Неточные совпадения
—
Я не сержусь
на глупого,
Я сам над ним смеюсь!»
«Какой ты
добрый!» — молвила
Сноха черноволосая
И старика погладила
По белой
голове.
Сняв венцы с
голов их, священник прочел последнюю молитву и поздравил молодых. Левин взглянул
на Кити, и никогда он не видал ее до сих пор такою. Она была прелестна тем новым сиянием счастия, которое было
на ее лице. Левину хотелось сказать ей что-нибудь, но он не знал, кончилось ли. Священник вывел его из затруднения. Он улыбнулся своим
добрым ртом и тихо сказал: «поцелуйте жену, и вы поцелуйте мужа» и взял у них из рук свечи.
Он чувствовал себя
на высоте, от которой кружилась
голова, и там где-то внизу, далеко, были все эти
добрые славные Каренины, Облонские и весь мир.
Сдерживая
на тугих вожжах фыркающую от нетерпения и просящую хода
добрую лошадь, Левин оглядывался
на сидевшего подле себя Ивана, не знавшего, что делать своими оставшимися без работы руками, и беспрестанно прижимавшего свою рубашку, и искал предлога для начала разговора с ним. Он хотел сказать, что напрасно Иван высоко подтянул чересседельню, но это было похоже
на упрек, а ему хотелось любовного разговора. Другого же ничего ему не приходило в
голову.
Это нехорошо! — сказал он и остановился, склонив
голову набок и глядя
на Левина
добрыми, кроткими глазами.
Теперь я должен несколько объяснить причины, побудившие меня предать публике сердечные тайны человека, которого я никогда не знал.
Добро бы я был еще его другом: коварная нескромность истинного друга понятна каждому; но я видел его только раз в моей жизни
на большой дороге; следовательно, не могу питать к нему той неизъяснимой ненависти, которая, таясь под личиною дружбы, ожидает только смерти или несчастия любимого предмета, чтоб разразиться над его
головою градом упреков, советов, насмешек и сожалений.
Когда все сели, Фока тоже присел
на кончике стула; но только что он это сделал, дверь скрипнула, и все оглянулись. В комнату торопливо вошла Наталья Савишна и, не поднимая глаз, приютилась около двери
на одном стуле с Фокой. Как теперь вижу я плешивую
голову, морщинистое неподвижное лицо Фоки и сгорбленную
добрую фигурку в чепце, из-под которого виднеются седые волосы. Они жмутся
на одном стуле, и им обоим неловко.
— Неразумная
голова, — говорил ему Тарас. — Терпи, козак, — атаман будешь! Не тот еще
добрый воин, кто не потерял духа в важном деле, а тот
добрый воин, кто и
на безделье не соскучит, кто все вытерпит, и хоть ты ему что хочь, а он все-таки поставит
на своем.
А
на Остапа уже наскочило вдруг шестеро; но не в
добрый час, видно, наскочило: с одного полетела
голова, другой перевернулся, отступивши; угодило копьем в ребро третьего; четвертый был поотважней, уклонился
головой от пули, и попала в конскую грудь горячая пуля, — вздыбился бешеный конь, грянулся о землю и задавил под собою всадника.
— С тобою баба! Ей, отдеру тебя, вставши,
на все бока! Не доведут тебя бабы к
добру! — Сказавши это, он оперся
головою на локоть и стал пристально рассматривать закутанную в покрывало татарку.
— Знаешь, Дунечка, как только я к утру немного заснула, мне вдруг приснилась покойница Марфа Петровна… и вся в белом… подошла ко мне, взяла за руку, а сама
головой качает
на меня, и так строго, строго, как будто осуждает… К
добру ли это? Ах, боже мой, Дмитрий Прокофьич, вы еще не знаете: Марфа Петровна умерла!
Когда всё мягко так? и нежно, и незрело?
На что же так давно? вот
доброе вам дело:
Звонками только что гремя
И день и ночь по снеговой пустыне,
Спешу к вам,
голову сломя.
И как вас нахожу? в каком-то строгом чине!
Вот полчаса холодности терплю!
Лицо святейшей богомолки!.. —
И всё-таки я вас без памяти люблю...
— Учите сеять разумное,
доброе и делаете войну, — кричал с лестницы молодой голос, и откуда-то из глубины дома через
головы людей
на лестнице изливалось тягучее скорбное пение, напоминая вой деревенских женщин над умершим.
Ты, может быть, думаешь, глядя, как я иногда покроюсь совсем одеялом с
головой, что я лежу как пень да сплю; нет, не сплю я, а думаю все крепкую думу, чтоб крестьяне не потерпели ни в чем нужды, чтоб не позавидовали чужим, чтоб не плакались
на меня Господу Богу
на Страшном суде, а молились бы да поминали меня
добром.
«Это история, скандал, — думал он, — огласить позор товарища, нет, нет! — не так! Ах! счастливая мысль, — решил он вдруг, — дать Ульяне Андреевне урок наедине: бросить ей громы
на голову, плеснуть
на нее волной чистых, неведомых ей понятий и нравов! Она обманывает
доброго, любящего мужа и прячется от страха: сделаю, что она будет прятаться от стыда. Да, пробудить стыд в огрубелом сердце — это долг и заслуга — и в отношении к ней, а более к Леонтью!»
А так — он
добрый: ребенка встретит — по
голове погладит, букашку
на дороге никогда не раздавит, а отодвинет тростью в сторону: «Когда не можешь, говорит, дать жизни, и не лишай».
Я простился со всеми: кто хочет проводить меня пирогом, кто прислал рыбу
на дорогу, и все просят непременно выкушать наливочки, холодненького… Беда с непривычки!
Добрые приятели провожают с открытой
головой на крыльцо и ждут, пока сядешь в сани, съедешь со двора, — им это ничего. Пора, однако, шибко пора!
Но тяжелый наш фрегат, с грузом не
на одну сотню тысяч пуд, точно обрадовался случаю и лег прочно
на песок, как иногда
добрый пьяница, тоже «нагрузившись» и долго шлепая неверными стопами по грязи, вдруг возьмет да и ляжет средь дороги. Напрасно трезвый товарищ толкает его в бока, приподнимает то руку, то ногу, иногда
голову. Рука, нога и
голова падают снова как мертвые. Гуляка лежит тяжело, неподвижно и безнадежно, пока не придут двое «городовых»
на помощь.
Терпение у Альфонса Богданыча было действительно замечательное, но если бы Ляховский заглянул к нему в
голову в тот момент, когда Альфонс Богданыч, прочитав
на сон грядущий, как всякий
добрый католик, латинскую молитву, покашливая и охая, ложился
на свою одинокую постель, — Ляховский изменил бы свое мнение.
— Ох, чует мое сердечушко, што не к
добру ты нагрянул, — причитал Лука, добывая полотенце из сундучка. — Василий-то Назарыч не ждал ведь тебя, даже нисколько не ждал, а ты, на-поди, точно снег
на голову…
— Что ты, подожди оплакивать, — улыбнулся старец, положив правую руку свою
на его
голову, — видишь, сижу и беседую, может, и двадцать лет еще проживу, как пожелала мне вчера та
добрая, милая, из Вышегорья, с девочкой Лизаветой
на руках. Помяни, Господи, и мать, и девочку Лизавету! (Он перекрестился.) Порфирий, дар-то ее снес, куда я сказал?
Добрые люди винили меня за то, что я замешался очертя
голову в политические движения и предоставил
на волю божью будущность семьи, — может, оно и было не совсем осторожно; но если б, живши в Риме в 1848 году, я сидел дома и придумывал средства, как спасти свое именье, в то время как вспрянувшая Италия кипела пред моими окнами, тогда я, вероятно, не остался бы в чужих краях, а поехал бы в Петербург, снова вступил бы
на службу, мог бы быть «вице-губернатором», за «оберпрокурорским столом» и говорил бы своему секретарю «ты», а своему министру «ваше высокопревосходительство!».
— Ну, теперь пойдет
голова рассказывать, как вез царицу! — сказал Левко и быстрыми шагами и радостно спешил к знакомой хате, окруженной низенькими вишнями. «Дай тебе бог небесное царство,
добрая и прекрасная панночка, — думал он про себя. — Пусть тебе
на том свете вечно усмехается между ангелами святыми! Никому не расскажу про диво, случившееся в эту ночь; тебе одной только, Галю, передам его. Ты одна только поверишь мне и вместе со мною помолишься за упокой души несчастной утопленницы!»
— Смотрите, братцы! — говорил другой, поднимая черепок из горшка, которого одна только уцелевшая половина держалась
на голове Черевика, — какую шапку надел
на себя этот
добрый молодец!
— Что-то как старость придет!.. — ворчал Каленик, ложась
на лавку. —
Добро бы, еще сказать, пьян; так нет же, не пьян. Ей-богу, не пьян! Что мне лгать! Я готов объявить это хоть самому
голове. Что мне
голова? Чтоб он издохнул, собачий сын! Я плюю
на него! Чтоб его, одноглазого черта, возом переехало! Что он обливает людей
на морозе…
А пойдет ли, бывало, Солоха в праздник в церковь, надевши яркую плахту с китайчатою запаскою, а сверх ее синюю юбку,
на которой сзади нашиты были золотые усы, и станет прямо близ правого крылоса, то дьяк уже верно закашливался и прищуривал невольно в ту сторону глаза;
голова гладил усы, заматывал за ухо оселедец и говорил стоявшему близ его соседу: «Эх,
добрая баба! черт-баба!»
Но зато сзади он был настоящий губернский стряпчий в мундире, потому что у него висел хвост, такой острый и длинный, как теперешние мундирные фалды; только разве по козлиной бороде под мордой, по небольшим рожкам, торчавшим
на голове, и что весь был не белее трубочиста, можно было догадаться, что он не немец и не губернский стряпчий, а просто черт, которому последняя ночь осталась шататься по белому свету и выучивать грехам
добрых людей.
Однако же
добрые люди качали слегка
головами, глядя
на житье их.
Я ответил, что я племянник капитана, и мы разговорились. Он стоял за тыном, высокий, худой, весь из одних костей и сухожилий.
На нем была черная «чамарка», вытертая и в пятнах. Застегивалась она рядом мелких пуговиц, но половины их не было, и из-под чамарки виднелось
голое тело: у бедняги была одна рубаха, и, когда какая-нибудь
добрая душа брала ее в стирку, старик обходился без белья.
Это — «Два помещика» из «Записок охотника». Рассказчик — еще молодой человек, тронутый «новыми взглядами», гостит у Мардария Аполлоновича. Они пообедали и пьют
на балконе чай. Вечерний воздух затих. «Лишь изредка ветер набегал струями и в последний раз, замирая около дома, донес до слуха звук мерных и частых ударов, раздававшихся в направлении конюшни». Мардарий Аполлонович, только что поднесший ко рту блюдечко с чаем, останавливается, кивает
головой и с
доброй улыбкой начинает вторить ударам...
Галактион опустил глаза, чувствуя, как начинает краснеть. Ему как-то вся кровь бросилась в
голову. Агния смотрела
на него
добрыми глазами и печально улыбалась. Она достаточно насмотрелась
на все штуки сестрицы Харитины.
Но от
доброй собаки трудно ей отделаться: она не даст ей уползти
на берег, а внимательный и опытный охотник, зная по направлению утиной
головы, где должна вынырнуть утка, подстережет появление ее носа и метким выстрелом, после мгновенного прицела, раздробит полусокрытую в воде ее
голову.
Сноснее одному,
Устав от тяжкого труда,
Прийти в свою тюрьму,
Прийти — и лечь
на голый пол
И с черствым сухарем
Заснуть… а
добрый сон пришел —
И узник стал царем!
В тумане из-под горы сначала показался низенький старичок с длинною палкой в руке. Он шел без шапки, легко переваливаясь
на своих кривых ногах. Полы поношенного кафтана для удобства были заткнуты за опояску. Косматая седая борода и целая шапка седых волос
на голове придавали ему дикий вид, а
добрые серые глаза ласково улыбались.
Как снег
на голову, явился сейчас ко мне Завьялов и просит письма к вам, почтенные и
добрые друзья мои…
Как жаль мне,
добрый Иван Дмитриевич, что не удалось с вами повидаться; много бы надобно поговорить о том, чего не скажешь
на бумаге, особенно когда
голова как-то не в порядке, как у меня теперь. Петр Николаевич мог некоторым образом сообщать вам все, что от меня слышал в Тобольске. У Михайлы Александровича погостил с особенным удовольствием:
добрая Наталья Дмитриевна приняла меня, как будто мы не разлучались; они оба с участием меня слушали — и время летело мигом.
— Где ты живешь? ну где? где? Этак разве девушки
добрые живут? Ты со вставанья с
голой шеей пройдешь, а
на тебя двадцать человек смотреть будут.
Помутилися ее очи ясные, подкосилися ноги резвые, пала она
на колени, обняла руками белыми
голову своего господина
доброго,
голову безобразную и противную, и завопила источным голосом: «Ты встань, пробудись, мой сердечный друг, я люблю тебя как жениха желанного…» И только таковы словеса она вымолвила, как заблестели молоньи со всех сторон, затряслась земля от грома великого, ударила громова стрела каменная в пригорок муравчатый, и упала без памяти молода дочь купецкая, красавица писаная.
Много ли, мало ли времени она лежала без памяти — не ведаю; только, очнувшись, видит она себя во палате высокой беломраморной, сидит она
на золотом престоле со каменьями драгоценными, и обнимает ее принц молодой, красавец писаный,
на голове со короною царскою, в одежде златокованной, перед ним стоит отец с сестрами, а кругом
на коленях стоит свита великая, все одеты в парчах золотых, серебряных; и возговорит к ней молодой принц, красавец писаный,
на голове со короною царскою: «Полюбила ты меня, красавица ненаглядная, в образе чудища безобразного, за мою
добрую душу и любовь к тебе; полюби же меня теперь в образе человеческом, будь моей невестою желанною.
— Идем! — сказал голубоглазый мужик, кивнув
головой. И они оба не спеша пошли к волости, а мать проводила их
добрым взглядом. Она облегченно вздохнула — урядник снова тяжело взбежал
на крыльцо и оттуда, грозя кулаком, исступленно орал...
Этот город был свидетелем ваших младенческих игр; он любовался вами, когда вы, под руководством маститого вашего родителя, неопытным юношей робко вступили
на поприще яичного производства, и потом с любовью следил, как в сердце вашем, всегда открытом для всего
доброго, постепенно созревали семена благочестия и любви к постройке колоколен и церквей (при этих словах Захар Иваныч и Матрена Ивановна набожно перекрестились, а один из тайных советников потянулся к амфитриону и подставил ему свою
голую и до скользкости выбритую щеку).
— Вот ты — хороший юнкарь, дай бог тебе
доброго здоровья и спасибо
на хлебе,
на соли, — кланялась она
головой, — а то ведь есть и из вашей братии, из юнкарей, такие охальники, что не приведи господи.
— Он простудился
на похоронах у Людмилы Николаевны!.. Когда у адмиральши случилось это несчастие, мы все потеряли
голову, и он, один всем распоряжаясь, по своему необыкновенно
доброму сердцу, провожал гроб пешком до могилы, а когда мы возвращались назад, сделался гром, дождь, град, так что Аггей Никитич даже выразился: «Сама природа вознегодовала за смерть Людмилы Николаевны!»
В то время еще обращали некоторое внимание
на нравственную сторону жизни господ жертвователей, но простодушнейший Артасьев, вероятно, и не слыхавший ничего о Тулузове, а если и слыхавший, так давно это забывший, и имея в
голове одну только мысль, что как бы никак расширить гимназическое помещение, не представил никакого затруднения для Тулузова; напротив, когда тот явился к нему и изъяснил причину своего визита, Иван Петрович распростер перед ним руки; большой и красноватый нос его затрясся, а
на добрых серых глазах выступили даже слезы.
Точно гора с плеч свалилась у адмиральши. Дальше бы, чего
доброго, у нее и характера недостало выдержать. Спустя немного после ухода Ченцова, Людмила вышла к адмиральше и, сев около нее, склонила
на плечо старушки свою бедную
голову; Юлия Матвеевна принялась целовать дочь в темя. Людмила потихоньку плакала.
— Человече, — сказал ему царь, — так ли ты блюдешь честника?
На что у тебе вабило, коли ты не умеешь наманить честника? Слушай, Тришка, отдаю в твои руки долю твою: коли достанешь Адрагана, пожалую тебя так, что никому из вас такого времени не будет; а коли пропадет честник, велю, не прогневайся,
голову с тебя снять, — и то будет всем за страх; а я давно замечаю, что нет меж сокольников
доброго строения и гибнет птичья потеха!
— Ведь
добрый парень, — сказал Перстень, глядя ему вслед, — а глуп, хоть кол
на голове теши. Пусти его только, разом проврется! Да нечего делать, лучше его нет; он, по крайней мере, не выдаст; постоит и за себя и за нас, коли, не дай бог, нам круто придется. Ну что, дядя, теперь никто нас не услышит: говори, какая у тебя кручина? Эх, не вовремя она тебя навестила!
Казак с великим усилием поднимал брови, но они вяло снова опускались. Ему было жарко, он расстегнул мундир и рубаху, обнажив шею. Женщина, спустив платок с
головы на плечи, положила
на стол крепкие белые руки, сцепив пальцы докрасна. Чем больше я смотрел
на них, тем более он казался мне провинившимся сыном
доброй матери; она что-то говорила ему ласково и укоризненно, а он молчал смущенно, — нечем было ответить
на заслуженные упреки.
Приехали
на Святки семинаристы, и сын отца Захарии, дающий приватные уроки в
добрых домах, привез совершенно невероятную и дикую новость: какой-то отставной солдат, притаясь в уголке Покровской церкви, снял венец с чудотворной иконы Иоанна Воина и, будучи взят с тем венцом в доме своем, объяснил, что он этого венца не крал, а что, жалуясь
на необеспеченность отставного русского воина, молил сего святого воинственника пособить ему в его бедности, а святой, якобы вняв сему, проговорил: „Я их за это накажу в будущем веке, а тебе
на вот покуда это“, и с сими участливыми словами снял будто бы своею рукой с
головы оный драгоценный венец и промолвил: „Возьми“.
Это была
голова, бритая, с большими выступами черепа над глазами и черной стриженой бородкой и подстриженными усами, с одним открытым, другим полузакрытым глазом, с разрубленным и недорубленным бритым черепом, с окровавленным запекшейся черной кровью носом. Шея была замотана окровавленным полотенцем. Несмотря
на все раны
головы, в складе посиневших губ было детское
доброе выражение.