Неточные совпадения
Долго при свете месяца мелькал белый
парус между темных волн; слепой
все сидел
на берегу, и вот мне послышалось что-то похожее
на рыдание: слепой мальчик точно плакал, и долго, долго…
Глядишь — и площадь запестрела.
Всё оживилось; здесь и там
Бегут за делом и без дела,
Однако больше по делам.
Дитя расчета и отваги,
Идет купец взглянуть
на флаги,
Проведать, шлют ли небеса
Ему знакомы
паруса.
Какие новые товары
Вступили нынче в карантин?
Пришли ли бочки жданных вин?
И что чума? и где пожары?
И нет ли голода, войны
Или подобной новизны?
Повторить эти слова ему не пришлось. В то время как полным ходом, под
всеми парусами уходил от ужаснувшейся навсегда Каперны «Секрет», давка вокруг бочонка превзошла
все, что в этом роде происходит
на великих праздниках.
Так заметно, особенно для ног, давление воздуха
на мачты,
паруса и
на весь остов судна.
Тут развешено платье и белье, там ковры, книги, матросская амуниция, подмокшие сухари —
все это разложено, развешено, в пятнах, в грязи, сыростью несет, как из гнилого подвала;
на юте чинят разорванные
паруса.
Все четыреста человек экипажа столпились
на палубе, раздались командные слова, многие матросы поползли вверх по вантам, как мухи облепили реи, и судно окрылилось
парусами.
Адмирал отпустил их, приказав идти
на Ликейские острова, и мы, поставив
все паруса, 24-го января покатили по широкому раздолью
на юг.
Но за ними надо было зорко смотреть: они
все старались выпрыгнуть за пределы
паруса и поплавать
на свободе, в океане.
У нас
на суда взяли несколько манильских снастей; при постановке
парусов от них раздавалась такая музыка, что
все зажимали уши: точно тысяча саней скрипели по морозу.
Всех парусов до тридцати:
на каждое дуновение ветра приходится по
парусу.
Нечего делать, надо было довольствоваться одной молнией. Она сверкала часто и так близко, как будто касалась мачт и
парусов. Я посмотрел минут пять
на молнию,
на темноту и
на волны, которые
все силились перелезть к нам через борт.
Пока мы рассуждали в каюте,
на палубе сигнальщик объявил, что трехмачтовое судно идет.
Все пошли вверх. С правой стороны, из-за острова, показалось большое купеческое судно, мчавшееся под
всеми парусами прямо
на риф.
Все это, то есть команда и отдача якорей, уборка
парусов, продолжалось несколько минут, но фрегат успело «подрейфовать», силой ветра и течения, версты
на полторы ближе к рифам. А ветер опять задул крепче. Отдан был другой якорь (их
всех четыре
на больших военных судах) — и мы стали в виду каменной гряды. До нас достигал шум перекатывающихся бурунов.
Корвет перетянулся, потом транспорт, а там и мы, но без помощи японцев, а сами,
на парусах. Теперь ближе к берегу. Я целый день смотрел в трубу
на домы, деревья.
Все хижины да дрянные батареи с пушками
на развалившихся станках. Видел я внутренность хижин: они без окон, только со входами; видел голых мужчин и женщин, тоже голых сверху до пояса: у них надета синяя простая юбка — и только.
На порогах, как везде, бегают и играют ребятишки; слышу лай собак, но редко.
Мы с любопытством смотрели
на все: я искал глазами Китая, и шкипер искал кого-то с нами вместе. «Берег очень близко, не пора ли поворачивать?» — с живостью кто-то сказал из наших. Шкипер схватился за руль, крикнул — мы быстро нагнулись,
паруса перенесли
на другую сторону, но шкуна не поворачивала; ветер ударил сильно — она
все стоит: мы были
на мели. «Отдай шкоты!» — закричали офицеры нашим матросам. Отдали, и шкуна, располагавшая лечь
на бок, выпрямилась, но с мели уже не сходила.
Паруса остались
на долю мелких судов и небогатых промышленников;
все остальное усвоило пар.
Один из них прочитал и сам написал вопрос: «Русские люди, за каким делом пришли вы в наши края, по воле ветров,
на парусах? и
все ли у вас здорово и благополучно?
И изредка разве покажется неуклюжая сеноплавка, которая движется еле-еле, иногда
на ней темный, некрасивый
парус, или каторжный бредет по колена в воде и тащит за собою
на веревке бревно, — вот и
все картины.
Но и
все его движения исполнены прелести: начнет ли он пить и, зачерпнув носом воды, поднимет голову вверх и вытянет шею; начнет ли купаться, нырять и плескаться своими могучими крыльями, далеко разбрасывая брызги воды, скатывающейся с его пушистого тела; начнет ли потом охорашиваться, легко и свободно закинув дугою назад свою белоснежную шею, поправляя и чистя носом
на спине, боках и в хвосте смятые или замаранные перья; распустит ли крыло по воздуху, как будто длинный косой
парус, и начнет также носом перебирать в нем каждое перо, проветривая и суша его
на солнце, —
все живописно и великолепно в нем.
Все внимание их было сосредоточено
на том, чтобы не допустить одновременного наклона лодки под давлением ветра в
парус и натиска большой волны с той же стороны.
Белоярцев шел
на погребение Лизы тоже с стеариновою свечою, но
все время не зажигал ее и продержал в рукаве шубы. Тонкое, лисье чутье давало ему чувствовать, что погода скоро может перемениться и нужно поубрать
парусов, чтобы было
на чем после пролавировать.
Все переходили по недоделанному полу в комнату Мари, которая оказалась очень хорошенькой комнатой, довольно большою, с итальянским окном, выходившим
на сток двух рек; из него по обе стороны виднелись и суда, и мачты, и
паруса, и плашкотный мост, и наконец противоположный берег,
на склоне которого размещался монастырь, окаймленный оградою с стоявшими при ней угловыми башнями, крытыми черепицею, далее за оградой кельи и службы, тоже крытые черепицей, и среди их церкви и колокольни с серебряными главами и крестами.
Койки напоминали гробы, больные, лежа кверху носами, были похожи
на мертвых воробьев. Качались желтые стены,
парусом выгибался потолок, пол зыбился, сдвигая и раздвигая ряды коек,
все было ненадежно, жутко, а за окнами торчали сучья деревьев, точно розги, и кто-то тряс ими.
Он жадно наклонился к ней, но вода была соленая… Это уже было взморье, — два-три
паруса виднелись между берегом и островом. А там, где остров кончался, — над линией воды тянулся чуть видный дымок парохода. Матвей упал
на землю,
на береговом откосе,
на самом краю американской земли, и жадными, воспаленными, сухими глазами смотрел туда, где за морем осталась
вся его жизнь. А дымок парохода тихонько таял, таял и, наконец, исчез…
— Богачи они, Чернозубовы эти, по
всему Гнилищенскому уезду первые; плоты гоняют, беляны [Волжское плоскодонное, неуклюжее и самой грубой работы речное, сплавное судно, в ней нет ни одного железного гвоздя, и она даже проконопачена лыками; длиной 20–50 саженей, шириной 5-10; поднимает до 150 000 пудов; беляны развалисты, кверху шире, палуба настлана помостом, навесом, шире бортов; шли только по воде, строились по Каме и Ветлуге, и спускались по полноводью с лесом, смолою, лыками, рогожами, лычагами(верёвками);
на них и
парус рогожный — Ред.], лесопил у них свой.
Осмотрев маленькие
паруса, важную безжизненность палубы, люков, впитав
всю обреченность этого карлика-корабля, который, при полной соразмерности частей, способности принять фунтов пять груза и даже держаться
на воде и плыть, все-таки не мог ничем ответить прямому своему назначению, кроме как в воображении человеческом, — я решил, что каравелла будет моя.
Судно сделало поворот, причем
паруса заслонили открывшуюся гавань.
Все мы поспешили
на бак, ничего не понимая, так были удивлены и восхищены развернувшимся зрелищем, острым и прекрасным во тьме, полной звезд.
Ветер становился
всё крепче, волны выше, острее и белей; выросли птицы
на море, они
всё торопливее плывут в даль, а два корабля с трехъярусными
парусами уже исчезли за синей полосой горизонта.
И, словно увлекая их за собою,
на горизонте качаются, высоко подняв трехъярусные
паруса, два судна, тоже подобные серым птицам;
всё это — напоминая давний, полузабытый сон — не похоже
на жизнь.
Вдали
на горизонте ни одного
паруса,
на левом берегу в лиловатой мгле горы, сады, башни, дома,
на всем играет солнце, но
все чуждо, равнодушно, путаница какая-то…
В это время Дюрок прокричал: «Поворот!» Мы выскочили и перенесли
паруса к левому борту. Так как мы теперь были под берегом, ветер дул слабее, но
все же мы пошли с сильным боковым креном, иногда с всплесками волны
на борту. Здесь пришло мое время держать руль, и Дюрок накинул
на мои плечи свой плащ, хотя я совершенно не чувствовал холода. «Так держать», — сказал Дюрок, указывая румб, и я молодцевато ответил: «Есть так держать!»
Трое суток без сна, без еды и питья, днем и ночью, и опять днем и ночью, и еще сутки в крошечной скорлупке, среди обезумевшего моря — и вокруг ни берега, ни
паруса, ни маячного огня, ни пароходного дыма! А вернулся Ваня Андруцаки домой — и точно забыл обо
всем, точно ничего с ним и не было, точно он съездил
на мальпосте [Мальпост — почтовая карета.] в Севастополь и купил там десяток папирос.
На всем Крымском побережье — в Анапе, Судаке, Керчи, Феодосии, Ялте, Балаклаве и Севастополе — рыбаки готовятся
на белугу. Чистятся рыбачьи сапоги, огромные до бедер сапоги из конской кожи, весом по полупуду каждый, подновляются непромокаемые, крашенные желтой масляной краской плащи и кожаные штаны, штопаются
паруса, вяжутся переметы.
Слышал я также от Коли о Летучем Голландце, об этом вечном скитальце морей, с черными
парусами и мертвым экипажем. Впрочем, эту страшную легенду знают и ей верят
на всех морских побережьях Европы.
«
Все наверх, убирать
паруса!» По движениям танцоров до смешного понятно, как они карабкаются руками и ногами
на ванты, тянут
паруса и крепят шкоты, между тем как буря
все сильнее раскачивает судно.
Я говорю вам
всем: неправда то!
Всех, кто дерзнет подумать, что царевна
Убийцы дочь,
на бой я вызываю!
Прижмись ко мне — не бойся, Ксенья, этих
Зеленых волн! — Я слушать вас устал —
Я знаю сам. — Прибавьте
парусов!
Какое дело нам, что
на Руси
Убийца царь! — Вот берег, берег! Ксенья,
Мы спасены!
Тут есть тихая бухта, по которой ходят пароходы и лодки с разноцветными
парусами; отсюда видны и Фиуме, и далекие острова, покрытые лиловатою мглой, и это было бы картинно, если бы вид
на бухту не загораживали отели и их dépendance'ы [Пристройки (фр.).] нелепой мещанской архитектуры, которыми застроили
весь этот зеленый берег жадные торгаши, так что большею частью вы ничего не видите в раю, кроме окон, террас и площадок с белыми столиками и черными лакейскими фраками.
Неделю спустя адмиральский корвет и «Коршун»
на рассвете вбежали под штормовыми
парусами и со спущенными стеньгами
на рейд китайского порта Амое, скрываясь от жестокого тайфуна, который трепал оба корвета двое суток и
все свирепел, так что адмирал дал сигнал: «спуститься в Амое».
Прошло много-много пять минут, как
все паруса, точно волшебством, исчезли, убранные и закрепленные, и от недвижно стоявшего недалеко от адмиральского корвета «Коршуна», красивого и внушительного, с выправленным рангоутом и реями, со спущенными
на воду шлюпками, уже отваливал
на щегольском вельботе капитан в полной парадной форме с рапортом к адмиралу.
Суеверные купеческие моряки, входя в пределы Индийского океана, бросают, как говорят, для его умилостивления золотые монеты, а как только «Коршун» влетел, словно белоснежная чайка, во владения грозного старика, под
всеми парусами, имея брамсели
на верхушках своих мачт, так отдано было капитаном приказание отслужить молебен.
Часов в девять утра «Коршун» входил под
парусами в проливчик, соединяющий море с рейдом.
Все были вызваны наверх «становиться
на якорь».
На палубе царила мертвая тишина.
Скоро наверху показался адмирал и поднялся
на мостик.
Все ждали, что он прикажет сделать какое-нибудь учение, но он вместо того приказал снарядить баркас и два катера и велел отправить гардемаринов кататься под
парусами. Приказано было делать короткие галсы и проходить под кормой «Коршуна».
А
на другой день, когда корвет уже был далеко от С.-Франциско, Ашанин первый раз вступил
на офицерскую вахту с 8 до 12 ночи и, гордый новой и ответственной обязанностью, зорко и внимательно посматривал и
на горизонт, и
на паруса и
все представлял себе опасности: то ему казалось, что брам-стеньги гнутся и надо убрать брамсели, то ему мерещились в темноте ночи впереди огоньки встречного судна, то казалось, что
на горизонте чернеет шквалистое облачко, — и он нервно и слишком громко командовал: «
на марс-фалах стоять!» или «вперед смотреть!», посылал за капитаном и смущался, что напрасно его беспокоил.
Ашанин, стоявший
на вахте с восьми часов до полудня, свежий, румяный и несколько серьезный, одетый
весь в белое, ходил взад и вперед по мостику, внимательно и озабоченно поглядывая то
на паруса — хорошо ли стоят они, и вытянуты ли до места шкоты [Снасти (веревки), которыми натягиваются
паруса.], то
на горизонт — чист ли он, и нет ли где подозрительного серого шквалистого облачка, то останавливался у компаса взглянуть, правильно ли по назначенному румбу правят рулевые.
Через несколько дней «Коршун» после полудня входил под
всеми парусами на Печелийский рейд, салютуя контр-адмиральскому флагу, поднятому
на крюйс-брам-стеньге [Окончание бизань-мачты: сначала идет бизань-мачта, продолжение ее называется крюйс-стеньгой, а продолжение последней крюйс-брам-стеньгой.
Вместе с другими четырьмя гардемаринами, окончившими курс, он удостоился чести исполнять должность «подвахтенного», т. е., быть непосредственным помощником вахтенного офицера и стоять с ним вахты (дежурства), во время которых он безотлучно должен был находиться наверху —
на баке и следить за немедленным исполнением приказаний вахтенного офицера, наблюдать за
парусами на фок-мачте, за кливерами [Кливера — косые треугольные
паруса, ставящиеся впереди фок-мачты,
на носу судна.], за часовыми
на носу, смотрящими вперед, за исправностью ночных огней, — одним словом, за
всем, что находилось в его районе.
Берега
всем хотелось, берега и новых впечатлений! [Самый длительный переход «Коршуна» («Калевалы») за время плавания был от Порто-Гранде до Батавии и продолжался без захода в порты 73 дня. Ю. Ф. Лисянский
на «Неве» в 1806 году сделал переход под
парусами, продолжавшийся 142 дня. — Ред.]
— По счастию, оно далеко… Вызовите
всех наверх, — обратился капитан к вахтенному офицеру, — убирать
паруса и спускать брам-стеньги и стеньги, ставить штормовые
паруса и лечь
на левый галс [
На левый галс, то есть таким образом, чтобы ветер дул в правую сторону корабля. Этим способом можно уйти от центра урагана.].
Несмотря
на довольно свежий ветер и порядочное волнение, эти маленькие одномачтовые, пузатые лоцманские боты необыкновенно легко перепрыгивали с волны
на волну и, накренившись, почти чертя бортами воду, под
всеми своими
парусами и не взявши рифов, взапуски летели, словно белокрылые чайки.
Андрей Николаевич, вставший, по обыкновению, одновременно с командой, в пять часов, поднялся
на мостик и, осмотрев, как стоят
паруса, с видимым чувством удовлетворения, что
все на корвете исправно, проговорил...