Неточные совпадения
Ранним утром выступил он в поход и дал делу такой вид, как будто совершает простой
военный променад. [Промена́д (франц.) — прогулка.] Утро было ясное, свежее, чуть-чуть морозное (дело происходило в половине сентября). Солнце играло
на касках и ружьях солдат; крыши домов и
улицы были подернуты легким слоем инея; везде топились печи и из окон каждого дома виднелось веселое пламя.
Самгин швырнул
на стол странную книжку, торопливо оделся, вышел
на улицу и, шагая по панелям, как-то особенно жестким, вскоре отметил сходство Берлина с Петербургом, усмотрев его в обилии
военных, затем нашел, что в Берлине офицера еще более напыщенны, чем в Петербурге, и вспомнил, что это уже многократно отмечалось.
Через час Самгин шагал рядом с ним по панели, а среди
улицы за гробом шла Алина под руку с Макаровым; за ними — усатый человек, похожий
на военного в отставке, небритый, точно в плюшевой маске
на сизых щеках, с толстой палкой в руке, очень потертый; рядом с ним шагал, сунув руки в карманы рваного пиджака, наклоня голову без шапки, рослый парень, кудрявый и весь в каких-то театрально кудрявых лохмотьях; он все поплевывал сквозь зубы под ноги себе.
Около полудня в конце
улицы раздался тревожный свисток, и, как бы повинуясь ему, быстро проскользнул сияющий автомобиль, в нем сидел толстый человек с цилиндром
на голове, против него — двое вызолоченных
военных, третий — рядом с шофером. Часть охранников изобразила прохожих, часть — зевак, которые интересовались публикой в окнах домов, а Клим Иванович Самгин, глядя из-за косяка окна, подумал, что толстому господину Пуанкаре следовало бы приехать
на год раньше —
на юбилей Романовых.
На одной из
улиц с ним поравнялся обоз ломовых, везущих какое-то железо и так страшно гремящих по неровной мостовой своим железом, что ему стало больно ушам и голове. Он прибавил шагу, чтобы обогнать обоз, когда вдруг из-зa грохота железа услыхал свое имя. Он остановился и увидал немного впереди себя
военного с остроконечными слепленными усами и с сияющим глянцовитым лицом, который, сидя
на пролетке лихача, приветственно махал ему рукой, открывая улыбкой необыкновенно белые зубы.
И у меня была антипатия к
военным и всему
военному, я всю жизнь приходил в плохое настроение, когда
на улице встречал
военного.
С обеих сторон дома
на обеих сторонах
улицы и глубоко по Гнездниковскому переулку стояли собственные запряжки: пары, одиночки, кареты, коляски, одна другой лучше. Каретники старались превзойти один другого. Здоровенный, с лицом в полнолуние, швейцар в ливрее со светлыми пуговицами, но без гербов, в сопровождении своих помощников выносил корзины и пакеты за дамами в шиншиллях и соболях с кавалерами в бобрах или в шикарных
военных «николаевских» шинелях с капюшонами.
Было часов шесть вечера. По главной
улице уездного городка шибко ехала
на четверке почтовых лошадей небольшая, но красивая дорожная карета. Рядом с кучером,
на широких козлах, помещался благообразный лакей в
военной форме. Он, как только еще въехали в город, обернулся и спросил ямщика...
«Вступить в страну, зарезать человека, который защищает свой дом, потому что он одет в блузу и у него нет
на голове
военной фуражки; сжигать дома бедняков, которым есть нечего, разбивать, красть мебель, выпивать вино из чужих погребов, насиловать женщин
на улицах, сжигать пороху
на миллионы франков и оставить после себя разорение, болезни, — это называется не впадать в самый грубый материализм.
Но дачник умер бы у себя
на даче, а пение доносилось с
улицы. Мы оделись и попали к месту действия одними из первых. Прямо
на шоссе, в пыли, лежал Васька, скрестив по-покойницки руки
на груди. Над ним стоял какой-то среднего роста господин в
военном мундире и хриплым басом читал...
На улице он ходил в
военной фуражке и в шинели, и солдаты отдавали ему честь.
Саша бегала по всем комнатам и звала, но во всем доме не было никого из прислуги, и только в столовой
на сундуке спала Лида в одеже и без подушки. Саша, как была, без калош выбежала
на двор, потом
на улицу. За воротами
на лавочке сидела няня и смотрела
на катанье. С реки, где был каток, доносились звуки
военной музыки.
На случай серьезных столкновений в узкой
улице вдоль стен домов стоит отряд карабинеров, [Карабинер — солдат или офицер
военной полиции, выполняющей функции жандармерии.] с коротенькими и легкими ружьями в руках.
За короткое время розысков Иванов потратил несколько рублей, бывших при нем, и распродал остатки гардероба; у него осталось одно
военное, сильно поношенное пальто и то без погон, которые он не имел права носить в отставке, и продал барышнику «
на выжигу». Дошло до того, что хозяин гостиницы, где остановился Иванов, без церемонии выгнал его за неплатеж нескольких рублей, и он вышел
на улицу полуголодный, оскорбленный… За неделю, даже накануне, он и не мечтал о таком положении, в каком очутился.
Кепи, надетое набекрень, и черная
военная шинель внакидку привлекали
на улице всеобщее внимание.
Пораженный изумленьем, Кузьма Васильевич остался некоторое время неподвижен
на улице; но при мысли, что с ним,
военным офицером, так невежливо поступают (Кузьма Васильевич весьма дорожил своим званием), он почувствовал прилив негодования, круто повернул налево кругом и направился домой.
Но тут подвертывался Свитка с каким-нибудь делом, с какими-нибудь наставлениями и инструкциями касательно будущих действий в Варшаве, то надо было брать из университета бумаги, писать прошение об определении в
военную службу и отвозить все это к Бейгушу, то вдруг Свитка тащил его за чем-нибудь к Лесницкому или
на «литературный вечер», в «кружок» Офицерской
улицы, то вдруг графиня Цезарина присылала сказать, что нынче она ждет к себе Хвалынцева обедать, и вот таким образом, глядишь, день и промелькнул, а к Стрешневым все-таки не съезжено.
В самый день этого счастливого, по мнению Бейгуша, решения он совершенно неожиданно получил небольшую записку от капитана Чарыковского, который приглашал его
на нынешний вечер, отложив все текущие дела и занятия, непременно явиться к назначенному часу, для весьма важных и экстренных совещаний, в Офицерскую
улицу, в квартиру, занимаемую четырьмя слушателями академии генерального штаба, где обыкновенно собирался, под видом «литературных вечеров», польский «
военный кружок Петербурга».
На следующие дни Петербург был похож
на город в осадном положении: дымящиеся развалины, по всем площадям таборы погорельцев, груды пожитков, слезы и нищета, усиленные
военные патрули, часовые с ружьями
на скрытых и явных экстренных постах по всем
улицам и во многих дворах.
Его величества, однако, не было в числе игравших
на бильярде. Какой-то англичанин, вероятно офицер с английского
военного фрегата, стоявшего
на рейде,
на вопрос Володи, нет ли короля в числе играющих, отвечал, что он уже сыграл несколько партий и ушел, вероятно, прогуляться среди своих подданных, и советовал Володе идти к большому освещенному, открытому со всех сторон зданию
на столбах в конце
улицы,
на площадке, окруженной деревьями, откуда доносились звуки, напоминающие скрипку.
Гонконг, блестящий город дворцов, прелестных зданий и превосходных
улиц, этот город, высеченный в скале острова и, благодаря предприимчивости и энергии своих хозяев-англичан, ставший одним из важнейших портов Востока и по
военному значению, и по торговле, — этот Гонконг в то же время является «rendes vous» [Местом встречи (франц.).] китайских пиратов, и в его населенном, многолюдном и грязном китайском квартале, несмотря
на английскую полицию, живут самые отчаянные разбойники, скрывающиеся от китайских властей.
Большой красивый город. Чистые
улицы. Бегающие там и тут трамваи. Повсюду
военные, повсюду солдаты. Любопытная толпа горожан, снующая по бульвару и по тротуарам, несмотря ни
на какую погоду. То и дело проезжают автомобили, приспособленные для раненых.
На каждом шагу встречаются здания со значками госпиталей и лазаретов Красного Креста.
Вообще же убийство царя произвело, конечно, впечатление ошеломляющее. Один отставной
военный генерал, — он жил
на Съезженской
улице, — был так потрясен этим событием, что застрелился. Папа возмущенно сообщал, что конституция была уже совсем готова у Лорис-Меликова, что царь
на днях собирался ее подписать, — и вдруг это ужасное убийство! Какое недомыслие! Какая нелепость!
В девятом часу вечера
на улице перед клубом гремел
военный оркестр, а в самом клубе гг. офицеры танцевали с к-скими дамами.
Елизавета Петровна и Шетарди только и ожидали начала
военных действий со стороны шведов, чтобы подать гвардии сигнал к восстанию. Они могли начаться со дня
на день. По
улицам Петербурга ежедневно проходили войска, отправляемые в Финляндию.
В воротах, при выходе его
на улицу, прошмыгнул кто-то мимо него в
военной шинели и в фуражке солдатского покроя и взошел
на крыльцо станционного дома.
Приказав вести за собой лошадь, Пьер пошел по
улице к кургану, с которого он вчера смотрел
на поле сражения.
На кургане этом была толпа
военных и слышался французский говор штабных, и виднелась седая голова Кутузова, с его белою с красным околышем фуражкой и седым затылком, утонувшим в плечи. Кутузов смотрел в трубу вперед по большой дороге.
Он никого не знал, и, несмотря
на его щегольской гвардейский мундир, все эти высшие люди, сновавшие по
улицам, в щегольских экипажах, плюмажах, лентах и орденах, придворные и
военные, казалось, стояли так неизмеримо выше его, гвардейского офицерика, что не только не хотели, но и не могли признать его существование.