Неточные совпадения
Краса и гордость русская,
Белели церкви Божии
По горкам, по
холмам,
И с ними в
славе спорили
Дворянские дома.
Дома с оранжереями,
С китайскими беседками
И с английскими парками;
На каждом флаг играл,
Играл-манил приветливо,
Гостеприимство русское
И ласку обещал.
Французу не привидится
Во сне, какие праздники,
Не день, не два — по месяцу
Мы задавали тут.
Свои индейки жирные,
Свои наливки сочные,
Свои актеры, музыка,
Прислуги — целый полк!
Ее сомнения смущают:
«
Пойду ль вперед,
пойду ль назад?..
Его здесь нет. Меня не знают…
Взгляну
на дом,
на этот сад».
И вот с
холма Татьяна сходит,
Едва дыша; кругом обводит
Недоуменья полный взор…
И входит
на пустынный двор.
К ней, лая, кинулись собаки.
На крик испуганный ея
Ребят дворовая семья
Сбежалась шумно. Не без драки
Мальчишки разогнали псов,
Взяв барышню под свой покров.
Он долго думал в этом направлении и, почувствовав себя настроенным воинственно, готовым к бою, хотел
идти к Алине, куда прошли все, кроме Варавки, но вспомнил, что ему пора ехать в город. Дорогой
на станцию, по трудной, песчаной дороге, между
холмов, украшенных кривеньким сосняком, Клим Самгин незаметно утратил боевое настроение и, толкая впереди себя длинную тень свою, думал уже о том, как трудно найти себя в хаосе чужих мыслей, за которыми скрыты непонятные чувства.
Она легко поднялась с дивана и, покачиваясь,
пошла в комнату Марины, откуда доносились крики Нехаевой; Клим смотрел вслед ей, улыбаясь, и ему казалось, что плечи, бедра ее хотят сбросить ткань, прикрывающую их. Она душилась очень крепкими духами, и Клим вдруг вспомнил, что ощутил их впервые недели две тому назад, когда Спивак, проходя мимо него и напевая романс «
На холмах Грузии», произнесла волнующий стих...
Царь
шел медленно, играя перчаткой, и слушал, что говорил ему министр двора, легонько дергая его за рукав и указывая
на павильон виноделия, невысокий
холм, обложенный дерном.
И вдруг облако исчезло, перед ним распахнулась светлая, как праздник, Обломовка, вся в блеске, в солнечных лучах, с зелеными
холмами, с серебряной речкой; он
идет с Ольгой задумчиво по длинной аллее, держа ее за талию, сидит в беседке,
на террасе…
Отчего же Ольга не трепещет? Она тоже
шла одиноко, незаметной тропой, также
на перекрестке встретился ей он, подал руку и вывел не в блеск ослепительных лучей, а как будто
на разлив широкой реки, к пространным полям и дружески улыбающимся
холмам. Взгляд ее не зажмурился от блеска, не замерло сердце, не вспыхнуло воображение.
Что за заливцы, уголки, приюты прохлады и лени, образуют узор берегов в проливе! Вон там
идет глубоко в
холм ущелье, темное, как коридор, лесистое и такое узкое, что, кажется, ежеминутно грозит раздавить далеко запрятавшуюся туда деревеньку. Тут маленькая, обстановленная деревьями бухта, сонное затишье, где всегда темно и прохладно, где самый сильный ветер чуть-чуть рябит волны; там беспечно отдыхает вытащенная
на берег лодка, уткнувшись одним концом в воду, другим в песок.
Направо
идет высокий
холм с отлогим берегом, который так и манит взойти
на него по этим зеленым ступеням террас и гряд, несмотря
на запрещение японцев. За ним тянется ряд низеньких, капризно брошенных
холмов, из-за которых глядят серьезно и угрюмо довольно высокие горы, отступив немного, как взрослые из-за детей. Далее пролив, теряющийся в море; по светлой поверхности пролива чернеют разбросанные камни.
На последнем плане синеет мыс Номо.
Мы не
пошли ни в деревню Бо-Тсунг, ни
на большую дорогу, а взяли налево, прорезали рощу и очутились в обработанных полях, идущих неровно,
холмами, во все стороны.
Я не
пошел к ним, а отправился по берегу моря, по отмели, влез
на холм, пробрался в грот, где расположились бивуаком матросы с наших судов, потом посетил в лесу нашу идиллию: матрос Кормчин пас там овец.
Мы стали прекрасно. Вообразите огромную сцену, в глубине которой, верстах в трех от вас, видны высокие
холмы, почти горы, и у подошвы их куча домов с белыми известковыми стенами, черепичными или деревянными кровлями. Это и есть город, лежащий
на берегу полукруглой бухты. От бухты
идет пролив, широкий, почти как Нева, с зелеными, холмистыми берегами, усеянными хижинами, батареями, деревнями, кедровником и нивами.
Мы
пошли вверх
на холм. Крюднер срубил капустное дерево, и мы съели впятером всю сердцевину из него. Дальше было круто
идти. Я не
пошел: нога не совсем была здорова, и я сел
на обрубке, среди бананов и таро, растущего в земле, как морковь или репа. Прочитав, что сандвичане делают из него poп-poп, я спросил каначку, что это такое. Она тотчас повела меня в свою столовую и показала горшок с какою-то белою кашею, вроде тертого картофеля.
Я, если хороша погода,
иду на ют и любуюсь окрестностями, смотрю в трубу
на холмы, разглядываю деревни, хижины, движущиеся фигуры людей, вглядываюсь внутрь хижин, через широкие двери и окна, без рам и стекол, рассматриваю проезжающие лодки с группами японцев; потом сажусь за работу и работаю до обеда.
Тропинки
шли то вверх,
на холмы, то спускались в овраги.
«Опять вверх!» — ворчали мы, теряя терпение, и
пошли на холм, подошли к протестантской церкви, потом спустились с
холма и очутились у сада и домика миссионеров.
— Лучше… лучше. Там места привольные, речные, гнездо наше; а здесь теснота, сухмень… Здесь мы осиротели. Там у нас,
на Красивой-то
на Мечи, взойдешь ты
на холм, взойдешь — и, Господи Боже мой, что это? а?.. И река-то, и луга, и лес; а там церковь, а там опять
пошли луга. Далече видно, далече. Вот как далеко видно… Смотришь, смотришь, ах ты, право! Ну, здесь точно земля лучше: суглинок, хороший суглинок, говорят крестьяне; да с меня хлебушка-то всюду вдоволь народится.
Мы посоветовались и решили оставить тропу и
пойти целиной. Взобравшись
на первую попавшуюся сопку, мы стали осматриваться. Впереди, в 4 км от нас, виднелся залив Пластун; влево — высокий горный хребет, за которым, вероятно, должна быть река Синанца; сзади — озеро Долгое, справа — цепь размытых
холмов, за ними — море. Не заметив ничего подозрительного, я хотел было опять вернуться
на тропу, но гольд посоветовал спуститься к ключику, текущему к северу, и дойти по нему до реки Тхетибе.
Особенно
на холме, куда ведет лестница с воротами удивительного величия и красоты: весь
холм занят храмами и общественными зданиями, из которых каждого одного было бы довольно ныне, чтобы увеличить красоту и
славу великолепнейшей из столиц.
Слезая с коня, он в последний раз оглянулся с невольной благодарной улыбкой. Ночь, безмолвная, ласковая ночь, лежала
на холмах и
на долинах; издали, из ее благовонной глубины, бог знает откуда — с неба ли, с земли, — тянуло тихим и мягким теплом. Лаврецкий
послал последний поклон Лизе и взбежал
на крыльцо.
— Истинно вам говорю: глядишь это, глядишь, какое нынче везде озорство
пошло, так инда тебя ножом по сердцу полыснет! Совсем жить невозможно стало. Главная причина: приспособиться никак невозможно. Ты думаешь: давай буду жить так! — бац! живи вот как! Начнешь жить по-новому — бац! живи опять по-старому! Уж
на что я простой человек, а и то сколько раз говорил себе: брошу Красный
Холм и уеду жить в Петербург!
Больший
шел за Серебряным вдоль речки по зеленому лугу, еще покрытому следами вчерашней битвы, и за ним, повеся голову и хвост, тащился Буян. Он часто подбегал к Серебряному, жалобно повизгивал и потом оборачивался
на свежий могильный
холм, пока наконец не скрыли его из виду высокие камыши.
Идут походные телеги,
Костры пылают
на холмах.
Со вздохом витязь вкруг себя
Взирает грустными очами.
«О поле, поле, кто тебя
Усеял мертвыми костями?
Чей борзый конь тебя топтал
В последний час кровавой битвы?
Кто
на тебе со
славой пал?
Чьи небо слышало молитвы?
Зачем же, поле, смолкло ты
И поросло травой забвенья?..
Времен от вечной темноты,
Быть может, нет и мне спасенья!
Быть может,
на холме немом
Поставят тихий гроб Русланов,
И струны громкие Баянов
Не будут говорить о нем...
Вот и мы трое
идем на рассвете по зелено-серебряному росному полю; слева от нас, за Окою, над рыжими боками Дятловых гор, над белым Нижним Новгородом, в
холмах зеленых садов, в золотых главах церквей, встает не торопясь русское ленивенькое солнце. Тихий ветер сонно веет с тихой, мутной Оки, качаются золотые лютики, отягченные росою, лиловые колокольчики немотно опустились к земле, разноцветные бессмертники сухо торчат
на малоплодном дерне, раскрывает алые звезды «ночная красавица» — гвоздика…
Молодые травы
на холме радостно кланялись утренней заре, стряхивая
на парную землю серебро росы, розовый дым поднимался над городом, когда Кожемякин
шёл домой.
Живёт в небесах запада чудесная огненная сказка о борьбе и победе, горит ярый бой света и тьмы, а
на востоке, за Окуровом,
холмы, окованные чёрною цепью леса, холодны и темны, изрезали их стальные изгибы и петли реки Путаницы, курится над нею лиловый туман осени,
на город
идут серые тени, он сжимается в их тесном кольце, становясь как будто всё меньше, испуганно молчит, затаив дыхание, и — вот он словно стёрт с земли, сброшен в омут холодной жуткой тьмы.
Поднимаясь
на угорье, лошади
шли шагом, — он привстал, приподнял козырёк картуза: впереди, над горою, всходило солнце, облив берёзы красноватым золотом и ослепляя глаза; прищурившись, он оглянулся назад: городок Окуров развалился
на земле, пёстрый, точно празднично наряженная баба, и удалялся, прятался в
холмы, а они сжимались вокруг него, как пухлые, короткие Савкины пальцы, сплошь покрытые бурой шерстью, оттенённой светлым блеском реки Путаницы, точно ртутью налитой.
«Кожемякин сидел в этой углублённой тишине, бессильный, отяжелевший, пытаясь вспомнить что-нибудь утешительное, но память упорно останавливалась
на одном:
идёт он полем ночью среди шершавых бесплодных
холмов, темно и мертвенно пустынно кругом, в мутном небе трепещут звёзды, туманно светится изогнутая полоса Млечного Пути, далеко впереди приник к земле город, точно распятый по ней, и отовсюду кто-то невидимый, как бы распростёртый по всей земле, шепчет, просит...
Пошли окуровские дожди, вытеснили воздух, завесили синие дали мокрыми туманами, побежали меж
холмов холодные потоки, разрывая ямы в овраги,
на улицах разлились мутные лужи, усеянные серыми пузырями, заплакали окна домов, почернели деревья, — захлебнулась земля водой.
Во всю ночь, проведенную им в доме боярина Кручины,
шел проливной дождь, и когда он выехал
на большую дорогу, то взорам его представились совершенно новые предметы: тысячи быстрых ручьев стремились по скатам
холмов, в оврагах ревели мутные потоки, а низкие поля казались издалека обширными озерами.
Тут
на протяжении нескольких верст не встречаешь иногда гладкой, ровной десятины:
холмы идут за
холмами, образуя бесчисленное множество изгибов и лощин,
на дне которых журчат ручьи, иногда даже маленькие речки вроде Смедвы.
Было тихое летнее утро. Солнце уже довольно высоко стояло
на чистом небе; но поля еще блестели росой, из недавно проснувшихся долин веяло душистой свежестью, и в лесу, еще сыром и не шумном, весело распевали ранние птички.
На вершине пологого
холма, сверху донизу покрытого только что зацветшею рожью, виднелась небольшая деревенька. К этой деревеньке, по узкой проселочной дорожке,
шла молодая женщина, в белом кисейном платье, круглой соломенной шляпе и с зонтиком в руке. Казачок издали следовал за ней.
Справа по обрыву стоял лес, слева блестело утреннее красивое море, а ветер дул
на счастье в затылок. Я был рад, что
иду берегом.
На гравии бежали, шумя, полосы зеленой воды, отливаясь затем назад шепчущей о тишине пеной. Обогнув мыс, мы увидели вдали,
на изгибе лиловых
холмов берега, синюю крышу с узким дымком флага, и только тут я вспомнил, что Эстамп ждет известий. То же самое, должно быть, думал Дюрок, так как сказал...
Чтобы из села Палицына кратчайшим путем достигнуть этой уединенной пещеры, должно бы было переплыть реку и версты две
идти болотистой долиной, усеянной кочками, ветловыми кустами и покрытой высоким камышом; только некоторые из окрестных жителей умели по разным приметам пробираться чрез это опасное место, где коварная зелень мхов обманывает неопытного путника, и высокий тростник скрывает ямы и тину; болото оканчивается
холмом, через который прежде вела тропинка и, спустясь с него, поворачивала по косогору в густой и мрачный лес;
на опушке столетние липы как стражи, казалось, простирали огромные ветви, чтоб заслонить дорогу, казалось,
на узорах их сморщенной коры был написан адскими буквами этот известный стих Данте: Lasciate ogni speranza voi ch'entrate!
Ушли. Горбун, посмотрев вслед им, тоже встал,
пошёл в беседку, где спал
на сене, присел
на порог её. Беседка стояла
на холме, обложенном дёрном, из неё, через забор, было видно тёмное стадо домов города, колокольни и пожарная каланча сторожили дома. Прислуга убирала посуду со стола, звякали чашки. Вдоль забора прошли ткачи, один нёс бредень, другой гремел железом ведра, третий высекал из кремня искры, пытаясь зажечь трут, закурить трубку. Зарычала собака, спокойный голос Тихона Вялова ударил в тишину...
Всю первую половину мая
шли непрерывные дожди, а мы двигались без палаток. Бесконечная глинистая дорога подымалась
на холм и спускалась в овраг чуть ли не
на каждой версте.
Идти было тяжело.
На ногах комья грязи, серое небо низко повисло, и беспрерывно сеет
на нас мелкий дождь. И нет ему конца, нет надежды, придя
на ночлег, высушиться и отогреться: румыны не пускали нас в жилье, да им и негде было поместить такую массу народа. Мы проходили город или деревню и становились где-нибудь
на выгоне.
Сколько у меня в бороде волос, столько раз брал я его за рукав, когда он, нагрузив пазуху и карманы,
шел на этот роковой
холм.
Мать и сын теперь
на воле;
Видят
холм в широком поле;
Море синее кругом,
Дуб зеленый над
холмом.
Сын подумал: добрый ужин
Был бы нам, однако, нужен.
Ломит он у дуба сук
И в тугой сгибает лук,
Со креста снурок шелковый
Натянул
на лук дубовый,
Тонку тросточку сломил,
Стрелкой легкой завострил
И
пошел на край долины
У моря искать дичины.
Повозка стояла
на гребне
холма. Дорога
шла на запад. Сзади, за нами,
на светлеющем фоне востока, вырисовывалась скалистая масса, покрытая лесом; громадный камень, точно поднятый палец, торчал кверху. Чертов лог казался близехонько.
Через некоторое время он
послал бояр своих в Тверь, в Старицу, Зубцов, Опоки, Клин,
Холм, Новгородок описать все тамошние земли и разделить их
на сохи для платежа казенных податей.
Для заседателя было ясно, что покойный был убит из ружья, что убийца, шедший от поселка, поджидал свою жертву
на дороге, следовательно знал, что покойный должен
идти по ней, и выстрелил, подбежав к нему спереди, почти в упор, а затем оттащил труп от дороги к
холму. Оставалось узнать, кто был убийцей и кто убитый.
И каждое утро я надевал лыжи и
шел на берег застывшего моря, к могильному
холму, и смотрел
на большие и глубокие буквы, выведенные в снегу и обозначавшие чистое имя: Елена.