Неточные совпадения
Он сошел вниз, избегая подолгу смотреть на нее, как на
солнце, но он
видел ее, как
солнце, и
не глядя.
Разве
не молодость было то чувство, которое он испытывал теперь, когда, выйдя с другой стороны опять на край леса, он
увидел на ярком свете косых лучей
солнца грациозную фигуру Вареньки, в желтом платье и с корзинкой шедшей легким шагом мимо ствола старой березы, и когда это впечатление вида Вареньки слилось в одно с поразившим его своею красотой видом облитого косыми лучами желтеющего овсяного поля и за полем далекого старого леса, испещренного желтизною, тающего в синей дали?
Но ошибался он: Евгений
Спал в это время мертвым сном.
Уже редеют ночи тени
И встречен Веспер петухом;
Онегин спит себе глубоко.
Уж
солнце катится высоко,
И перелетная метель
Блестит и вьется; но постель
Еще Евгений
не покинул,
Еще над ним летает сон.
Вот наконец проснулся он
И полы завеса раздвинул;
Глядит — и
видит, что пора
Давно уж ехать со двора.
Решась кокетку ненавидеть,
Кипящий Ленский
не хотел
Пред поединком Ольгу
видеть,
На
солнце, на часы смотрел,
Махнул рукою напоследок —
И очутился у соседок.
Он думал Оленьку смутить,
Своим приездом поразить;
Не тут-то было: как и прежде,
На встречу бедного певца
Прыгнула Оленька с крыльца,
Подобна ветреной надежде,
Резва, беспечна, весела,
Ну точно та же, как была.
Он поднял глаза и
увидел стоявшую у окна красавицу, какой еще
не видывал отроду: черноглазую и белую, как снег, озаренный утренним румянцем
солнца.
— Понимаете: небеса! Глубина, голубая чистота, ясность! И —
солнце! И вот я, — ну, что такое я? Ничтожество, болван! И вот — выпускаю голубей. Летят, кругами, все выше, выше, белые в голубом. И жалкая душа моя летит за ними — понимаете? Душа! А они — там, едва
вижу. Тут — напряжение… Вроде обморока. И — страх: а вдруг
не воротятся? Но — понимаете — хочется, чтоб
не возвратились, понимаете?
За стеклами ее очков он
не видел глаз, но нашел, что лицо ее стало более резко цыганским, кожа — цвета бумаги, выгоревшей на
солнце; тонкие, точно рисунок пером, морщинки около глаз придавали ее лицу выражение улыбчивое и хитроватое; это
не совпадало с ее жалобными словами.
И
не одну сотню раз Клим Самгин
видел, как вдали, над зубчатой стеной елового леса краснеет
солнце, тоже как будто усталое,
видел облака, спрессованные в такую непроницаемо плотную массу цвета кровельного железа, что можно было думать: за нею уж ничего нет, кроме «черного холода вселенской тьмы», о котором с таким ужасом говорила Серафима Нехаева.
Клим промолчал, присматриваясь, как в красноватом луче
солнца мелькают странно обесцвеченные мухи; некоторые из них, как будто
видя в воздухе неподвижную точку, долго дрожали над нею,
не решаясь сесть, затем падали почти до пола и снова взлетали к этой невидимой точке. Клим показал глазами на тетрадку...
Как там отец его, дед, дети, внучата и гости сидели или лежали в ленивом покое, зная, что есть в доме вечно ходящее около них и промышляющее око и непокладные руки, которые обошьют их, накормят, напоят, оденут и обуют и спать положат, а при смерти закроют им глаза, так и тут Обломов, сидя и
не трогаясь с дивана,
видел, что движется что-то живое и проворное в его пользу и что
не взойдет завтра
солнце, застелют небо вихри, понесется бурный ветр из концов в концы вселенной, а суп и жаркое явятся у него на столе, а белье его будет чисто и свежо, а паутина снята со стены, и он
не узнает, как это сделается,
не даст себе труда подумать, чего ему хочется, а оно будет угадано и принесено ему под нос,
не с ленью,
не с грубостью,
не грязными руками Захара, а с бодрым и кротким взглядом, с улыбкой глубокой преданности, чистыми, белыми руками и с голыми локтями.
— Оттого, батюшка, что
солнце идет навстречу месяцу и
не видит его, так и хмурится; а ужо, как завидит издали, так и просветлеет.
И теперь я уже ни на что
не похож,
не считаю часы и минуты,
не знаю восхождения и захождения
солнца, а считаю:
видел —
не видал,
увижу —
не увижу, приходила —
не пришла, придет…
«А! вот и пробный камень. Это сама бабушкина „судьба“ вмешалась в дело и требует жертвы, подвига — и я его совершу. Через три дня
видеть ее опять здесь… О, какая нега! Какое
солнце взойдет над Малиновкой! Нет, убегу! Чего мне это стоит, никто
не знает! И ужели
не найду награды, потерянного мира? Скорей, скорей прочь…» — сказал он решительно и кликнул Егора, приказав принести чемодан.
День был чрезвычайно ясный; стору у Макара Ивановича
не поднимали обыкновенно во весь день, по приказанию доктора; но на окне была
не стора, а занавеска, так что самый верх окна был все-таки
не закрыт; это потому, что старик тяготился,
не видя совсем, при прежней сторе,
солнца.
Мы
видели, однако ж, что хижины были обмазаны глиной,
не то что в Гамильтоне; видно, зима
не шутит здесь; а теперь пока было жарко так, что мы сняли сюртуки и шли в жилетах, но все нестерпимо, хотя
солнце клонилось уже к западу.
Небо часто облачно, так что мы
не можем
видеть ни восхождения, ни захождения
солнца.
Нужно ли вам поэзии, ярких особенностей природы —
не ходите за ними под тропики: рисуйте небо везде, где его
увидите, рисуйте с торцовой мостовой Невского проспекта, когда
солнце, излив огонь и блеск на крыши домов, протечет чрез Аничков и Полицейский мосты, медленно опустится за Чекуши; когда небо как будто задумается ночью, побледнеет на минуту и вдруг вспыхнет опять, как задумывается и человек, ища мысли: по лицу на мгновенье разольется туман, и потом внезапно озарится оно отысканной мыслью.
Она тонка и гладка, как лист атласной почтовой бумаги, — на голове
не слыхать — и плотна,
солнце не пропекает через нее; между тем ее ни на ком
не увидишь, кроме тагалов да ремесленников, потому что шляпы эти — свое, туземное изделье и стоит всего доллар, много полтора.
Все жители Аяна столпились около нас: все благословляли в путь. Ч. и Ф., без сюртуков, пошли пешком проводить нас с версту. На одном повороте за скалу Ч. сказал: «Поглядите на море: вы больше его
не увидите». Я быстро оглянулся, с благодарностью, с любовью, почти со слезами. Оно было сине, ярко сверкало на
солнце серебристой чешуей. Еще минута — и скала загородила его. «Прощай, свободная стихия! в последний раз…»
Он
не шатался,
не говорил глупостей, но был в ненормальном, возбужденно-довольном собою состоянии; в-третьих, Нехлюдов
видел то, что княгиня Софья Васильевна среди разговора с беспокойством смотрела на окно, через которое до нее начинал доходить косой луч
солнца, который мог слишком ярко осветить ее старость.
Я
не мог
видеть ее глаз — она их
не поднимала; но я ясно
видел ее тонкие, высокие брови, ее длинные ресницы: они были влажны, и на одной из ее щек блистал на
солнце высохший след слезы, остановившейся у самых губ, слегка побледневших.
Запасшись этим средством, мы шли вперед до тех пор, пока
солнце совсем
не скрылось за горизонтом. Паначев тотчас же пошел на разведку. Было уже совсем темно, когда он возвратился на бивак и сообщил, что с горы
видел долину Улахе и что завтра к полудню мы выйдем из леса. Люди ободрились, стали шутить и смеяться.
Читатель ошибется, если вообразит себе женьшеневую плантацию в виде поляны, на которой посеяны растения. Место, где найдено было в разное время несколько корней женьшеня, считается удобным. Сюда переносятся и все другие корни. Первое, что я
увидел, — это навесы из кедрового корья для защиты женьшеня от палящих лучей
солнца. Для того чтобы
не прогревалась земля, с боков были посажены папоротники и из соседнего ручья проведена узенькая канавка, по которой сочилась вода.
В горах расстояния очень обманчивы. Мы шли целый день, а горный хребет, служащий водоразделом между реками Сандагоу и Сыдагоу, как будто тоже удалялся от нас. Мне очень хотелось дойти до него, но вскоре я
увидел, что сегодня нам это сделать
не удастся. День приближался к концу;
солнце стояло почти у самого горизонта. Нагретые за день камни сильно излучали теплоту. Только свежий ветер мог принести прохладу.
И вся жизнь его — ждать, пока явится она у окна, прекрасная, как
солнце: нет у него другой жизни, как
видеть царицу души своей, и
не было у него другой жизни, пока
не иссякла в нем жизнь; и когда погасла в нем жизнь, он сидел у окна своей хижины и думал только одно:
увижу ли ее еще?
Проснувшись, он испугался, когда
увидел, что
солнце уже высоко: «Я проспал заутреню и обедню!» Тут благочестивый кузнец погрузился в уныние, рассуждая, что это, верно, Бог нарочно, в наказание за грешное его намерение погубить свою душу, наслал сон, который
не дал даже ему побывать в такой торжественный праздник в церкви.
Между тем
солнце склонялось. Бедный француз, соскучившись напрасным ожиданием в своих зарослях и
видя, что никто
не идет ему на выручку, решился вдруг на отчаянное предприятие и, выскочив из своего убежища, опять ринулся напролом к реке… Мы подымались как раз на гору на разведки, когда среди истерических женских воплей и общего смятения француз промелькнул мимо нас, как буря, и,
не разбирая тропинок, помчался через рощу вниз.
Аня. Мама!.. Мама, ты плачешь? Милая, добрая, хорошая моя мама, моя прекрасная, я люблю тебя… я благословляю тебя. Вишневый сад продан, его уже нет, это правда, правда, но
не плачь, мама, у тебя осталась жизнь впереди, осталась твоя хорошая, чистая душа… Пойдем со мной, пойдем, милая, отсюда, пойдем!.. Мы насадим новый сад, роскошнее этого, ты
увидишь его, поймешь, и радость, тихая, глубокая радость опустится на твою душу, как
солнце в вечерний час, и ты улыбнешься, мама! Пойдем, милая! Пойдем!..
В длинные зимние ночи он пишет либеральные повести, но при случае любит дать понять, что он коллежский регистратор и занимает должность Х класса; когда одна баба, придя к нему по делу, назвала его господином Д., то он обиделся и сердито крикнул ей: «Я тебе
не господин Д., а ваше благородие!» По пути к берегу я расспрашивал его насчет сахалинской жизни, как и что, а он зловеще вздыхал и говорил: «А вот вы
увидите!»
Солнце стояло уже высоко.
Быть может, под ее влиянием многие холодные люди стали жестокими и многие добряки и слабые духом,
не видя по целым неделям и даже месяцам
солнца, навсегда потеряли надежду на лучшую жизнь.
Солнце палит влажную, тучную почву и тянет из нее травы и цветы: чуть
не видишь, как растут они!
Теплые прикосновения
солнца быстро обмахивались кем-то, и струя ветра, звеня в уши, охватывая лицо, виски, голову до самого затылка, тянулась вокруг, как будто стараясь подхватить мальчика, увлечь его куда-то в пространство, которого он
не мог
видеть, унося сознание, навевая забывчивую истому.
Я вознамерился в пользу употребить благость природы и насладиться еще один хотя раз в жизни великолепным зрелищем восхождения
солнца, которого на гладком водяном горизонте мне еще
видеть не удавалось.
— С первым краешком
солнца я улягусь, князь, я сказал; честное слово:
увидите! — вскричал Ипполит. — Но… но… неужели вы думаете, что я
не в состоянии распечатать этот пакет? — прибавил он, с каким-то вызовом обводя всех кругом глазами и как будто обращаясь ко всем безразлично. Князь заметил, что он весь дрожал.
—
Не мешайте мне, Александра Ивановна, — отчеканила ей генеральша, — я тоже хочу знать. Садитесь вот тут, князь, вот на этом кресле, напротив, нет, сюда, к
солнцу, к свету ближе подвиньтесь, чтоб я могла
видеть. Ну, какой там игумен?
Это были пытальные, которые человек, пишущий эти строки,
видел назад тому лет около пяти, — пытальные, в которые
не западал луч
солнца.
И разве он
не видал, что каждый раз перед визитом благоухающего и накрахмаленного Павла Эдуардовича, какого-то балбеса при каком-то посольстве, с которым мама, в подражание модным петербургским прогулкам на Стрелку, ездила на Днепр глядеть на то, как закатывается
солнце на другой стороне реки, в Черниговской губернии, — разве он
не видел, как ходила мамина грудь и как рдели ее щеки под пудрой, разве он
не улавливал в эти моменты много нового и странного, разве он
не слышал ее голос, совсем чужой голос, как бы актерский, нервно прерывающийся, беспощадно злой к семейным и прислуге и вдруг нежный, как бархат, как зеленый луг под
солнцем, когда приходил Павел Эдуардович.
Всякий день по ночам бывали морозы, и, проснувшись поутру, я
видел, как все места,
не освещенные
солнцем, были покрыты белым блестящим инеем.
Он
видел отпряженные телеги,
видел восьмидесятилетнего Калину, который сидел на завалинке, грелся на
солнце и чертил что-то палкой на земле;
видел целое поколение здоровых и кряжистых Калинычей, сновавших взад и вперед; потом переносил свою мысль на Агнушку, на Иону, даже на Анпетова… и никак
не мог освободиться от предчувствия.
Нет, еще стоят стены — вот они — я могу их ощупать. И уж нет этого странного ощущения, что я потерян, что я неизвестно где, что я заблудился, и нисколько
не удивительно, что
вижу синее небо, круглое
солнце; и все — как обычно — отправляются на работу.
Вот: она сидит на горячей от
солнца стеклянной скамье — на самой верхней трибуне, куда я ее принес. Правое плечо и ниже — начало чудесной невычислимой кривизны — открыты; тончайшая красная змейка крови. Она будто
не замечает, что кровь, что открыта грудь… нет, больше: она
видит все это — но это именно то, что ей сейчас нужно, и если бы юнифа была застегнута, — она разорвала бы ее, она…
Там, наверху, над головами, над всеми — я
увидел ее.
Солнце прямо в глаза, по ту сторону, и от этого вся она — на синем полотне неба — резкая, угольно-черная, угольный силуэт на синем. Чуть выше летят облака, и так, будто
не облака, а камень, и она сама на камне, и за нею толпа, и поляна — неслышно скользят, как корабль, и легкая — уплывает земля под ногами…
Наконец, помогая друг другу, мы торопливо взобрались на гору из последнего обрыва.
Солнце начинало склоняться к закату. Косые лучи мягко золотили зеленую мураву старого кладбища, играли на покосившихся крестах, переливались в уцелевших окнах часовни. Было тихо, веяло спокойствием и глубоким миром брошенного кладбища. Здесь уже мы
не видели ни черепов, ни голеней, ни гробов. Зеленая свежая трава ровным, слегка склонявшимся к городу пологом любовно скрывала в своих объятиях ужас и безобразие смерти.
Две струи света резко лились сверху, выделяясь полосами на темном фоне подземелья; свет этот проходил в два окна, одно из которых я
видел в полу склепа, другое, подальше, очевидно, было пристроено таким же образом; лучи
солнца проникали сюда
не прямо, а прежде отражались от стен старых гробниц; они разливались в сыром воздухе подземелья, падали на каменные плиты пола, отражались и наполняли все подземелье тусклыми отблесками; стены тоже были сложены из камня; большие широкие колонны массивно вздымались снизу и, раскинув во все стороны свои каменные дуги, крепко смыкались кверху сводчатым потолком.
С проникновенной и веселой ясностью он сразу
увидел и бледную от зноя голубизну неба, и золотой свет
солнца, дрожавший в воздухе, и теплую зелень дальнего поля, — точно он
не замечал их раньше, — и вдруг почувствовал себя молодым, сильным, ловким, гордым от сознания, что и он принадлежит к этой стройной, неподвижной могучей массе людей, таинственно скованных одной незримой волей…
Пью ее угощенье, а сам через стакан ей в лицо смотрю и никак
не разберу: смугла она или бела она, а меж тем
вижу, как у нее под тонкою кожею, точно в сливе на
солнце, краска рдеет и на нежном виске жилка бьет…
— Я
видел недавно желтый, немного зеленого, с краев подгнил. Ветром носило. Когда мне было десять лет, я зимой закрывал глаза нарочно и представлял лист — зеленый, яркий с жилками, и
солнце блестит. Я открывал глаза и
не верил, потому что очень хорошо, и опять закрывал.
— Да, господа, много-таки я в своей жизни перипетий испытал! — начал он вновь. — В Березов сослан был, пробовал картошку там акклиматизировать —
не выросла! Но зато много и радостей изведал! Например, восход
солнца на берегах Ледовитого океана — это что же такое! Представьте себе, в одно и то же время и восходит, и заходит — где это
увидите? Оттого там никто и
не спит. Зимой спят, а летом тюленей ловят!
Было уже поздно, когда Михеич
увидел в стороне избушку, черную и закоптевшую, похожую больше на полуистлевший гриб, чем на человеческое жилище.
Солнце уже зашло. Полосы тумана стлались над высокою травой на небольшой расчищенной поляне. Было свежо и сыро. Птицы перестали щебетать, лишь иные время от времени зачинали сонную песнь и,
не окончив ее, засыпали на ветвях. Мало-помалу и они замолкли, и среди общей тишины слышно было лишь слабое журчанье невидимого ручья да изредка жужжание вечерних жуков.
Приехавшие дачники были очень добрыми людьми, а то, что они были далеко от города, дышали хорошим воздухом,
видели вокруг себя все зеленым, голубым и беззлобным, делало их еще добрее. Теплом входило в них
солнце и выходило смехом и расположением ко всему живущему. Сперва они хотели прогнать напугавшую их собаку и даже застрелить ее из револьвера, если
не уберется; но потом привыкли к лаю по ночам и иногда по утрам вспоминали...