Неточные совпадения
Когда он, очнувшись, возвратился в свою комнату, Макаров, голый по пояс, лежал
на его постели, над ним наклонился незнакомый, седой
доктор и, засучив рукава, ковырял
грудь его длинной, блестящей иглой, говоря...
Повинуясь странному любопытству и точно не веря
доктору, Самгин вышел в сад, заглянул в окно флигеля, — маленький пианист лежал
на постели у окна, почти упираясь подбородком в
грудь; казалось, что он, прищурив глаза, утонувшие в темных ямах, непонятливо смотрит
на ладони свои, сложенные ковшичками. Мебель из комнаты вынесли, и пустота ее очень убедительно показывала совершенное одиночество музыканта. Мухи ползали по лицу его.
Вера встала утром без жара и озноба, только была бледна и утомлена. Она выплакала болезнь
на груди бабушки.
Доктор сказал, что ничего больше и не будет, но не велел выходить несколько дней из комнаты.
Теперь была очередь Любки. Она за эти прошедшие полтора месяца своей сравнительной свободы успела уже отвыкнуть от еженедельных осмотров, и когда
доктор завернул ей
на грудь рубашку, она вдруг покраснела так, как умеют краснеть только очень стыдливые женщины, — даже спиной и
грудью.
— А это штука еще лучше! — произнес
доктор как бы про себя и потом снова задиктовал: — Правое ухо до половины оторвано;
на шее — три пятна с явными признаками подтеков крови;
на груди переломлено и вогнуто вниз два ребра; повреждены легкие и сердце. Внутренности и вскрывать нечего. Смерть прямо от этого и последовала, — видите все это?
— Что ж, поезжайте! — неохотно согласился
доктор. Людмила молчала, задумчиво прохаживаясь по комнате. Лицо у нее потускнело, осунулось, а голову она держала, заметно напрягая мускулы шеи, как будто голова вдруг стала тяжелой и невольно опускалась
на грудь. Мать заметила это.
На другой день крещения, поздно вечером и именно в тот самый час, когда Ченцов разговаривал с Антипом Ильичом об комете, в крошечную спальню
доктора Сверстова, служившего в сказанном городишке уездным врачом, вошла его пожилая, сухопарая супруга с серыми, но не лишенными блеска глазами и с совершенно плоскою
грудью.
При
докторе девушка странно и явно менялась: ходила как-то по-солдатски мерно и прямо, выпячивая
грудь, поджав губы, следя за ним недобрыми глазами, а
на вопросы его отвечала кратко, и казалось, что, говоря ему — да, она спорит с ним.
Старик, который ухаживал за мной, оказался
доктором. Он тоже черкес, как пастухи и мои кунаки. Он объяснялся со мной только знаками, мазал меня, массировал, перевязывал, и, когда я обращался к нему с вопросами, он показывал мне, что он не понимает и что говорить мне вредно. Это он показывал так: высовывал язык, что-то болтал, потом отрицательно качал головой, ложился
на спину, закрывал глаза, складывал руки
на груди, представляя мертвого, и, показывая
на язык, говорил...
За неделю до Рождества приехал
доктор Благово. И опять мы спорили и по вечерам играли
на бильярде. Играя, он снимал сюртук и расстегивал
на груди рубаху и вообще старался почему-то придать себе вид отчаянного кутилы. Пил он немного, но шумно и ухитрялся оставлять в таком плохом, дешевом трактире, как «Волга», по двадцати рублей в вечер.
Князь в радости своей не спросил даже Елпидифора Мартыныча, что такое, собственно, он сделал с Еленой, а между тем почтенный
доктор совершил над нею довольно смелую и рискованную вещь: он, когда Елена подошла к нему, толкнул ее, что есть силы, в
грудь, так что сна упала
на пол, и тем поспособствовал ее природе!..
Несмотря
на то, что
доктор нашел мой пульс также расстроенным, он отпустил меня без всяких медицинских пособий, уверяя, что дело поправятся и что натура преодолеет болезненное начало; но
на другой день оказалось, что дело не поправилось, а только изменилось; часу в девятом утра, сидя в арифметическом классе, вдруг я почувствовал, совершенно неожиданно, сильное стеснение в
груди, через несколько минут зарыдал, упал и впал в беспамятство.
Настя лежала в больнице. С тех пор как она тигрицею бросилась
на железные ворота тюрьмы за уносимым гробиком ее ребенка, прошло шесть недель. У нее была жестокая нервная горячка.
Доктор полагал, что к этому присоединится разлитие оставшегося в
грудях молока и что Настя непременно умрет. Но она не умерла и поправлялась. Состояние ее духа было совершенно удовлетворительное для тюремного начальства: она была в глубочайшей апатии, из которой ее никому ничем не удавалось вывести ни
на минуту.
Когда выломали дверь и Семен Иванович бросился ко мне, я почувствовал, что меня оставляют последние силы. Меня подняли и положили
на диван. Я видел, как взяли и вынесли ее, я хотел крикнуть, просить, умолять, чтобы этого не делали, чтобы оставили ее здесь, подле меня. Но я не мог крикнуть; я только беззвучно шептал, пока
доктор осматривал мою простреленную навылет
грудь.
— Je ne sais, je sens quelque chose la Не знаю, чувствую что-то здесь., — отвечала Ольга Сергеевна, указывая
на грудь, — одним словом,
доктора в один голос приказывают мне ехать за границу!
Маленький
доктор, едва доставая до
груди Арбузова, приложил к ней стетоскоп и стал выслушивать. Испуганно глядя
доктору в затылок, Арбузов шумно вдыхал воздух и выпускал его изо рта, сделав губы трубочкой, чтобы не дышать
на ровный глянцевитый пробор докторских волос.
Дверь взломана. В номер входят надзиратель, Анна Фридриховна, поручик, четверо детей, понятые, городовой, два дворника — впоследствии
доктор. Студент лежит
на полу, уткнувшись лицом в серый коврик перед кроватью, левая рука у него подогнута под
грудь, правая откинута, револьвер валяется в стороне. Под головой лужа темной крови, в правом виске круглая маленькая дырочка. Свеча еще горит, и часы
на ночном столике поспешно тикают.
Дюковский покраснел и опустил глаза. Становой забарабанил пальцем по блюдечку. Исправник закашлялся и полез зачем-то в портфель.
На одного только
доктора, по-видимому, не произвело никакого впечатления напоминание об Акульке и Нане. Следователь приказал привести Николашку. Николашка, молодой долговязый парень с длинным рябым носом и впалой
грудью, в пиджаке с барского плеча, вошел в комнату Псекова и поклонился следователю в ноги. Лицо его было сонно и заплакано. Сам он был пьян и еле держался
на ногах.
Доктора стукали по его
груди молоточком, прикладывали трубку и слушали, перекидываясь друг с другом замечаниями и обращая внимание студентов
на те или иные особенности.
И
доктор и Ашанин обратили невольное внимание
на малайца. Он вдруг как-то молитвенно сложил свои руки у
груди, устремив почтительный взгляд
на воду. Наши путешественники взглянули в ту сторону и совсем близко увидели
на поверхности воды большую голову каймана со светящимися глазами, плывшего не спеша к берегу… Через минуту он нырнул и выплыл уже значительно впереди. Чем ближе приближалась шлюпка к городу, тем чаще встречались эти гады.
Постучав молоточком по Егорушкиной
груди, он перевернул больного
на живот и опять постукал; с сопеньем выслушал (
доктора всегда сопят, когда выслушивают) и констатировал неосложненную пьянственную горячку.
В спальне Марьи Орестовны тяжелый воздух. У ней
на груди язва. Перевязывать ее мучительно больно. Она лежит с закинутой головой. Ее оскорбляет ее болезнь — карбункул. С этим словом Марья Орестовна примирилась… Мазали-мазали… Она ослабла, — это показалось ей подозрительным. Это был рак.
Доктора сказали ей наконец обиняками.
Приехал годовой
доктор, постукал
грудь, прислушался к сердцу, ничего не нашел подозрительного, пошутил с нею и намекнул
на то, что, быть может, она в интересном положении.
Камера помещалась в усадьбе мирового судьи, в одном из флигелей, а сам судья жил в большом доме.
Доктор вышел из камеры и не спеша направился к дому. Александра Архиповича застал он в столовой за самоваром. Мировой без сюртука и без жилетки, с расстегнутой
на груди рубахой стоял около стола и, держа в обеих руках чайник, наливал себе в стакан темного, как кофе, чаю; увидев гостя, он быстро придвинул к себе другой стакан, налил его и, не здороваясь, спросил...
Оба чувствовали, что им не миновать разговора о больничном скандале, и обоим было неловко.
Доктор молчал. Мировой грациозным манием руки поймал комара, укусившего его в
грудь, внимательно оглядел его со всех сторон и выпустил, потом глубоко вздохнул, поднял глаза
на доктора и спросил с расстановкой.
Что сделалось с Петром, когда после двух лет отсрочки, — так как у него не выходил размер
груди, —
на третий призывной год осматривавшие его
доктора снова произнесли для всех столь радостное, а для него роковое слово: «не годен…» — мне рассказывали очевидцы.
Чтобы объяснить разрушенную интригу графа Стоцкого и Матильды Руга с медальоном, взятым, если припомнит читатель, почти насильно
доктором Федором Осиповичем Неволиным у Надежды Корнильевны, и появление этого медальона снова
на груди графини Вельской к положительному недоумению интриганов, нам необходимо вернуться за несколько времени назад.
Первый год выездов с неизбежными треволнениями и далеко не регулярной сравнительно с прежней жизнью отразился
на и без того слабом здоровье княжны Варвары Ивановны. Она стала жаловаться
на грудь и слегка покашливать. Это сильно обеспокоило князя Ивана Андреевича. Призванные
доктора прописали отдохновение и сосновый воздух.
Спавший Михайло не шевельнулся. Фельдшер махнул рукой и ушел. В ожидании
доктора Пашка осматривал своего соседа-старика. Старик не переставая кашлял и плевал в кружку; кашель у него был протяжный, скрипучий. Пашке понравилась одна особенность старика: когда он, кашляя, вдыхал в себя воздух, то в
груди его что-то свистело и пело
на разные голоса.
Доктора как это увидали, так все трое с кресел
на пол и упали. А генерал выхватил пистолет и одному и другому помощникам
груди прострелил, а старшего
доктора выступкой подкинул и начал трепать его со щеки
на щеку, а после, как уморился, — говорит: «Иди теперь, жалуйся».