Неточные совпадения
Немного спустя после описанного выше приема письмоводитель градоначальника, вошедши утром с докладом в его кабинет, увидел такое зрелище: градоначальниково тело, облеченное в вицмундир, сидело за письменным
столом, а перед ним,
на кипе недоимочных реестров,
лежала, в виде щегольского пресс-папье, совершенно пустая градоначальникова голова… Письмоводитель выбежал в таком смятении, что зубы его стучали.
Верные ликовали, а причетники, в течение многих лет питавшиеся одними негодными злаками, закололи барана и мало того что съели его всего, не пощадив даже копыт, но долгое время скребли ножом
стол,
на котором
лежало мясо, и с жадностью ели стружки, как бы опасаясь утратить хотя один атом питательного вещества.
― Отчего ж? Ведь это всегдашняя жизнь вас всех молодых мужчин, ― сказала она, насупив брови, и, взявшись за вязанье, которое
лежало на столе, стала, не глядя
на Вронского, выпрастывать из него крючок.
Присутствие княгини Тверской, и по воспоминаниям, связанным с нею, и потому, что он вообще не любил ее, было неприятно Алексею Александровичу, и он пошел прямо в детскую. В первой детской Сережа,
лежа грудью
на столе и положив ноги
на стул, рисовал что-то, весело приговаривая. Англичанка, заменившая во время болезни Анны француженку, с вязаньем миньярдиз сидевшая подле мальчика, поспешно встала, присела и дернула Сережу.
А между тем появленье смерти так же было страшно в малом, как страшно оно и в великом человеке: тот, кто еще не так давно ходил, двигался, играл в вист, подписывал разные бумаги и был так часто виден между чиновников с своими густыми бровями и мигающим глазом, теперь
лежал на столе, левый глаз уже не мигал вовсе, но бровь одна все еще была приподнята с каким-то вопросительным выражением.
— А я скажу: «Не за что! ей-богу, не за что, не брала я…» Да вон она
лежит на столе. Всегда понапраслиной попрекаете!
—
Лежала на столе четвертка чистой бумаги, — сказал он, — да не знаю, куда запропастилась: люди у меня такие негодные! — Тут стал он заглядывать и под
стол и
на стол, шарил везде и наконец закричал: — Мавра! а Мавра!
Комната была, точно, не без приятности: стены были выкрашены какой-то голубенькой краской вроде серенькой, четыре стула, одно кресло,
стол,
на котором
лежала книжка с заложенною закладкою, о которой мы уже имели случай упомянуть, несколько исписанных бумаг, но больше всего было табаку.
В углу комнаты была навалена
на полу куча того, что погрубее и что недостойно
лежать на столах.
На щеголеватом
столе перед диваном
лежали засаленные подтяжки, точно какое угощенье гостю, и до того стала ничтожной и сонной его жизнь, что не только перестали уважать его дворовые люди, но даже чуть не клевали домашние куры.
Татьяна, по совету няни
Сбираясь ночью ворожить,
Тихонько приказала в бане
На два прибора
стол накрыть;
Но стало страшно вдруг Татьяне…
И я — при мысли о Светлане
Мне стало страшно — так и быть…
С Татьяной нам не ворожить.
Татьяна поясок шелковый
Сняла, разделась и в постель
Легла. Над нею вьется Лель,
А под подушкою пуховой
Девичье зеркало
лежит.
Утихло всё. Татьяна спит.
Должно быть, заметив, что я прочел то, чего мне знать не нужно, папа положил мне руку
на плечо и легким движением показал направление прочь от
стола. Я не понял, ласка ли это или замечание,
на всякий же случай поцеловал большую жилистую руку, которая
лежала на моем плече.
Там
на длинном
столе лежали радужные фазаны, серые утки, пестрые куры; там — свиная туша с коротеньким хвостом и младенчески закрытыми глазами; там — репа, капуста, орехи, синий изюм, загорелые персики.
Надо было учиться, я книги распродал; а
на столе у меня,
на записках да
на тетрадях,
на палец и теперь пыли
лежит.
Мебель соответствовала помещению: было три старых стула, не совсем исправных, крашеный
стол в углу,
на котором
лежало несколько тетрадей и книг; уже по тому одному, как они были запылены, видно было, что до них давно уже не касалась ничья рука; и, наконец, неуклюжая большая софа, занимавшая чуть не всю стену и половину ширины всей комнаты, когда-то обитая ситцем, но теперь в лохмотьях, и служившая постелью Раскольникову.
Потом я купил и себе очень много сластей и орехов, а в другой лавке взял большую книгу «Псалтирь», такую точно, какая
лежала на столе у нашей скотницы.
В большой комнате
на крашеном полу крестообразно
лежали темные ковровые дорожки, стояли кривоногие старинные стулья, два таких же
стола;
на одном из них бронзовый медведь держал в лапах стержень лампы;
на другом возвышался черный музыкальный ящик; около стены, у двери, прижалась фисгармония, в углу — пестрая печь кузнецовских изразцов, рядом с печью — белые двери...
Через минуту оттуда важно выступил небольшой человечек с растрепанной бородкой и серым, незначительным лицом. Он был одет в женскую ватную кофту,
на ногах, по колено, валяные сапоги, серые волосы
на его голове были смазаны маслом и
лежали гладко. В одной руке он держал узенькую и длинную книгу из тех, которыми пользуются лавочники для записи долгов. Подойдя к
столу, он сказал дьякону...
Клим разделся, прошел
на огонь в неприбранную комнату; там
на столе горели две свечи, бурно кипел самовар, выплескивая воду из-под крышки и обливаясь ею, стояла немытая посуда, тарелки с расковырянными закусками, бутылки,
лежала раскрытая книга.
Посреди
стола и поперек его,
на блюде, в пене сметаны и тертого хрена
лежал, весело улыбаясь, поросенок, с трех сторон его окружали золотисто поджаренный гусь, индейка и солидный окорок ветчины.
На пороге одной из комнаток игрушечного дома он остановился с невольной улыбкой: у стены
на диване
лежал Макаров, прикрытый до груди одеялом, расстегнутый ворот рубахи обнажал его забинтованное плечо; за маленьким, круглым столиком сидела Лидия;
на столе стояло блюдо, полное яблок; косой луч солнца, проникая сквозь верхние стекла окон, освещал алые плоды, затылок Лидии и половину горбоносого лица Макарова. В комнате было душисто и очень жарко, как показалось Климу. Больной и девушка ели яблоки.
Дома его ждал толстый конверт с надписью почерком Лидии; он
лежал на столе,
на самом видном месте. Самгин несколько секунд рассматривал его, не решаясь взять в руки, стоя в двух шагах от
стола. Потом, не сходя с места, протянул руку, но покачнулся и едва не упал, сильно ударив ладонью по конверту.
Они, трое, все реже посещали Томилина. Его обыкновенно заставали за книгой, читал он — опираясь локтями о
стол, зажав ладонями уши. Иногда —
лежал на койке, согнув ноги, держа книгу
на коленях, в зубах его торчал карандаш.
На стук в дверь он никогда не отвечал, хотя бы стучали три, четыре раза.
Клим сел против него
на широкие нары, грубо сбитые из четырех досок; в углу нар
лежала груда рухляди, чья-то постель. Большой
стол пред нарами испускал одуряющий запах протухшего жира. За деревянной переборкой, некрашеной и щелявой, светился огонь, там кто-то покашливал, шуршал бумагой. Усатая женщина зажгла жестяную лампу, поставила ее
на стол и, посмотрев
на Клима, сказала дьякону...
На письменном
столе лежал бикфордов шнур, в соседней комнате носатый брюнет рассказывал каким-то кавказцам о японской шимозе, а человек с красивым, но неподвижным лицом, похожий
на расстриженного попа, прочитав записку Гогина, командовал...
Там у
стола сидел парень в клетчатом пиджаке и полосатых брюках; тугие щеки его обросли густой желтой шерстью, из больших светло-серых глаз текли слезы, смачивая шерсть, одной рукой он держался за
стол, другой — за сиденье стула; левая нога его, голая и забинтованная полотенцем выше колена,
лежала на деревянном стуле.
У него незаметно сложилось странное впечатление: в России бесчисленно много лишних людей, которые не знают, что им делать, а может быть, не хотят ничего делать. Они сидят и
лежат на пароходных пристанях,
на станциях железных дорог, сидят
на берегах рек и над морем, как за
столом, и все они чего-то ждут. А тех людей, разнообразным трудом которых он восхищался
на Всероссийской выставке, тех не было видно.
Айно, облокотясь
на стол, слушала приоткрыв рот, с явным недоумением
на лице. Она была в черном платье, с большими, точно луковки, пуговицами
на груди, подпоясана светло-зеленым кушаком, концы его
лежали на полу.
Но их было десятка два, пятеро играли в карты, сидя за большим рабочим
столом, человек семь окружали игроков, две растрепанных головы торчали
на краю приземистой печи, невидимый, в углу, тихонько, тенорком напевал заунывную песню, ему подыгрывала гармоника,
на ларе для теста
лежал, закинув руки под затылок, большой кудрявый человек, подсвистывая песне.
Осторожно, не делая резких движений, Самгин вынул портсигар, папиросу, — спичек в кармане не оказалось, спички
лежали на столе. Тогда он, спрятав портсигар, бросил папиросу
на стол и сунул руки в карманы. Стоять среди комнаты было глупо, но двигаться не хотелось, — он стоял и прислушивался к непривычному ощущению грустной, но приятной легкости.
Самгин вспомнил, что она не первая говорит эти слова, Варвара тоже говорила нечто в этом роде. Он
лежал в постели, а Дуняша, полураздетая, склонилась над ним, гладя лоб и щеки его легкой, теплой ладонью. В квадрате верхнего стекла окна светилось стертое лицо луны, — желтая кисточка огня свечи
на столе как будто замерзла.
Сегодня припадок был невыносимо длителен. Варавка даже расстегнул нижние пуговицы жилета, как иногда он делал за обедом. В бороде его сверкала красная улыбка, стул под ним потрескивал. Мать слушала, наклонясь над
столом и так неловко, что девичьи груди ее
лежали на краю
стола. Климу было неприятно видеть это.
Клим остался в компании полудюжины венских стульев, у
стола, заваленного книгами и газетами; другой
стол занимал средину комнаты,
на нем возвышался угасший самовар, стояла немытая посуда,
лежало разобранное ружье-двухстволка.
В дешевом ресторане Кутузов прошел в угол, — наполненный сизой мутью, заказал водки, мяса и, прищурясь, посмотрел
на людей, сидевших под низким, закопченным потолком необширной комнаты; трое, в однообразных позах, наклонясь над столиками, сосредоточенно ели, четвертый уже насытился и, действуя зубочисткой, пустыми глазами смотрел
на женщину, сидевшую у окна; женщина читала письмо,
на столе пред нею стоял кофейник,
лежала пачка книг в ремнях.
За магазином, в небольшой комнатке горели две лампы, наполняя ее розоватым сумраком; толстый ковер
лежал на полу, стены тоже были завешаны коврами, высоко
на стене — портрет в черной раме, украшенный серебряными листьями; в углу помещался широкий, изогнутый полукругом диван, пред ним
на столе кипел самовар красной меди, мягко блестело стекло, фарфор. Казалось, что магазин, грубо сверкающий серебром и золотом, — далеко отсюда.
Как там отец его, дед, дети, внучата и гости сидели или
лежали в ленивом покое, зная, что есть в доме вечно ходящее около них и промышляющее око и непокладные руки, которые обошьют их, накормят, напоят, оденут и обуют и спать положат, а при смерти закроют им глаза, так и тут Обломов, сидя и не трогаясь с дивана, видел, что движется что-то живое и проворное в его пользу и что не взойдет завтра солнце, застелют небо вихри, понесется бурный ветр из концов в концы вселенной, а суп и жаркое явятся у него
на столе, а белье его будет чисто и свежо, а паутина снята со стены, и он не узнает, как это сделается, не даст себе труда подумать, чего ему хочется, а оно будет угадано и принесено ему под нос, не с ленью, не с грубостью, не грязными руками Захара, а с бодрым и кротким взглядом, с улыбкой глубокой преданности, чистыми, белыми руками и с голыми локтями.
По стенам, около картин, лепилась в виде фестонов паутина, напитанная пылью; зеркала, вместо того чтоб отражать предметы, могли бы служить скорее скрижалями, для записывания
на них, по пыли, каких-нибудь заметок
на память. Ковры были в пятнах.
На диване
лежало забытое полотенце;
на столе редкое утро не стояла не убранная от вчерашнего ужина тарелка с солонкой и с обглоданной косточкой да не валялись хлебные крошки.
Она сидит, опершись локтями
на стол, положив лицо в ладони, и мечтает, дремлет или… плачет. Она в неглиже, не затянута в латы негнущегося платья, без кружев, без браслет, даже не причесана; волосы небрежно, кучей
лежат в сетке; блуза стелется по плечам и падает широкими складками у ног.
На ковре
лежат две атласные туфли: ноги просто в чулках покоятся
на бархатной скамеечке.
На лбу у ней в эти минуты ложилась резкая линия — намек
на будущую морщину. Она грустно улыбалась, глядя
на себя в зеркало. Иногда подходила к
столу, где
лежало нераспечатанное письмо
на синей бумаге, бралась за ключ и с ужасом отходила прочь.
В комнате был волосяной диван красного дерева, круглый
стол перед диваном,
на столе стоял рабочий ящик и
лежали неконченные женские работы.
Иван Иванович был, напротив, в черном фраке. Белые перчатки и шляпа
лежали около него
на столе. У него лицо отличалось спокойствием или скорее равнодушным ожиданием ко всему, что может около него происходить.
И сам Яков только служил за
столом, лениво обмахивал веткой мух, лениво и задумчиво менял тарелки и не охотник был говорить. Когда и барыня спросит его, так он еле ответит, как будто ему было бог знает как тяжело жить
на свете, будто гнет какой-нибудь
лежал на душе, хотя ничего этого у него не было. Барыня назначила его дворецким за то только, что он смирен, пьет умеренно, то есть мертвецки не напивается, и не курит; притом он усерден к церкви.
— Я и сам говорю. Настасья Степановна Саломеева… ты ведь знаешь ее… ах да, ты не знаешь ее… представь себе, она тоже верит в спиритизм и, представьте себе, chere enfant, — повернулся он к Анне Андреевне, — я ей и говорю: в министерствах ведь тоже
столы стоят, и
на них по восьми пар чиновничьих рук
лежат, все бумаги пишут, — так отчего ж там-то
столы не пляшут? Вообрази, вдруг запляшут! бунт
столов в министерстве финансов или народного просвещения — этого недоставало!
Обе занимались делом:
на столе и
на коленях у них
лежало дорогое выездное платье Анны Андреевны, но старое, то есть три раза надеванное и которое она желала как-нибудь переделать.
Они все сидели наверху, в моем «гробе». В гостиной же нашей, внизу,
лежал на столе Макар Иванович, а над ним какой-то старик мерно читал Псалтирь. Я теперь ничего уже не буду описывать из не прямо касающегося к делу, но замечу лишь, что гроб, который уже успели сделать, стоявший тут же в комнате, был не простой, хотя и черный, но обитый бархатом, а покров
на покойнике был из дорогих — пышность не по старцу и не по убеждениям его; но таково было настоятельное желание мамы и Татьяны Павловны вкупе.
— Слушай, Софья, — сказала она вдруг, переменяя разговор, — чем иконе
лежать — не поставить ли ее
на столе же, прислоня к стене, и не зажечь ли пред ней лампадку?
— Я так и знал, что ты так примешь, Соня, — проговорил он. Так как мы все встали при входе его, то он, подойдя к
столу, взял кресло Лизы, стоявшее слева подле мамы, и, не замечая, что занимает чужое место, сел
на него. Таким образом, прямо очутился подле столика,
на котором
лежал образ.
В следующей, куда мы сейчас же проникли, стояло фортепьяно, круглый, крытый суконной салфеткой
стол;
на нем
лежало множество хорошеньких безделок.
Мы дошли до какого-то вала и воротились по тропинке, проложенной по берегу прямо к озерку. Там купались наши, точно в купальне, под сводом зелени.
На берегу мы застали живописную суету: варили кушанье в котлах, в палатке накрывали…
на пол, за неимением
стола. Собеседники сидели и
лежали. Я ушел в другую палатку, разбитую для магнитных наблюдений, и лег
на единственную бывшую
на всем острове кушетку, и отдохнул в тени. Иногда врывался свежий ветер и проникал под тент, принося прохладу.
Тут стояло двое-трое столовых часов, коробка с перчатками, несколько ящиков с вином, фортепьяно;
лежали материи, висели золотые цепочки, теснились в куче этажерки, красивые столики, шкапы и диваны,
на окнах вазы,
на столе какая-то машина, потом бумага, духи.