Неточные совпадения
Хлестаков. Ну, нет, вы напрасно, однако же…
Все зависит от той стороны, с которой кто смотрит
на вещь. Если, например, забастуешь тогда, как нужно гнуть от трех
углов… ну, тогда конечно… Нет, не говорите, иногда очень заманчиво поиграть.
Скотинин. Митрофан! Ты теперь от смерти
на волоску. Скажи
всю правду; если б я греха не побоялся, я бы те, не говоря еще ни слова, за ноги да об
угол. Да не хочу губить души, не найдя виноватого.
Но пастух
на все вопросы отвечал мычанием, так что путешественники вынуждены были, для дальнейших расспросов, взять его с собою и в таком виде приехали в другой
угол выгона.
Но как ни казались блестящими приобретенные Бородавкиным результаты, в существе они были далеко не благотворны. Строптивость была истреблена — это правда, но в то же время было истреблено и довольство. Жители понурили головы и как бы захирели; нехотя они работали
на полях, нехотя возвращались домой, нехотя садились за скудную трапезу и слонялись из
угла в
угол, словно
все опостылело им.
Сработано было чрезвычайно много
на сорок два человека.
Весь большой луг, который кашивали два дня при барщине в тридцать кос, был уже скошен. Нескошенными оставались
углы с короткими рядами. Но Левину хотелось как можно больше скосить в этот день, и досадно было
на солнце, которое так скоро спускалось. Он не чувствовал никакой усталости; ему только хотелось еще и еще поскорее и как можно больше сработать.
— То есть как тебе сказать… Стой, стой в
углу! — обратилась она к Маше, которая, увидав чуть заметную улыбку
на лице матери, повернулась было. — Светское мнение было бы то, что он ведет себя, как ведут себя
все молодые люди. Il fait lа сour à une jeune et jolie femme, [Он ухаживает зa молодой и красивой женщиной,] a муж светский должен быть только польщен этим.
— Да вот, как вы сказали, огонь блюсти. А то не дворянское дело. И дворянское дело наше делается не здесь,
на выборах, а там, в своем
углу. Есть тоже свой сословный инстинкт, что должно или не должно. Вот мужики тоже, посмотрю
на них другой раз: как хороший мужик, так хватает земли нанять сколько может. Какая ни будь плохая земля,
всё пашет. Тоже без расчета. Прямо в убыток.
Был уже шестой час и потому, чтобы поспеть во-время и вместе с тем не ехать
на своих лошадях, которых
все знали, Вронский сел в извозчичью карету Яшвина и велел ехать как можно скорее. Извозчичья старая четвероместная карета была просторна. Он сел в
угол, вытянул ноги
на переднее место и задумался.
«Туда! — говорила она себе, глядя в тень вагона,
на смешанный с
углем песок, которым были засыпаны шпалы, — туда,
на самую середину, и я накажу его и избавлюсь от
всех и от себя».
Всё, что он видел в окно кареты,
всё в этом холодном чистом воздухе,
на этом бледном свете заката было так же свежо, весело и сильно, как и он сам: и крыши домов, блестящие в лучах спускавшегося солнца, и резкие очертания заборов и
углов построек, и фигуры изредка встречающихся пешеходов и экипажей, и неподвижная зелень дерев и трав, и поля с правильно прорезанными бороздами картофеля, и косые тени, падавшие от домов и от дерев, и от кустов, и от самых борозд картофеля.
В карете дремала в
углу старушка, а у окна, видимо только что проснувшись, сидела молодая девушка, держась обеими руками за ленточки белого чепчика. Светлая и задумчивая,
вся исполненная изящной и сложной внутренней, чуждой Левину жизни, она смотрела через него
на зарю восхода.
Я взошел в хату: две лавки и стол, да огромный сундук возле печи составляли
всю ее мебель.
На стене ни одного образа — дурной знак! В разбитое стекло врывался морской ветер. Я вытащил из чемодана восковой огарок и, засветив его, стал раскладывать вещи, поставив в
угол шашку и ружье, пистолеты положил
на стол, разостлал бурку
на лавке, казак свою
на другой; через десять минут он захрапел, но я не мог заснуть: передо мной во мраке
все вертелся мальчик с белыми глазами.
Мы сидели
на углу бастиона, так что в обе стороны могли видеть
все.
Я подошел ближе и спрятался за
угол галереи. В эту минуту Грушницкий уронил свой стакан
на песок и усиливался нагнуться, чтоб его поднять: больная нога ему мешала. Бежняжка! как он ухитрялся, опираясь
на костыль, и
все напрасно. Выразительное лицо его в самом деле изображало страдание.
Взобравшись узенькою деревянною лестницею наверх, в широкие сени, он встретил отворявшуюся со скрипом дверь и толстую старуху в пестрых ситцах, проговорившую: «Сюда пожалуйте!» В комнате попались
всё старые приятели, попадающиеся всякому в небольших деревянных трактирах, каких немало выстроено по дорогам, а именно: заиндевевший самовар, выскобленные гладко сосновые стены, трехугольный шкаф с чайниками и чашками в
углу, фарфоровые вызолоченные яички пред образами, висевшие
на голубых и красных ленточках, окотившаяся недавно кошка, зеркало, показывавшее вместо двух четыре глаза, а вместо лица какую-то лепешку; наконец натыканные пучками душистые травы и гвоздики у образов, высохшие до такой степени, что желавший понюхать их только чихал и больше ничего.
Еще падет обвинение
на автора со стороны так называемых патриотов, которые спокойно сидят себе по
углам и занимаются совершенно посторонними делами, накопляют себе капитальцы, устроивая судьбу свою
на счет других; но как только случится что-нибудь, по мненью их, оскорбительное для отечества, появится какая-нибудь книга, в которой скажется иногда горькая правда, они выбегут со
всех углов, как пауки, увидевшие, что запуталась в паутину муха, и подымут вдруг крики: «Да хорошо ли выводить это
на свет, провозглашать об этом?
У всякого есть свой задор: у одного задор обратился
на борзых собак; другому кажется, что он сильный любитель музыки и удивительно чувствует
все глубокие места в ней; третий мастер лихо пообедать; четвертый сыграть роль хоть одним вершком повыше той, которая ему назначена; пятый, с желанием более ограниченным, спит и грезит о том, как бы пройтиться
на гулянье с флигель-адъютантом, напоказ своим приятелям, знакомым и даже незнакомым; шестой уже одарен такою рукою, которая чувствует желание сверхъестественное заломить
угол какому-нибудь бубновому тузу или двойке, тогда как рука седьмого так и лезет произвести где-нибудь порядок, подобраться поближе к личности станционного смотрителя или ямщиков, — словом, у всякого есть свое, но у Манилова ничего не было.
Так и Чичикову заметилось
все в тот вечер: и эта малая, неприхотливо убранная комнатка, и добродушное выраженье, воцарившееся в лице хозяина, и поданная Платонову трубка с янтарным мундштуком, и дым, который он стал пускать в толстую морду Ярбу, и фырканье Ярба, и смех миловидной хозяйки, прерываемый словами: «Полно, не мучь его», — и веселые свечки, и сверчок в
углу, и стеклянная дверь, и весенняя ночь, которая оттоле
на них глядела, облокотясь
на вершины дерев, из чащи которых высвистывали весенние соловьи.
— Садись-ка ты, дядя Митяй,
на пристяжную, а
на коренную пусть сядет дядя Миняй!» Дядя Миняй, широкоплечий мужик с черною, как
уголь, бородою и брюхом, похожим
на тот исполинский самовар, в котором варится сбитень для
всего прозябнувшего рынка, с охотою сел
на коренного, который чуть не пригнулся под ним до земли.
Когда, подставивши стул, взобрался он
на постель, она опустилась под ним почти до самого пола, и перья, вытесненные им из пределов, разлетелись во
все углы комнаты.
Какое ни придумай имя, уж непременно найдется в каком-нибудь
углу нашего государства, благо велико, кто-нибудь, носящий его, и непременно рассердится не
на живот, а
на смерть, станет говорить, что автор нарочно приезжал секретно, с тем чтобы выведать
все, что он такое сам, и в каком тулупчике ходит, и к какой Аграфене Ивановне наведывается, и что любит покушать.
Читателям легко судить, глядя из своего покойного
угла и верхушки, откуда открыт
весь горизонт
на все, что делается внизу, где человеку виден только близкий предмет.
И живо потом навсегда и навеки останется проведенный таким образом вечер, и
все, что тогда случилось и было, удержит верная память: и кто соприсутствовал, и кто
на каком месте стоял, и что было в руках его, — стены,
углы и всякую безделушку.
— Бог приберег от такой беды, пожар бы еще хуже; сам сгорел, отец мой. Внутри у него как-то загорелось, чересчур выпил, только синий огонек пошел от него,
весь истлел, истлел и почернел, как
уголь, а такой был преискусный кузнец! и теперь мне выехать не
на чем: некому лошадей подковать.
Потянувши впросонках
весь табак к себе со
всем усердием спящего, он пробуждается, вскакивает, глядит, как дурак, выпучив глаза, во
все стороны, и не может понять, где он, что с ним было, и потом уже различает озаренные косвенным лучом солнца стены, смех товарищей, скрывшихся по
углам, и глядящее в окно наступившее утро, с проснувшимся лесом, звучащим тысячами птичьих голосов, и с осветившеюся речкою, там и там пропадающею блещущими загогулинами между тонких тростников,
всю усыпанную нагими ребятишками, зазывающими
на купанье, и потом уже наконец чувствует, что в носу у него сидит гусар.
Река то, верная своим высоким берегам, давала вместе с ними
углы и колена по
всему пространству, то иногда уходила от них прочь, в луга, затем, чтобы, извившись там в несколько извивов, блеснуть, как огонь, перед солнцем, скрыться в рощи берез, осин и ольх и выбежать оттуда в торжестве, в сопровожденье мостов, мельниц и плотин, как бы гонявшихся за нею
на всяком повороте.
Ноздрев был так оттолкнут с своими безе, что чуть не полетел
на землю: от него
все отступились и не слушали больше; но
все же слова его о покупке мертвых душ были произнесены во
всю глотку и сопровождены таким громким смехом, что привлекли внимание даже тех, которые находились в самых дальних
углах комнаты.
Чичиков еще раз окинул комнату, и
все, что в ней ни было, —
все было прочно, неуклюже в высочайшей степени и имело какое-то странное сходство с самим хозяином дома; в
углу гостиной стояло пузатое ореховое бюро
на пренелепых четырех ногах, совершенный медведь.
Въезд в какой бы ни было город, хоть даже в столицу, всегда как-то бледен; сначала
все серо и однообразно: тянутся бесконечные заводы да фабрики, закопченные дымом, а потом уже выглянут
углы шестиэтажных домов, магазины, вывески, громадные перспективы улиц,
все в колокольнях, колоннах, статуях, башнях, с городским блеском, шумом и громом и
всем, что
на диво произвела рука и мысль человека.
Мое! — сказал Евгений грозно,
И шайка
вся сокрылась вдруг;
Осталася во тьме морозной
Младая дева с ним сам-друг;
Онегин тихо увлекает
Татьяну в
угол и слагает
Ее
на шаткую скамью
И клонит голову свою
К ней
на плечо; вдруг Ольга входит,
За нею Ленский; свет блеснул,
Онегин руку замахнул,
И дико он очами бродит,
И незваных гостей бранит;
Татьяна чуть жива лежит.
В дальнем
углу залы, почти спрятавшись за отворенной дверью буфета, стояла
на коленях сгорбленная седая старушка. Соединив руки и подняв глаза к небу, она не плакала, но молилась. Душа ее стремилась к богу, она просила его соединить ее с тою, кого она любила больше
всего на свете, и твердо надеялась, что это будет скоро.
На другой стене висели ландкарты,
все почти изорванные, но искусно подклеенные рукою Карла Иваныча.
На третьей стене, в середине которой была дверь вниз, с одной стороны висели две линейки: одна — изрезанная, наша, другая — новенькая, собственная, употребляемая им более для поощрения, чем для линевания; с другой — черная доска,
на которой кружками отмечались наши большие проступки и крестиками — маленькие. Налево от доски был
угол, в который нас ставили
на колени.
Ночь еще только что обняла небо, но Бульба всегда ложился рано. Он развалился
на ковре, накрылся бараньим тулупом, потому что ночной воздух был довольно свеж и потому что Бульба любил укрыться потеплее, когда был дома. Он вскоре захрапел, и за ним последовал
весь двор;
все, что ни лежало в разных его
углах, захрапело и запело; прежде
всего заснул сторож, потому что более
всех напился для приезда паничей.
Берестовые скамьи вокруг
всей комнаты; огромный стол под образами в парадном
углу; широкая печь с запечьями, уступами и выступами, покрытая цветными пестрыми изразцами, —
все это было очень знакомо нашим двум молодцам, приходившим каждый год домой
на каникулярное время; приходившим потому, что у них не было еще коней, и потому, что не в обычае было позволять школярам ездить верхом.
Это был один из тех характеров, которые могли возникнуть только в тяжелый XV век
на полукочующем
углу Европы, когда
вся южная первобытная Россия, оставленная своими князьями, была опустошена, выжжена дотла неукротимыми набегами монгольских хищников; когда, лишившись дома и кровли, стал здесь отважен человек; когда
на пожарищах, в виду грозных соседей и вечной опасности, селился он и привыкал глядеть им прямо в очи, разучившись знать, существует ли какая боязнь
на свете; когда бранным пламенем объялся древле мирный славянский дух и завелось козачество — широкая, разгульная замашка русской природы, — и когда
все поречья, перевозы, прибрежные пологие и удобные места усеялись козаками, которым и счету никто не ведал, и смелые товарищи их были вправе отвечать султану, пожелавшему знать о числе их: «Кто их знает! у нас их раскидано по
всему степу: что байрак, то козак» (что маленький пригорок, там уж и козак).
Раскольников перешел через площадь. Там,
на углу, стояла густая толпа народа,
все мужиков. Он залез в самую густоту, заглядывая в лица. Его почему-то тянуло со
всеми заговаривать. Но мужики не обращали внимания
на него и
все что-то галдели про себя, сбиваясь кучками. Он постоял, подумал и пошел направо, тротуаром, по направлению к В—му. Миновав площадь, он попал в переулок…
— Да-да-да! Не беспокойтесь! Время терпит, время терпит-с, — бормотал Порфирий Петрович, похаживая взад и вперед около стола, но как-то без всякой цели, как бы кидаясь то к окну, то к бюро, то опять к столу, то избегая подозрительного взгляда Раскольникова, то вдруг сам останавливаясь
на месте и глядя
на него прямо в упор. Чрезвычайно странною казалась при этом его маленькая, толстенькая и круглая фигурка, как будто мячик, катавшийся в разные стороны и тотчас отскакивавший от
всех стен и
углов.
Раскольников, как только вышел Разумихин, встал, повернулся к окну, толкнулся в
угол, в другой, как бы забыв о тесноте своей конуры, и… сел опять
на диван. Он
весь как бы обновился; опять борьба — значит, нашелся исход!
Странная мысль пришла ему вдруг: встать сейчас, подойти к Никодиму Фомичу и рассказать ему
все вчерашнее,
все до последней подробности, затем пойти вместе с ним
на квартиру и указать им вещи, в
углу, в дыре.
Девочка говорила не умолкая; кое-как можно было угадать из
всех этих рассказов, что это нелюбимый ребенок, которого мать, какая-нибудь вечно пьяная кухарка, вероятно из здешней же гостиницы, заколотила и запугала; что девочка разбила мамашину чашку и что до того испугалась, что сбежала еще с вечера; долго, вероятно, скрывалась где-нибудь
на дворе, под дождем, наконец пробралась сюда, спряталась за шкафом и просидела здесь в
углу всю ночь, плача, дрожа от сырости, от темноты и от страха, что ее теперь больно за
все это прибьют.
Ну, да
все это вздор, а только она, видя, что ты уже не студент, уроков и костюма лишился и что по смерти барышни ей нечего уже тебя
на родственной ноге держать, вдруг испугалась; а так как ты, с своей стороны, забился в
угол и ничего прежнего не поддерживал, она и вздумала тебя с квартиры согнать.
Полечка в страхе забилась с детьми в
угол на сундук, где, обняв обоих маленьких,
вся дрожа, стала ожидать прихода матери.
— Вот вы, наверно, думаете, как и
все, что я с ним слишком строга была, — продолжала она, обращаясь к Раскольникову. — А ведь это не так! Он меня уважал, он меня очень, очень уважал! Доброй души был человек! И так его жалко становилось иной раз! Сидит, бывало, смотрит
на меня из
угла, так жалко станет его, хотелось бы приласкать, а потом и думаешь про себя: «приласкаешь, а он опять напьется», только строгостию сколько-нибудь и удержать можно было.
Увидав его выбежавшего, она задрожала, как лист, мелкою дрожью, и по
всему лицу ее побежали судороги; приподняла руку, раскрыла было рот, но все-таки не вскрикнула и медленно, задом, стала отодвигаться от него в
угол, пристально, в упор, смотря
на него, но
все не крича, точно ей воздуху недоставало, чтобы крикнуть.
«Для кого же после этого делались
все приготовления?» Даже детей, чтобы выгадать место, посадили не за стол, и без того занявший
всю комнату, а накрыли им в заднем
углу на сундуке, причем обоих маленьких усадили
на скамейку, а Полечка, как большая, должна была за ними присматривать, кормить их и утирать им, «как благородным детям», носики.
Раскольников встал и пошел в другую комнату, где прежде стояли укладка, постель и комод; комната показалась ему ужасно маленькою без мебели. Обои были
все те же; в
углу на обоях резко обозначено было место, где стоял киот с образами. Он поглядел и воротился
на свое окошко. Старший работник искоса приглядывался.
— Здесь и далее примеч. ред.] но
вся уже изношенная, совсем рыжая,
вся в дырах и пятнах, без полей и самым безобразнейшим
углом заломившаяся
на сторону.
Соня в изумлении смотрела
на него. Странен показался ей этот тон; холодная дрожь прошла было по ее телу, но чрез минуту она догадалась, что и тон и слова эти —
все было напускное. Он и говорил-то с нею, глядя как-то в
угол и точно избегая заглянуть ей прямо в лицо.
В комнате было душно, свечка горела тускло,
на дворе шумел ветер, где-то в
углу скребла мышь, да и во
всей комнате будто пахло мышами и чем-то кожаным.
Наглядел бы я там еще прежде,
на этом дворе, какой-нибудь такой камень этак в пуд или полтора весу, где-нибудь в
углу, у забора, что с построения дома, может, лежит; приподнял бы этот камень — под ним ямка должна быть, — да в ямку-то эту
все бы вещи и деньги и сложил.