунский. — Тур вальса, Анна Аркадьевна.
Огонь потух; едва золою
Подернут уголь золотой;
Едва заметною струею
Виется пар, и теплотой
Камин чуть дышит. Дым из трубок
В трубу уходит. Светлый кубок
Еще шипит среди стола.
Вечерняя находит мгла…
(Люблю я дружеские враки
И дружеский бокал вина
Порою той, что названа
Пора меж
волка и собаки,
А почему,
не вижу я.)
Теперь беседуют друзья...
Встает заря во мгле холодной;
На нивах шум работ умолк;
С своей волчихою голодной
Выходит на дорогу
волк;
Его почуя, конь дорожный
Храпит — и путник осторожный
Несется в гору во весь дух;
На утренней заре пастух
Не гонит уж коров из хлева,
И в час полуденный в кружок
Их
не зовет его рожок;
В избушке распевая, дева
Прядет, и, зимних друг ночей,
Трещит лучинка перед ней.
Волк из лесу в деревню забежал,
Не в гости, но живот спасая...
—
«Меня так этот слух»,
Волк старый говорит: «
не очень к стаду манит...
Овечкам от
Волков совсем житья
не стало,
И до того, что, наконец,
Правительство зверей благие меры взяло
Вступиться в спа́сенье Овец, —
И учреждён Совет на сей конец.
Увидя то, на мысли
Волку вспало,
Что Лев, конечно,
не силён,
Коль так смирён...
Хоть надобно Овец оборонить,
Но и
Волков не вовсе ж притеснить.
Не может
Волк ни охнуть, ни вздохнуть...
В каком-то стаде у Овец,
Чтоб
Волки не могли их более тревожить,
Положено число Собак умножить.
Что́ ж? Развелось их столько наконец,
Что Овцы от
Волков, то правда, уцелели,
Но и Собакам надо ж есть;
Сперва с Овечек сняли шерсть,
А там, по жеребью, с них шкурки полетели,
А там осталося всего Овец пять-шесть,
И тех Собаки съели.
Да только я видал: до этих пор —
Хоть говорят:
Волкам и
не спускают —
Что будь Овца ответчик иль истец...
И Ваську-де,
не только что в поварню,
Пускать
не надо и на двор,
Как
волка жадного в овчарню:
Он порча, он чума, он язва здешних мест!»
(А Васька слушает, да ест...
Так почему ж
Волкам в Совете и
не быть?
Но
не о всех
Волках ведь злые толки.
—
«Постой-ка»,
Волк сказал: «сперва мне ведать надо,
Каков пастух у стада?» —
«Хоть говорят, что он
Не плох, заботлив и умён,
Однако стадо я обшёл со всех сторон
И высмотрел собак: они совсем
не жирны,
И плохи, кажется, и смирны».
Что
волки жадны, всякий знает:
Волк, евши, никогда
Костей
не разбирает.
С
волками иначе
не делать мировой,
Как снявши шкуру с них долой».
«И
не диковина», твердит народ:
«Какая от
волков овцам пощада!»
Вот
волка стали стеречи.
Но так как о
Волках худой на свете толк,
И
не сказали бы, что смотрит Лев на лицы,
То велено звериный весь народ
Созвать на общий сход...
Вот вам от слова в слово он:
«Как скоро
Волк у стада забуянит,
И обижать он Овцу станет,
То
Волка тут властна Овца,
Не разбираючи лица,
Схватить за шиворот и в суд тотчас представить,
В соседний лес иль в бор».
— Ничего
не случилось, — отвечал Аркадий, — так, замешкались немного. Зато мы теперь голодны, как
волки. Поторопи Прокофьича, папаша, а я сейчас вернусь.
— Пробовал, но —
не увлекся. Перебил
волку позвоночник, жалко стало зверюгу, отчаянно мучился. Пришлось добить, а это уж совсем скверно. Ходил стрелять тетеревей на току, но до того заинтересовался птичьим обрядом любви, что выстрелить опоздал. Да, признаюсь, и
не хотелось. Это — удивительная штука — токованье!
— Клюква, — повторил Митрофанов, наклоняясь к нему через стол. — Вы, Клим Иванович,
не верьте:
волка клюквой
не накормишь,
не ест! — зашептал он, часто мигая глазами, и еще более налег на стол. —
Не верьте — притворяются. Я знаю.
— Ну, знаешь, «
волков бояться — в лес
не ходить».
— Ссылка? Это установлено для того, чтоб подумать, поучиться. Да, скучновато. Четыре тысячи семьсот обывателей, никому — и самим себе —
не нужных, беспомощных людей; они отстали от больших городов лет на тридцать, на пятьдесят, и все, сплошь, заражены скептицизмом невежд. Со скуки — чудят. Пьют. Зимними ночами в город заходят
волки…
Я, разумеется,
не советую «с
волками жить — по-волчьи выть», как советует старинная и политически мудрая пословица.
— Рг. prince M. Michel, [Князь М. Мишель (фр.).] — говорил
Волков, — а фамилия Тюменев
не уписалась; это он мне в Пасху подарил, вместо яичка. Но прощайте, au revoir. Мне еще в десять мест. — Боже мой, что это за веселье на свете!
Не наказывал Господь той стороны ни египетскими, ни простыми язвами. Никто из жителей
не видал и
не помнит никаких страшных небесных знамений, ни шаров огненных, ни внезапной темноты;
не водится там ядовитых гадов; саранча
не залетает туда; нет ни львов рыкающих, ни тигров ревущих, ни даже медведей и
волков, потому что нет лесов. По полям и по деревне бродят только в обилии коровы жующие, овцы блеющие и куры кудахтающие.
— Pardon, [Извините (фр.).] некогда, — торопился
Волков, — в другой раз! — А
не хотите ли со мной есть устриц? Тогда и расскажете. Поедемте, Миша угощает.
— Вы никому
не скажете — честное слово? — продолжал
Волков, садясь к нему на диван.
Там нашли однажды собаку, признанную бешеною потому только, что она бросилась от людей прочь, когда на нее собрались с вилами и топорами, исчезла где-то за горой; в овраг свозили падаль; в овраге предполагались и разбойники, и
волки, и разные другие существа, которых или в том краю, или совсем на свете
не было.
— Первого мая в Екатерингофе
не быть! Что вы, Илья Ильич! — с изумлением говорил
Волков. — Да там все!
— На вас
не угодишь. Да мало ли домов! Теперь у всех дни: у Савиновых по четвергам обедают, у Маклашиных — пятницы, у Вязниковых — воскресенья, у князя Тюменева — середы. У меня все дни заняты! — с сияющими глазами заключил
Волков.
— О, баловень, сибарит! — говорил
Волков, глядя, куда бы положить шляпу, и, видя везде пыль,
не положил никуда; раздвинул обе полы фрака, чтобы сесть, но, посмотрев внимательно на кресло, остался на ногах.
— Как же! К нынешнему дню и фрак нарочно заказывал. Ведь сегодня первое мая: с Горюновым едем в Екатерингоф. Ах! Вы
не знаете! Горюнова Мишу произвели — вот мы сегодня и отличаемся, — в восторге добавил
Волков.
Где замечала явную ложь, софизмы, она боролась, проясняла себе туман, вооруженная своими наблюдениями, логикой и волей. Марк топал в ярости ногами, строил батареи из своих доктрин и авторитетов — и встречал недоступную стену. Он свирепел, скалил зубы, как «
волк», но проводником ее отповедей служили бархатные глаза, каких он
не видал никогда, и лба его касалась твердая, но нежная рука, и он, рыча про себя, ложился смиренно у ног ее, чуя победу и добычу впереди, хотя и далеко.
Она представила себе, что должен еще перенести этот, обожающий ее друг, при свидании с героем волчьей ямы, творцом ее падения, разрушителем ее будущности! Какой силой воли и самообладания надо обязать его, чтобы встреча их на дне обрыва
не была встречей
волка с медведем?
Там он опять рубит и сплавляет лес или с двумя егерями разрезывает его вдоль и поперек,
не то объезжает тройки, купленных на ярмарке новых лошадей или залезет зимой в трущобу леса и выжидает медведя, колотит
волков.
«А когда после? — спрашивала она себя, медленно возвращаясь наверх. — Найду ли я силы написать ему сегодня до вечера? И что напишу? Все то же: „
Не могу, ничего
не хочу,
не осталось в сердце ничего…“ А завтра он будет ждать там, в беседке. Обманутое ожидание раздражит его, он повторит вызов выстрелами, наконец, столкнется с людьми, с бабушкой!.. Пойти самой, сказать ему, что он поступает „нечестно и нелогично“… Про великодушие нечего ему говорить:
волки не знают его!..»
— Никого я
не боюсь, — повторила она, — и этого вашего
волка — страсти, тоже!
Не стращайте напрасно: вы напустили на себя, и мне даже вас
не жаль!
— И дети тоже
не боятся, и на угрозы няньки «
волком» храбро лепечут: «А я его убью!» И ты, как дитя, храбра, и, как дитя же, будешь беспомощна, когда придет твой час…
«
Волком» звала она тебя в глаза «шутя», — стучал молот дальше, — теперь,
не шутя, заочно, к хищничеству
волка — в памяти у ней останется ловкость лисы, злость на все лающей собаки, и
не останется никакого следа — о человеке! Она вынесла из обрыва — одну казнь, одно неизлечимое терзание на всю жизнь: как могла она ослепнуть,
не угадать тебя давно, увлечься, забыться!.. Торжествуй, она никогда
не забудет тебя!»
А то раз
волка испугалась, бросилась ко мне, вся трепещет, а и никакого
волка не было».
Пустыня имеет ту выгоду, что здесь нет воровства. Кибитка стоит на улице, около нее толпа ямщиков, и ничего
не пропадает. По дороге тоже все тихо. Нет даже
волков или редко водятся где-то в одном месте. Медведи зимой все почивают.
Потом смотритель рассказывал, что по дороге нигде нет ни
волков, ни медведей, а есть только якуты; «еще ушканов (зайцев) дивно», да по Охотскому тракту у него живут, в своей собственной юрте, две больные, пожилые дочери, обе девушки, что, «однако, — прибавил он, — на Крестовскую станцию заходят и медведи — и такое чудо, — говорил смотритель, — ходят вместе со скотом и
не давят его, а едят рыбу, которую достают из морды…» — «Из морды?» — спросил я. «Да, что ставят на рыбу, по-вашему мережи».
«
Волки — здесь? быть
не может!