Неточные совпадения
Сердце мое облилось кровью; пополз я по густой траве вдоль по оврагу, — смотрю: лес кончился, несколько казаков выезжает из него на поляну, и вот выскакивает прямо к ним мой Карагёз: все кинулись за ним
с криком; долго, долго они за ним гонялись, особенно один раза два чуть-чуть не накинул ему на
шею аркана; я задрожал, опустил глаза и
начал молиться.
Пред Самгиным встал Тагильский.
С размаха надев на голову медный шлем, он сжал кулаки и
начал искать ими карманов в куртке; нашел, спрятал кулаки и приподнял плечи; розовая
шея его потемнела, звучно чмокнув, он забормотал что-то, но его заглушил хохот Кутузова и еще двух-трех людей. Потом Кутузов сказал...
Явилась Дуняша, и хотя глаза ее были заплаканы,
начала она
с того, что, обняв Клима за
шею, поцеловала в губы, прошептав...
Глафира Исаевна брала гитару или другой инструмент, похожий на утку
с длинной, уродливо прямо вытянутой
шеей; отчаянно звенели струны, Клим находил эту музыку злой, как все, что делала Глафира Варавка. Иногда она вдруг
начинала петь густым голосом, в нос и тоже злобно. Слова ее песен были странно изломаны, связь их непонятна, и от этого воющего пения в комнате становилось еще сумрачней, неуютней. Дети, забившись на диван, слушали молча и покорно, но Лидия шептала виновато...
А теперь, когда Илья Ильич сделался членом ее семейства, она и толчет и сеет иначе. Свои кружева почти забыла.
Начнет шить, усядется покойно, вдруг Обломов кричит Захару, чтоб кофе подавал, — она, в три прыжка, является в кухню и смотрит во все глаза так, как будто прицеливается во что-нибудь, схватит ложечку, перельет на свету ложечки три, чтоб узнать, уварился ли, отстоялся ли кофе, не подали бы
с гущей, посмотрит, есть ли пенки в сливках.
А так как начальство его было тут же, то тут же и прочел бумагу вслух всем собравшимся, а в ней полное описание всего преступления во всей подробности: «Как изверга себя извергаю из среды людей, Бог посетил меня, — заключил бумагу, — пострадать хочу!» Тут же вынес и выложил на стол все, чем мнил доказать свое преступление и что четырнадцать лет сохранял: золотые вещи убитой, которые похитил, думая отвлечь от себя подозрение, медальон и крест ее, снятые
с шеи, — в медальоне портрет ее жениха, записную книжку и, наконец, два письма: письмо жениха ее к ней
с извещением о скором прибытии и ответ ее на сие письмо, который
начала и не дописала, оставила на столе, чтобы завтра отослать на почту.
Обалдуй бросился ему на
шею и
начал душить его своими длинными, костлявыми руками; на жирном лице Николая Иваныча выступила краска, и он словно помолодел; Яков, как сумасшедший, закричал: «Молодец, молодец!» — даже мой сосед, мужик в изорванной свите, не вытерпел и, ударив кулаком по столу, воскликнул: «А-га! хорошо, черт побери, хорошо!» — и
с решительностью плюнул в сторону.
— Вот какое и вот какое дело, Алексей Петрович! Знаю, что для вас это очень серьезный риск; хорошо, если мы помиримся
с родными, а если они
начнут дело? вам может быть беда, да и наверное будет; но… Никакого «но» не мог отыскать в своей голове Лопухов: как, в самом деле, убеждать человека, чтобы он за нас клал
шею в петлю!
— Тебя, тебя одного, — повторила она, бросилась ему на
шею и
с судорожными рыданиями
начала целовать его и прижиматься к его груди.
«Что
с тобой? — спросил я, — ты больна?» Она бросилась мне на
шею и
начала умолять меня увезти ее как можно скорее, если я хочу, чтобы она осталась в живых…
Нельзя же двум великим историческим личностям, двум поседелым деятелям всей западной истории, представителям двух миров, двух традиций, двух
начал — государства и личной свободы, нельзя же им не остановить, не сокрушить третью личность, немую, без знамени, без имени, являющуюся так не вовремя
с веревкой рабства на
шее и грубо толкающуюся в двери Европы и в двери истории
с наглым притязанием на Византию,
с одной ногой на Германии,
с другой — на Тихом океане.
Задолго, прежде чем голубка
начнет нести яйца, голубь витютин уже не расстается
с ней ни на одну минуту, очень часто ласкается, целует ее страстно и продолжительно или воркует, ходя кругом, беспрестанно наклоняясь и выпрямляясь и раздувая перья на
шее, как гриву, а хвост — как веер.
Дрофу в одиночку и даже в паре заездить, как говорят охотники, то есть, увидав их издали,
начать ездить кругом; сначала круги давать большие, а потом
с каждым разом их уменьшать; дрофа не станет нажидать на себя человека и сейчас пойдет прочь, но как везде будет встречать того же, все ближе подъезжающего охотника, то, походя взад и вперед, ляжет в какую-нибудь ямку, хотя бы в ней негде было спрятать одной ее головы: в этом глупом положении, вытянув
шею и выставив напоказ все свое объемистое тело, подпускает она охотника довольно близко.
Селезень красив необыкновенно; голова и половина
шеи у него точно из зеленого бархата
с золотым отливом; потом идет кругом
шеи белая узенькая лента;
начиная от нее грудь или зоб темно-багряный; брюхо серо-беловатое
с какими-то узорными и очень красивыми оттенками; в хвосте нижние перышки белые, короткие и твердые; косички зеленоватые и завиваются колечками; лапки бледно-красноватые, нос желто-зеленого цвета.
Но и все его движения исполнены прелести:
начнет ли он пить и, зачерпнув носом воды, поднимет голову вверх и вытянет
шею;
начнет ли купаться, нырять и плескаться своими могучими крыльями, далеко разбрасывая брызги воды, скатывающейся
с его пушистого тела;
начнет ли потом охорашиваться, легко и свободно закинув дугою назад свою белоснежную
шею, поправляя и чистя носом на спине, боках и в хвосте смятые или замаранные перья; распустит ли крыло по воздуху, как будто длинный косой парус, и
начнет также носом перебирать в нем каждое перо, проветривая и суша его на солнце, — все живописно и великолепно в нем.
Иногда мне казалось, что я узнаю то или иное место. Казалось, что за перелеском сейчас же будет река, но вместо нее опять начиналось болото и опять хвойный лес. Настроение наше то поднималось, то падало. Наконец, стало совсем темно, так темно, что хоть глаз выколи. Одежда наша намокла до последней нитки.
С головного убора сбегала вода. Тонкими струйками она стекала по
шее и по спине. Мы
начали зябнуть.
И тотчас же девушки одна за другой потянулись в маленькую гостиную
с серой плюшевой мебелью и голубым фонарем. Они входили, протягивали всем поочередно непривычные к рукопожатиям, негнущиеся ладони, называли коротко, вполголоса, свое имя: Маня, Катя, Люба… Садились к кому-нибудь на колени, обнимали за
шею и, по обыкновению,
начинали клянчить...
Без всякой церемонии, он вынул из-за своего пояса заткнутые ножницы и разрезал ими на покойнице саван, сарафан и рубашку,
начиная с подола до самой
шеи, разрезал также и рукава у рубашки, и все это развернул.
Удалившись незаметно от остальной компании, набоб осторожно
начал взбираться на шихан
с его неосвещенной стороны, рискуя на каждом шагу сломать себе
шею.
Сердито и
с пеной во рту выскочил серый, в яблоках, рысак,
с повиснувшим на недоуздке конюхом, и, остановясь на середине площадки, выпрямил
шею,
начал поводить кругом умными черными глазами, потом опять понурил голову, фыркнул и принялся рыть копытом землю.
Иван Иваныч и ему
с почтением
начал подносить свою табакерку, предчувствуя, что он, подобно множеству других, послужив, как он говаривал, без году неделю, обгонит его, сядет ему на
шею и махнет в начальники отделения, а там, чего доброго, и в вице-директоры, как вон тот, или в директоры, как этот, а
начинали свою служебную школу и тот и этот под его руководством.
Ченцов
начал сжимать ее в своих объятиях, целовать в голову, в
шею: чувственный и любострастный зверь в нем проснулся окончательно, так что Людмила
с большим усилием успела наконец вырваться из его объятий и убежала из своей комнаты.
…Явились три девицы, одна сухонькая и косая, со свёрнутой
шеей, а две другие, одинаково одетые и толстые, были на одно лицо. Савка
с Дроздовым не могли разобрать, которая чья, путали их, ругались и дрались, потом Дроздов посоветовал Савке намазать лицо его девицы сажей, так и сделали, а после этого девица
начала говорить басом.
Белые редкие брови едва заметны на узкой полоске лба, от этого прозрачные и круглые рачьи глаза парня, казалось, забегали вперёд вершка на два от его лица; стоя на пороге двери, он вытягивал
шею и, оскалив зубы,
с мёртвою, узкой улыбкой смотрел на Палагу, а Матвей, видя его таким, думал, что если отец скажет: «Савка, ешь печку!» — парень осторожно, на цыпочках подойдёт к печке и
начнёт грызть изразцы крупными жёлтыми зубами.
Она жила, точно кошка: зимою любила сидеть в тёплых темноватых уголках, летом пряталась в тени сада.
Шила, вязала, мурлыча неясные, однообразные песни, и,
начиная с мужа, всех звала по имени и отчеству, а Власьевну — тётенькой.
Но когда доложили, что лошади поданы, когда старый помпадур
начал укутываться и уже заносил руки, чтобы положить в уши канат, Надежда Петровна не выдержала. Она быстро сдернула
с своих плеч пуховую косынку и, обвернув ею
шею помпадура, вскрикнула… От этого крика проснулось эхо соседних лесов.
Оставшись под арбой одна
с подругой, Устенька вдруг обхватила ее обеими руками и, прижимаясь к ней,
начала целовать Марьяну в щеки и
шею.
Пришедши в свой небольшой кабинет, женевец запер дверь, вытащил из-под дивана свой пыльный чемоданчик, обтер его и
начал укладывать свои сокровища,
с любовью пересматривая их; эти сокровища обличали как-то въявь всю бесконечную нежность этого человека: у него хранился бережно завернутый портфель; портфель этот, криво и косо сделанный, склеил для женевца двенадцатилетний Володя к Новому году, тайком от него, ночью; сверху он налепил выдранный из какой-то книги портрет Вашингтона; далее у него хранился акварельный портрет четырнадцатилетнего Володи: он был нарисован
с открытой
шеей, загорелый,
с пробивающейся мыслию в глазах и
с тем видом, полным упования, надежды, который у него сохранился еще лет на пять, а потом мелькал в редкие минуты, как солнце в Петербурге, как что-то прошедшее, не прилаживающееся ко всем прочим чертам; еще были у него серебряные математические инструменты, подаренные ему стариком дядей; его же огромная черепаховая табакерка, на которой было вытиснено изображение праздника при федерализации, принадлежавшая старику и лежавшая всегда возле него, — ее женевец купил после смерти старика у его камердинера.
—
С вечера Марья Степановна приказала принести миндальные отруби, оставшиеся от приготовляемого на завтра бланманже, и, показавши дочери, как надобно этими отрубями тереть
шею, плечи и лицо,
начала торжественным тоном, сдерживая очевидное желание перейти к брани.
— Сегодня вечером, —
начал внушать Калатузов, — за ужином пусть каждый оставит мне свой хлеб
с маслом, а через полчаса я вам открою физическую возможность добиться того, чтобы нас не только отпустили завтра, но даже по
шеям выгнали.
Трущов…
О, малый он неоцененный:
Семь лет он в Грузии служил,
Иль послан был
с каким-то генералом,
Из-за угла кого-то там хватил,
Пять лет сидел он под
началомИ крест на
шею получил.
Бывало, день-деньской сидит он над мальчиком и дует ему над ухом в самодельную берестовую дудку или же возит его в тележке собственного изделия, которая имела свойство производить такой писк, что, как только Аким тронется
с нею, бывало, по улице, все деревенские собаки словно взбесятся: вытянут
шеи и
начнут выть.
К утру Долинского
начали тревожить странные сновидения: степь Сахара жгучая, верблюды со своими овечьими мордочками на журавлиных
шеях, звериное рычание и щупленький Жюль Жерар
с сержантдевильской бородкой. Все это как-то так переставлялось, перетасовывалось, что ничего не выходит ясного и определенного. Вдруг река бежит, широкая, сердитая, на ее берегах лежат огромные крокодилы: „это, должно быть, Нил“, — думает Долинский. Издали показалась крошечная лодочка и кто-то поет...
Природу я любил нежно, любил и поле, и луга, и огороды, но мужик, поднимающий сохой землю, понукающий свою жалкую лошадь, оборванный, мокрый,
с вытянутою
шеей, был для меня выражением грубой, дикой, некрасивой силы, и, глядя на его неуклюжие движения, я всякий раз невольно
начинал думать о давно прошедшей, легендарной жизни, когда люди не знали еще употребления огня.
Елене
начинало делаться скучно; чтобы наполнить чем-нибудь свое время, она принялась
шить наряды своему малютке и нашила их, по крайней мере,
с дюжину; князь все-таки не является.
Князь между тем рвался от нетерпения, и ему
начинали приходить в голову подозрения, что не удрал ли от него Жуквич; но двери отворились, и тот вошел
с своим молодым товарищем. Оба они постарались принять спокойный вид, и молодой человек по-прежнему уже имел свою гордую осанку. Жуквич сначала отрекомендовал его князю, а потом Оглоблину. Молодой человек, кланяясь, сгибал только немного голову на своей длинной
шее.
Бегушев
с удовольствием исполнил ее желание и наклонился к ней. Она обвила его
шею своими худенькими ручками и
начала целовать без конца.
С большой стриженой головой, без
шеи, красный, носастый,
с мохнатыми черными бровями и
с седыми бакенами, толстый, обрюзглый, да еще вдобавок
с хриплым армейским басом, этот Самойленко на всякого вновь приезжавшего производил неприятное впечатление бурбона и хрипуна, но проходило два-три дня после первого знакомства, и лицо его
начинало казаться необыкновенно добрым, милым и даже красивым.
Впрочем, иногда даже и гнездарь, несколько упрямый, не вдруг привыкает сейчас лететь на свист и голос охотника, а сначала
начнет оглядываться направо и налево, как будто прислушиваясь, потом
начнет кивать головой, вытягивать
шею и приседать, что почти всегда делает птица, когда сбирается
с чего-нибудь слететь; вот, кажется, сию секунду полетит, совсем уж перевесился вперед… и вдруг опять принимает спокойное положение и даже
начинает носом перебирать и чистить свои правильные перышки.
Когда корм дается общий, в корыте, то поневоле едят вместе, но беспрестанно огрызаясь друг на друга. Лисята очень прожорливы, и трудно их накормить до отвала; до живых птиц весьма лакомы и, прежде чем
начнут есть, перегрызают им крылья, а потом
шею, что делают даже и
с мертвыми птицами: очевидное доказательство слепого инстинкта, который не умеет различать живых птиц от мертвых и употребляет ненужную предосторожность.
С тоски
начал учиться играть на скрипке, пилил по ночам в магазине, смущая ночного сторожа и мышей. Музыку я любил и стал заниматься ею
с великим увлечением, но мой учитель, скрипач театрального оркестра, во время урока, — когда я вышел из магазина, — открыл не запертый мною ящик кассы, и, возвратясь, я застал его набивающим карманы свои деньгами. Увидав меня в дверях, он вытянул
шею, подставил скучное бритое лицо и тихо сказал...
Берегись; тебя уж
начинает свет тянуть; уж я вижу у тебя иной раз на
шее щегольской платок, шляпа
с лоском…
Как только он скрывался в дверь, я обнимала Катю,
с которою мы стояли у фортепьяно, и
начинала целовать ее в любимое мое местечко, в пухлую
шею под подбородок; как только он возвращался, я делала как будто серьезное лицо и насилу удерживалась от смеха.
Приведя голову в порядок, она вынула из комода пузырек
с белою жидкостью и
начала оною натирать лицо, руки и
шею; далее, вынув из того же комода ящичек
с красным порошком, слегка покрыла им щеки.
Но в это же самое мгновение, может быть именно потому, что мы выдали себя своим шепотом и дрожью, за тесовой перегородкой, где была изба и откуда при разговоре о свечке отзывалась жена Селивана кто-то выбежал и сцепился
с тем, кто тихо подкрадывался к нашей двери, и они вдвоем
начали ломиться; дверь за рещала, и к нашим ногам полетели стол, скамья и чемоданы, которыми заставилась тетушка, а в самой распахнувшейся двери появилось лицо Борисушки, за
шею которого держались могучие руки Селивана…
У него была маленькая лысая голова
с бычачьим затылком, который,
начиная от макушки, ровно и плоско, без всяких изгибов, переходил в
шею, так же, как и
шея, расширяясь книзу, непосредственно сливалась
с плечами.
Девушкин
начал прятаться от людей, ходил в город всё реже и только когда не мог избежать этого. Ясно видел, что никому не нравится, все смотрят на него
с любопытством и нет людей, которые привлекали бы его сердце. Его длинная фигура,
с неуклюжею головою на уродливо тонкой
шее, желтое, костлявое лицо и пустые глаза, его робость, скрипучий, срывающийся голос и неподвижные, лишние руки — весь он не возбуждал в людях симпатии.
Она привыкла к тому, что эти мысли приходили к ней, когда она
с большой аллеи сворачивала влево на узкую тропинку; тут в густой тени слив и вишен сухие ветки царапали ей плечи и
шею, паутина садилась на лицо, а в мыслях вырастал образ маленького человечка неопределенного пола,
с неясными чертами, и
начинало казаться, что не паутина ласково щекочет лицо и
шею, а этот человечек; когда же в конце тропинки показывался жидкий плетень, а за ним пузатые ульи
с черепяными крышками, когда в неподвижном, застоявшемся воздухе
начинало пахнуть и сеном и медом и слышалось кроткое жужжанье пчел, маленький человечек совсем овладевал Ольгой Михайловной.
Он
сшил себе все
с иголочки новое платье и
начал даже подумывать о женитьбе.
По утрам он просыпался разбитым,
с отекшими ногами, опухшим лицом и
с такой сильною ломотою в
шее, что несколько часов, пока разгуляется, должен был держать голову набок. И день свой он
начинал получасовым мучительным кашлем, от которого вздувались вены на лбу и краснели белки глаз.