Неточные совпадения
Это была сухая, желтая,
с черными блестящими глазами, болезненная и нервная женщина. Она любила Кити, и
любовь ее к ней, как и всегда
любовь замужних к девушкам, выражалась в желании выдать Кити по своему идеалу счастья замуж, и потому желала выдать ее за Вронского. Левин, которого она в
начале зимы часто у них встречала, был всегда неприятен ей. Ее постоянное и любимое занятие при встрече
с ним состояло в том, чтобы шутить над ним.
Разумеется,
с этих пор знакомство между ними прекратилось, и
любовь кончилась при самом
начале.
Редко судьба сталкивала его
с женщиною в обществе до такой степени, чтоб он мог вспыхнуть на несколько дней и почесть себя влюбленным. От этого его любовные интриги не разыгрывались в романы: они останавливались в самом
начале и своею невинностью, простотой и чистотой не уступали повестям
любви какой-нибудь пансионерки на возрасте.
А если до сих пор эти законы исследованы мало, так это потому, что человеку, пораженному
любовью, не до того, чтоб ученым оком следить, как вкрадывается в душу впечатление, как оковывает будто сном чувства, как сначала ослепнут глаза,
с какого момента пульс, а за ним сердце
начинает биться сильнее, как является со вчерашнего дня вдруг преданность до могилы, стремление жертвовать собою, как мало-помалу исчезает свое я и переходит в него или в нее, как ум необыкновенно тупеет или необыкновенно изощряется, как воля отдается в волю другого, как клонится голова, дрожат колени, являются слезы, горячка…
Он
начал живо отбирать все постороннее Вере, оставив листков десяток, где набросаны были характеристические заметки о ней, сцены, разговоры
с нею, и
с любовью перечитывал их.
Утверждали (Андроников, говорят, слышал от самой Катерины Николавны), что, напротив, Версилов, прежде еще, то есть до
начала чувств молодой девицы, предлагал свою
любовь Катерине Николавне; что та, бывшая его другом, даже экзальтированная им некоторое время, но постоянно ему не верившая и противоречившая, встретила это объяснение Версилова
с чрезвычайною ненавистью и ядовито осмеяла его.
Тут какая-то ошибка в словах
с самого
начала, и «
любовь к человечеству» надо понимать лишь к тому человечеству, которое ты же сам и создал в душе своей (другими словами, себя самого создал и к себе самому
любовь) и которого, поэтому, никогда и не будет на самом деле.
Начал он
с самого того момента, когда подсудимый отправился к «молодой особе», чтоб «избить ее», выражаясь его собственными словами, пояснил Ипполит Кириллович, «но вместо того, чтоб избить, остался у ног ее — вот
начало этой
любви.
—
Любовь прошла, Митя! —
начала опять Катя, — но дорого до боли мне то, что прошло. Это узнай навек. Но теперь, на одну минутку, пусть будет то, что могло бы быть, —
с искривленною улыбкой пролепетала она, опять радостно смотря ему в глаза. — И ты теперь любишь другую, и я другого люблю, а все-таки тебя вечно буду любить, а ты меня, знал ли ты это? Слышишь, люби меня, всю твою жизнь люби! — воскликнула она
с каким-то почти угрожающим дрожанием в голосе.
С краской в лице
начал вспоминать, как много раз почти высказывал ей
любовь мою, а так как она меня не останавливала и не предупредила, то, стало быть, вывел я, надо мною смеялась.
— Вот мы живем
с тобою три года (прежде говорилось: год, потом: два; потом будет говориться: четыре года и так дальше), а все еще мы как будто любовники, которые видятся изредка, тайком. Откуда это взяли, Саша, что
любовь ослабевает, когда ничто не мешает людям вполне принадлежать друг другу? Эти люди не знали истинной
любви. Они знали только эротическое самолюбие или эротическую фантазию. Настоящая
любовь именно
с той поры и начинается, как люди
начинают жить вместе.
Девушка
начинала тем, что не пойдет за него; но постепенно привыкала иметь его под своею командою и, убеждаясь, что из двух зол — такого мужа и такого семейства, как ее родное, муж зло меньшее, осчастливливала своего поклонника; сначала было ей гадко, когда она узнавала, что такое значит осчастливливать без
любви; был послушен: стерпится — слюбится, и она обращалась в обыкновенную хорошую даму, то есть женщину, которая сама-то по себе и хороша, но примирилась
с пошлостью и, живя на земле, только коптит небо.
Это измученно-восторженное лицо, эту радость, летающую вместе
с началом смерти около юного чела родильницы, я узнал потом в Фан-Дейковой мадонне в римской галерее Корсини. Младенец только что родился, его подносят к матери; изнеможенная, без кровинки в лице, слабая и томная, она улыбнулась и остановила на малютке взгляд усталый и исполненный бесконечной
любви.
Мое отталкивание от родовой жизни, от всего, связанного
с рождающей стихией, вероятно, объясняется моей безумной
любовью к свободе и к
началу личности.
Она есть предельное зло, расставание,
с которым нельзя примириться, и она есть потусторонний свет, откровение
любви,
начало преображения.
Тема свободы
любви у Чернышевского ничего общего не имела
с темой «оправдания плоти», которая у нас играла роль не у нигилистов и революционеров, а в утонченных и эстетизирующих течениях
начала XX в.
— Ты давно здесь? — спросил он, прихлебывая пиво. Он чувствовал смутно, что то подражание
любви, которое сейчас должно произойти, требует какого-то душевного сближения, более интимного знакомства, и поэтому, несмотря на свое нетерпение,
начал обычный разговор, который ведется почти всеми мужчинами наедине
с проститутками и который заставляет их лгать почти механически, лгать без огорчения, увлечения Или злобы, по одному престарому трафарету.
Те, оставшись вдвоем, заметно конфузились один другого: письмами они уже сказали о взаимных чувствах, но как было
начать об этом разговор на словах? Вихров, очень еще слабый и больной, только
с любовью и нежностью смотрел на Мари, а та сидела перед ним, потупя глаза в землю, — и видно было, что если бы она всю жизнь просидела тут, то сама первая никогда бы не
начала говорить о том. Катишь, решившая в своих мыслях, что довольно уже долгое время медлила, ввела, наконец, ребенка.
— И это справедливо, — подтвердил Вихров, — злое
начало, как его ни заковывай, непременно в жизни человеческой
начнет проявляться — и все больше и больше, пока снова не произнесутся слова
любви и освобождения: тогда оно опять пропадает… Но кто ж тебе все это рассказывал? — прибавил он, обращая
с радушием свое лицо к Груне.
Я не пришла к нему
с самого
начала, я не каялась потом перед ним в каждом движении моего сердца,
с самого
начала моей
любви; напротив, я затаила все в себе, я пряталась от него, и, уверяю тебя, Ваня, втайне ему это обиднее, оскорбительнее, чем самые последствия
любви, — то, что я ушла от них и вся отдалась моему любовнику.
Попреки, унижения, подруга мальчишки, который уж и теперь тяготится ее
любовью, а как женится — тотчас же
начнет ее не уважать, обижать, унижать; в то же время сила страсти
с ее стороны, по мере охлаждения
с другой; ревность, муки, ад, развод, может быть, само преступление… нет, Ваня!
— Бесхарактерный он, бесхарактерный мальчишка, бесхарактерный и жестокосердый, я всегда это говорила, —
начала опять Анна Андреевна. — И воспитывать его не умели, так, ветрогон какой-то вышел; бросает ее за такую
любовь, господи боже мой! Что
с ней будет,
с бедняжкой! И что он в новой-то нашел, удивляюсь!
— Так как же быть? —
начал хозяин. — В моей первой
любви тоже не много занимательного: я ни в кого не влюблялся до знакомства
с Анной Ивановной, моей теперешней женой, — и все у нас шло как по маслу: отцы нас сосватали, мы очень скоро полюбились друг другу и вступили в брак не мешкая. Моя сказка двумя словами сказывается. Я, господа, признаюсь, поднимая вопрос о первой
любви, — надеялся на вас, не скажу старых, но и не молодых холостяков. Разве вы нас чем-нибудь потешите, Владимир Петрович?
Луша хваталась за голову и
начинала истерически хохотать. Сам все испытавший Прейн пугался такого разлива страсти, но его неудержимо тянули к Луше даже дикие вспышки гнева и нелепые капризы, разрешавшиеся припадками ревности или самым нежным настроением. Вдвоем они вволю смеялись над набобом, над генералом
с его «болванкой», надо всеми остальными; но когда речь заходила о Раисе Павловне, Луша бледнела и точно вся уходила в себя: она ревновала Прейна со всем неистовством первой
любви.
А теперь все пойдут грустные, тяжелые воспоминания; начнется повесть о моих черных днях. Вот отчего, может быть, перо мое
начинает двигаться медленнее и как будто отказывается писать далее. Вот отчего, может быть, я
с таким увлечением и
с такою
любовью переходила в памяти моей малейшие подробности моего маленького житья-бытья в счастливые дни мои. Эти дни были так недолги; их сменило горе, черное горе, которое бог один знает когда кончится.
Замкнутый и сосредоточенный по натуре своей, он
начал нестерпимо желать хоть бы
с кем-нибудь задушевно побеседовать, рассказать про свою
любовь не из пустого, конечно, хвастовства, а
с целью проанализировать себя, свои чувства и передать те нравственные вопросы, которые по преимуществу беспокоили его.
— Положим, —
начал он, — что я становлюсь очень низко, понимая
любовь не по-вашему; на это, впрочем, дают мне некоторое право мои лета; но теперь я просто буду говорить
с вами, как говорят между собой честные люди.
От нечего ли делать или по
любви к подобному занятию, но только он
с полчаса уже играл хлыстом
с красивейшим водолазом, у которого глаза были, ей-богу, умней другого человека и который, как бы потешая господина, то ласково огрызался, тщетно стараясь поймать своей страшной пастью кончик хлыста, то падал на мягкий ковер и грациозно
начинал кататься.
— Про тебя уж
начинают поговаривать, что ты того… этак… тронулся от
любви, делаешь бог знает что, водишься
с какими-то чудаками… Я бы для одного этого пошел.
— Пиши, пиши: «Но мы
начинаем привыкать друг к другу. Он даже говорит, что можно и совсем обойтись без
любви. Он не сидит со мной, обнявшись,
с утра до вечера, потому что это вовсе не нужно, да ему и некогда». «Враг искренних излияний», — это можно оставить: это хорошо. Написал?
Понятно, что при таком разнообразии дорожных впечатлений мысль об Углакове в воспоминании Сусанны Николаевны
начинала все более и более бледнеть, и ее гораздо сильнее грызло то, что Егор Егорыч на ее глазах
с каждым днем вянул и таял, чему главной причиной Сусанна Николаевна считала свою сумасшедшую откровенность, которую она обнаружила, признавшись ему в
любви к Углакову.
Когда вскоре за тем пани Вибель вышла, наконец, из задних комнат и
начала танцевать французскую кадриль
с инвалидным поручиком, Аггей Никитич долго и пристально на нее смотрел, причем открыл в ее лице заметные следы пережитых страданий, а в то же время у него все более и более созревал задуманный им план, каковый он намеревался
начать с письма к Егору Егорычу, написать которое Аггею Никитичу было нелегко, ибо он заранее знал, что в письме этом ему придется много лгать и скрывать; но могущественная властительница людей —
любовь — заставила его все это забыть, и Аггей Никитич в продолжение двух дней, следовавших за собранием, сочинил и отправил Марфину послание, в коем
с разного рода экивоками изъяснил, что, находясь по отдаленности места жительства Егора Егорыча без руководителя на пути к масонству, он, к великому счастию своему, узнал, что в их городе есть честный и добрый масон — аптекарь Вибель…
Всем, что произошло у Углаковых, а еще более того состоянием собственной души своей она была чрезвычайно недовольна и пришла к мужу ни много, ни мало как
с намерением рассказать ему все и даже, признавшись в том, что она
начинает чувствовать что-то вроде
любви к Углакову, просить Егора Егорыча спасти ее от этого безумного увлечения.
Сколько ни досадно было Крапчику выслушать такой ответ дочери, но он скрыл это и вообще за последнее время стал заметно пасовать перед Катрин, и не столько по
любви и снисходительности к своему отпрыску, сколько потому, что отпрыск этот
начал обнаруживать характер вряд ли не посердитей и не поупрямей папенькина, и при этом еще Крапчик не мог не принимать в расчет, что значительная часть состояния, на которое он, живя дурно
с женою, не успел у нее выцарапать духовной, принадлежала Катрин, а не ему.
Воистину бог от века был в теснейшем союзе
с натурою, и союз сей не на чем ином мог быть основан, как на том, что служит основанием всякого истинного союза и первее всего союза брачного, — разумею на взаимном самоотвержении или чистой
любви, ибо бог, изводя из себя творение, на него, а не на себя, обращал волю свою, а подобно сему и тварная натура не в себе, а в боге должна была видеть цель и средоточие бытия своего, нетленным и чистым сиянием божественного света должна была она вечно питать пламенное горение своего жизненного
начала.
Единственное, что могла Кусака, это упасть на спину, закрыть глаза и слегка завизжать. Но этого было мало, это не могло выразить ее восторга, благодарности и
любви, — и
с внезапным наитием Кусака
начала делать то, что, быть может, когда-нибудь она видела у других собак, но уже давно забыла. Она нелепо кувыркалась, неуклюже прыгала и вертелась вокруг самой себя, и ее тело, бывшее всегда таким гибким и ловким, становилось неповоротливым, смешным и жалким.
Для покорения христианству диких народов, которые нас не трогают и на угнетение которых мы ничем не вызваны, мы, вместо того чтобы прежде всего оставить их в покое, а в случае необходимости или желания сближения
с ними воздействовать на них только христианским к ним отношением, христианским учением, доказанным истинными христианскими делами терпения, смирения, воздержания, чистоты, братства,
любви, мы, вместо этого,
начинаем с того, что, устраивая среди них новые рынки для нашей торговли, имеющие целью одну нашу выгоду, захватываем их землю, т. е. грабим их, продаем им вино, табак, опиум, т. е. развращаем их и устанавливаем среди них наши порядки, обучаем их насилию и всем приемам его, т. е. следованию одному животному закону борьбы, ниже которого не может спуститься человек, делаем всё то, что нужно для того, чтобы скрыть от них всё, что есть в нас христианского.
И разные другие нелепые слухи ходили по городу о здешней гимназии: говорили о переодетой гимназистом барышне, потом имя Пыльникова стали понемногу соединять
с Людмилиным. Товарищи
начали дразнить Сашу
любовью к Людмиле. Сперва он легко относился к этим шуточкам, потом
начал по временам вспыхивать и заступаться за Людмилу, уверяя, что ничего такого не было и нет.
— Я не совсем согласен
с тобою, —
начал он, — не всегда природа намекает нам на…
любовь. (Он не сразу произнес это слово.) Она также грозит нам; она напоминает о страшных… да, о недоступных тайнах. Не она ли должна поглотить нас, не беспрестанно ли она поглощает нас? В ней и жизнь и смерть; и смерть в ней так же громко говорит, как и жизнь.
То, что беспрестанно случается в жизни
с большею частью молодых женщин, то же происходило и
с Софьей Николавной: сознание в неравенстве
с собою, сознание в некоторой ограниченности чувств и понятий своего мужа нисколько не мешало ей пламенно и страстно к нему привязываться — и уже
начинала мелькать у нее неясная мысль, что он не так ее любит, как может любить, потому что не безгранично предан он
любви своей, потому что не ею одною он занят, потому что любит и пруд, и остров, и степь, населенную куликами, и воду
с противной ей рыбою.
Книжка, как ближайшая причина, была отнята; потом пошли родительские поучения, вовеки нескончаемые; Марье Степановне показалось, что Вава ей повинуется не совсем
с радостью, что она даже хмурит брови и иногда смеет отвечать; против таких вещей, согласитесь сами, надобно было взять решительные меры; Марья Степановна скрыла до поры до времени свою теплую
любовь к дочери и
начала ее гнать и теснить на всяком шагу.
Но и эта судорожная
любовь к сыну была смешана у ней
с черным
началом ее души.
— Итак, этот-то господин, много потерявший из
любви к наукам, сидел в куртке перед своим письменным столом; подписав разные протоколы и выставив в пустом месте достодолжное число ударов за корчемство, за бродяжество и т. п., он досуха обтер перо, положил его на стол, взял
с полочки книгу, переплетенную в сафьян, раскрыл ее и
начал читать.
Пришедши в свой небольшой кабинет, женевец запер дверь, вытащил из-под дивана свой пыльный чемоданчик, обтер его и
начал укладывать свои сокровища,
с любовью пересматривая их; эти сокровища обличали как-то въявь всю бесконечную нежность этого человека: у него хранился бережно завернутый портфель; портфель этот, криво и косо сделанный, склеил для женевца двенадцатилетний Володя к Новому году, тайком от него, ночью; сверху он налепил выдранный из какой-то книги портрет Вашингтона; далее у него хранился акварельный портрет четырнадцатилетнего Володи: он был нарисован
с открытой шеей, загорелый,
с пробивающейся мыслию в глазах и
с тем видом, полным упования, надежды, который у него сохранился еще лет на пять, а потом мелькал в редкие минуты, как солнце в Петербурге, как что-то прошедшее, не прилаживающееся ко всем прочим чертам; еще были у него серебряные математические инструменты, подаренные ему стариком дядей; его же огромная черепаховая табакерка, на которой было вытиснено изображение праздника при федерализации, принадлежавшая старику и лежавшая всегда возле него, — ее женевец купил после смерти старика у его камердинера.
Не говорю уже о том, что
любовь в них постоянно является как следствие колдовства, приворота, производится питием"забыдущим"и называется даже присухой, зазнобой; не говорю также о том, что наша так называемая эпическая литература одна, между всеми другими, европейскими и азиятскими, одна, заметьте, не представила — коли Ваньку — Таньку не считать никакой типической пары любящихся существ; что святорусский богатырь свое знакомство
с суженой-ряженой всегда
начинает с того, что бьет ее по белому телу"нежалухою", отчего"и женский пол пухол живет", — обо всем этом я говорить не стану; но позволю себе обратить ваше внимание на изящный образ юноши, жень-премье, каким он рисовался воображению первобытного, нецивилизованного славянина.
В пьесе, которая застает Катерину уже
с началом любви к Борису Григорьевичу, все еще видны последние, отчаянные усилия Катерины — сделать себе милым своего мужа.
— Да… чего бишь? Ах да! так вот ты и описывай про
любовь! Как это… ну, вообще, что обыкновенно
с девушками случается… Разумеется, не нужно mettre les points sur les i [ставить точек над i (франц.)], а так… Вот мои поручики всё Зола читают, а я, признаться, раз
начала и не могла… зачем?
Жадов. За то-то я вас и люблю, что вас не успели ничему выучить, не успели испортить вашего сердца. Вас надобно поскорей взять отсюда. Мы
с вами
начнем новую жизнь. Я
с любовью займусь вашим воспитанием. Какое наслаждение ожидает меня!
Молодые люди, оставшись один на один, перекинулись несколькими пустыми фразами и, должно быть, почувствовав, что это только отдаляет их друг от друга, оба замолчали тяжелым и неловким, выжидающим молчанием.
Любовь, взяв апельсин,
с преувеличенным вниманием
начала чистить его, а Смолин осмотрел свои усы, опустив глаза вниз, потом тщательно разгладил их левой рукой, поиграл ножом и вдруг пониженным голосом спросил у девушки...
Не прошло полугода со дня смерти жены, как он уже посватался к дочери знакомого ему по делам уральского казака-старообрядца. Отец невесты, несмотря на то, что Игнат был и на Урале известен как «шалый» человек, выдал за него дочь. Ее звали Наталья. Высокая, стройная,
с огромными голубыми глазами и длинной темно-русой косой, она была достойной парой красавцу Игнату; а он гордился своей женой и любил ее
любовью здорового самца, но вскоре
начал задумчиво и зорко присматриваться к ней.