Неточные совпадения
По нашим местам, думаю я, Никифору в жизнь
не справиться, славы много; одно то, что «
волком» был; все знают его вдоль и поперек, ни от кого веры нет ему на полушку.
Какую хочешь праведную жизнь веди, все его «
волком» зовут, и ни один порядочный мужик на двор его
не пустит.
Как у нашего
волкаИсколочены бока,
Его били, колотили,
Еле жива отпустили.
А вот
волка ведут,
Что Микешкой зовут.
У! у! у!
Микешке
волкуБудет на холку!
У! у! у!
Не за то
волка бьют,
Что сер родился,
А за то
волка бьют,
Что барана съел.
Он коровушку зарезал,
Свинье горло перегрыз.
Ой ты,
волк!
Серый
волк!
Микешкина рожа
На
волка похожа.
Тащи
волка живьем,
Колоти его дубьем.
Вскоре пришел Алексей. В праздничном наряде таким молодцом он смотрел, что хоть сейчас картину писать с него. Усевшись на стуле у окна, близ хозяина, глаз
не сводил он с него и с Ивана Григорьича. Помня приказ Фленушки, только разок взглянул он на Настю, а после того
не смотрел и в ту сторону, где сидела она. Следом за Алексеем в горницу
Волк вошел, в платье Патапа Максимыча. Помолясь по уставу перед иконами, поклонившись всем на обе стороны, пошел он к Аксинье Захаровне.
Но Патапа Максимыча бесшабашный
Волк не на шутку боялся.
Смолк Яким Прохорыч. Жадно все его слушали,
не исключая и
Волка. Правда, раза два задумывал он под шумок к графинам пробраться, но, заметив следившего за ним Алексея, как ни в чем
не бывало повертывал назад и возвращался на покинутое место.
Алексей проснулся из забытья. Все время сидел он, опустя глаза в землю и
не слыша, что вокруг его говорится… Золото, только золото на уме у него… Услышав хозяйское слово и увидя Никифора, встал. «
Волк» повернул назад и, как ни в чем
не бывало, с тяжелым вздохом уселся у печки, возле выхода в боковушку. И как же ругался он сам про себя.
—
Не побрезгуйте, Данило Тихоныч, деревенской хлебом-солью… Чем богаты, тем и рады… Просим
не прогневаться,
не взыскать на убогом нашем угощенье… Чем Бог послал! Ведь мы мужики серые, необтесанные, городским порядкам
не обвыкли… Наше дело лесное, живем с
волками да медведями… Да потчуй, жена, чего молчишь, дорогих гостей
не потчуешь?
— Сучьев нарубим, костры зажжем,
волки не подойдут: всякий зверь боится огня.
В самом деле,
волки никак
не смели близко подойти к огню, хоть их, голодных, и сильно тянуло к лошадям, а пожалуй, и к людям.
А
волки все близятся, было их до пятидесяти, коли
не больше. Смелость зверей росла с каждой минутой:
не дальше как в трех саженях сидели они вокруг костров, щелкали зубами и завывали. Лошади давно покинули торбы с лакомым овсом, жались в кучу и, прядая ушами, тревожно озирались. У Патапа Максимыча зуб на зуб
не попадал; везде и всегда бесстрашный, он дрожал, как в лихорадке. Растолкали Дюкова, тот потянулся к своей лисьей шубе, зевнул во всю сласть и, оглянувшись, промолвил с невозмутимым спокойствием...
Завыли звери, но когда Стуколов, схватив чуть
не саженную пылающую лапу, бросился с нею вперед,
волки порскнули вдаль, и через несколько минут их
не было слышно.
— Дерево-то пускай его Божье, а волки-то чьи? — возразил Патап Максимыч. — Как мы заночевали в лесу, набежало проклятого зверья видимо-невидимо — чуть
не сожрали: каленый нож им в бок. Только огнем и оборонились.
— Да,
волки теперь гуляют — ихня пора, — молвил дядя Онуфрий, — Господь им эту пору указал…
Не одним людям, а всякой твари сказал он: «Раститеся и множитесь». Да… ихня пора… — И потом, немного помолчав, прибавил: — Значит, вы
не в коренном лесу заночевали, а где-нибудь на рамени. Серый в теперешнюю пору в лесах
не держится, больше в поле норовит, теперь ему в лесу голодно. Беспременно на рамени ночевали, недалече от селенья. К нам-то с какой стороны подъехали?
— Вот тебе и матка! — крикнул Патап Максимыч. — Пятьдесят верст крюку, да на придачу
волки чуть
не распластали!.. Эх ты, голова, Яким Прохорыч, право, голова!..
Не в пример лучше по-вчерашнему с
волками ночевать, чем быть на совете нечестивых…
— А нешто
не ты? — наступая на него, закричал Алексей. — Шкура-то у меня, а целовальник налицо… Ах ты,
волк этакой, прямо
волк!..
— Вот и отогрелся, — молвил он. — Налей-ка еще, Настенька. А знаешь ли, старуха? Ведь меня на Львов день
волки чуть
не заели?
— Совсем было поели и лошадей и нас всех, — сказал Патап Максимыч. — Сродясь столь великой стаи
не видывал. Лесом ехали, и набралось этого зверья видимо-невидимо,
не одна сотня, поди, набежала. Мы на месте стали… Вперед ехать страшно — разорвут… А
волки кругом так и рыщут, так и прядают, да сядут перед нами и, глядя на нас, зубами так и щелкают… Думалось, совсем конец пришел…
— Да, съели б меня
волки, некому бы и гостинцев из городу вам привезти, — через несколько минут ласково молвил Патап Максимыч. — Девки!.. Тащите чемодан, что с медными гвоздями… Живей у меня…
Не то осерчаю и гостинцев
не дам.
В заднем углу стон раздался. Оглянулся Патап Максимыч — а там с лестовкой в руках стоит на молитве Микешка
Волк. Слезы ручьями текут по багровому лицу его. С того дня как заболела Настя, перестал он пить и, забившись в уголок моленной, почти
не выходил из нее.
И видели они, что возле Настиной могилки, понурив голову и роняя слезы, сидит дядя Никифор. То был уж
не вечно пьяный, буйный, оборванный Микешка
Волк, но тихий, молчаливый горюн, каждый Божий день молившийся и плакавший над племянницыной могилой. Исхудал он, пожелтел, голову седина пробивать стала, но глаза у него были
не прежние мутные — умом, тоской, благодушьем светились. Когда вокруг могилы стали набираться званые и незваные поминальщики, тихо отошел он в сторонку.
—
Волка бояться — от белки бежать, — сказал Патап Максимыч. —
Не ты первый,
не ты будешь и последний… Знаешь пословицу: «Смелому горох хлебать, робкому пустых щей
не видать»? Бояться надо отпетому дураку да непостоянному человеку, а ты
не из таковских. У тебя дело из рук
не вывалится… Вот хоть бы вечор про Коновалова помянул… Что б тебе, делом занявшись, другим Коноваловым стать?.. Сколько б тысяч народу за тебя день и ночь Богу молили!..
— Вспомянуть бы вам, отцы, матери, вспомянуть бы вам лета древние и старых преподобных отец!.. Почитать бы вам письма Аввакума священномученика, иже с самим
волком Никоном мужески брань сотворил… Вельми похваляет он самовольное сожжение за Христа и за древлее благочестие… Сам сый в Пустозерске сожженный, благословляет он великим благословением себя и обители свои сожигать, да
не будем яты врагом нечестивым!.. Тако глаголет: «Блажен извол сей о Господе!.. Самовольнии мученицы Христови!..»
Неточные совпадения
Недаром наши странники // Поругивали мокрую, // Холодную весну. // Весна нужна крестьянину // И ранняя и дружная, // А тут — хоть
волком вой! //
Не греет землю солнышко, // И облака дождливые, // Как дойные коровушки, // Идут по небесам. // Согнало снег, а зелени // Ни травки, ни листа! // Вода
не убирается, // Земля
не одевается // Зеленым ярким бархатом // И, как мертвец без савана, // Лежит под небом пасмурным // Печальна и нага.
Гласит // Та грамота: «Татарину // Оболту Оболдуеву // Дано суконце доброе, // Ценою в два рубля: //
Волками и лисицами // Он тешил государыню, // В день царских именин // Спускал медведя дикого // С своим, и Оболдуева // Медведь тот ободрал…» // Ну, поняли, любезные?» // — Как
не понять!
«
Не хочу я, подобно Костомарову, серым
волком рыскать по земли, ни, подобно Соловьеву, шизым орлом ширять под облакы, ни, подобно Пыпину, растекаться мыслью по древу, но хочу ущекотать прелюбезных мне глуповцев, показав миру их славные дела и предобрый тот корень, от которого знаменитое сие древо произросло и ветвями своими всю землю покрыло».
Положение было неловкое; наступила темень, сделалось холодно и сыро, и в поле показались
волки. Бородавкин ощутил припадок благоразумия и издал приказ: всю ночь
не спать и дрожать.
— С кем мы
не знакомы? Мы с женой как белые
волки, нас все знают, — отвечал Корсунский. — Тур вальса, Анна Аркадьевна.