Неточные совпадения
Наиболее меня поражало, когда мне говорили, что весь русский народ не только читает великую русскую
литературу XIX века, но и имеет
настоящий культ Пушкина и Л. Толстого.
Только в начале XX в. критика по-настоящему оценила великую русскую
литературу XIX в., прежде всего Достоевского и Л. Толстого.
В этих словах намечается уже религиозная драма, пережитая Гоголем. Лермонтов не был ренессансным человеком, как был Пушкин и, может быть, один лишь Пушкин, да и то не вполне. Русская
литература пережила влияние романтизма, который есть явление западноевропейское. Но по-настоящему у нас не было ни романтизма, ни классицизма. У нас происходил все более и более поворот к религиозному реализму.
«A rebours» —
настоящее ученое исследование, книга эта полна тончайшими замечаниями по истории
литературы, по истории искусства и мистики.
Но это замечательная, единственная в своем роде книга. Des Esseintes, герой «A rebours», его психология и странная жизнь есть единственный во всей новой
литературе опыт изобразить мученика декадентства,
настоящего героя упадочности. Des Esseintes — пустынножитель декадентства, ушедший от мира, которого не может принять, с которым не хочет идти ни на какие компромиссы.
В обществе и отчасти в
литературе установился взгляд, что
настоящая, самая тяжкая и самая позорная каторга может быть только в рудниках.
Два года спустя тот же критик предположил целый ряд статей «О комедиях Островского и о их значении в
литературе и на «сцене» («Москв.», 1855 г., № 3), но остановился на первой статье, да и в той выказал более претензий и широких замашек, нежели
настоящего дела.
Это все молодежь свежая; все они с пламенной любовью ко всему человечеству; все мы говорили о нашем
настоящем, будущем, о науках, о
литературе и говорили так хорошо, так прямо и просто…
— И это полезно, ежели в учительном духе… Мы здесь, признаться, только"Московские ведомости"выписываем, так настоящую-то
литературу мало знаем.
Венсан был влюблен в младшую дочку, в Марию Самуиловну, странное семнадцатилетнее существо, капризное, своевольное, затейливое и обольстительное. Она свободно владела пятью языками и каждую неделю меняла свои уменьшительные имена: Маня, Машенька, Мура, Муся, Маруся, Мэри и Мари. Она была гибка и быстра в движениях, как ящерица, часто страдала головной болью. Понимала многое в
литературе, музыке, театре, живописи и зодчестве и во время заграничных путешествий перезнакомилась со множеством
настоящих мэтров.
На ее морщинистом лице, хранившем следы былой красивости, неизменно лежало брюзгливо-жадное выражение [
Настоящие 13 отрывков составляют лишь часть дополнений и разночтений, выявленных нами сверкой печатного текста «Мелкого беса» с текстом рукописным, xранящимся в Институте русской
литературы Академии Наук СССР, в архиве Ф. К. Сологуба.
Мое отчаяние продолжалось целую неделю, потом оно мне надоело, потом я окончательно махнул рукой на
литературу. Не всякому быть писателем… Я старался не думать о писаной бумаге, хоть было и не легко расставаться с мыслью о грядущем величии. Началась опять будничная серенькая жизнь, походившая на дождливый день. Расспрощавшись навсегда с собственным величием, я обратился к
настоящему, а это
настоящее, в лице редактора Ивана Ивановича, говорило...
Пенкоснимательство составляет в
настоящее время единственный живой общественный элемент; а ежели оно господствует в обществе, то весьма естественно его господство и в
литературе.
Итак, следуя направлению
настоящего времени, когда вся
литература, по выражению г. Бенедиктова, представляет
Пародия была впервые полностью развернута в рецензии Добролюбова на комедии «Уголовное дело» и «Бедный чиновник»: «В
настоящее время, когда в нашем отечестве поднято столько важных вопросов, когда на служение общественному благу вызываются все живые силы народа, когда все в России стремится к свету и гласности, — в
настоящее время истинный патриот не может видеть без радостного трепета сердца и без благодарных слез в очах, блистающих святым пламенем высокой любви к отечеству, — не может истинный патриот и ревнитель общего блага видеть равнодушно высокоблагородные исчадия граждан-литераторов с пламенником обличения, шествующих в мрачные углы и на грязные лестницы низших судебных инстанций и сырых квартир мелких чиновников, с чистою, святою и плодотворною целию, — словом, энергического и правдивого обличения пробить грубую кору невежества и корысти, покрывающую в нашем отечестве жрецов правосудия, служащих в низших судебных инстанциях, осветить грозным факелом сатиры темные деяния волостных писарей, будочников, становых, магистратских секретарей и даже иногда отставных столоначальников палаты, пробудить в сих очерствевших и ожесточенных в заблуждении, но тем не менее не вполне утративших свою человеческую природу существах горестное сознание своих пороков и слезное в них раскаяние, чтобы таким образом содействовать общему великому делу народного преуспеяния, совершающегося столь видимо и быстро во всех концах нашего обширного отечества, нашей родной Руси, которая, по глубоко знаменательному и прекрасному выражению нашей летописи, этого превосходного литературного памятника, исследованного г. Сухомлиновым, — велика и обильна, и чтобы доказать, что и молодая
литература наша, этот великий двигатель общественного развития, не остается праздною зрительницею народного движения в
настоящее время, когда в нашем отечестве возбуждено столько важных вопросов, когда все живые силы народа вызваны на служение общественному благу, когда все в России неудержимо стремится к свету и гласности» («Современник», 1858, № XII).
Но если аналогия может к чему-нибудь повести, то нам представляется в книге г. Афанасьева превосходный случай проследить один «эпизод из истории русской
литературы», во многих отношениях аналогический
настоящему времени.
Но ведь надо же объяснить общественный факт, представляющийся нам в истории нашей
литературы; надо же, наконец, бросить хоть догадку, хоть намек (если еще невозможно
настоящее объяснение) на то, отчего наша
литература сто лет обличает недуги общества, и все-таки недуги не уменьшаются.
Да и, кроме того, в отчете министра внутренних дел за 1855 год, в то время, когда в
литературе никто не смел заикнуться о полиции, прямо выводилось следующее заключение из фактов полицейского управления за тот год: «
Настоящая картина указывает на необходимость некоторых преобразований в полицейской части, тем более что бывают случаи, когда полиция затрудняется в своих действиях по причине невозможности применить к действительности некоторые предписываемые ей правила.
«Но в
литературе не только взяточничество обличалось, а делались, кроме того, указания на недостатки
настоящей организации судебных и административных учреждений, на неудобства полицейского устройства и пр.
Мы хотели напомнить
литературе, что при
настоящем положении общества она ничего не может сделать, и с этой целью мы перебрали факты, из которых оказывалось, что в
литературе нет инициативы.
Тут-то и есть
настоящая работа для
литературы.
Далее мы хотели сказать, что
литература унижает себя, если с самодовольством останавливается на интересах
настоящей минуты, не смотря в даль, не задавая себе высших вопросов.
А на деле ничего этого нет и не бывало:
литература у нас постоянно, за самыми ничтожными исключениями, до
настоящей минуты шла не впереди, а позади общества.
По-видимому, наши слова несправедливы именно в
настоящее время, когда вся
литература наша не только не допускает сладеньких восхвалений, а, напротив, отличается жестокими обличениями всего дурного, что есть у нас.
Это самое расширение круга действия
литературы совпадает с другим, не менее важным обстоятельством — приближением ее к
настоящей, действительной жизни, с избавлением от всего призрачного и с признанием интересов истинных и существенно важных.
Ожидаемое будущее еще не настало для русской
литературы; продолжается все то же
настоящее, какое было десять лет тому назад…
Литература сама еще не смеет подойти к действительности и объявить себя на стороне
настоящего положения вещей; но уже с меньшей охотой, чем прежде, восхваляет она то, что противоречит естественному порядку дел.
Повторим в заключение, что книжка г. Милюкова умнее, справедливее и добросовестнее прежних историй
литературы, составлявшихся у нас в разные времена, большею частью с крайне педантической точки зрения. Особенно тем из читателей, которые стоят за честь русской сатиры и которым наш взгляд на нее покажется слишком суровым и пристрастно-неблагонамеренным, таким читателям лучше книжки г. Милюкова ничего и желать нельзя в
настоящее время.
У народов Западной Европы до сих пор сильно распространен этот род поэзии, но
настоящая, светская, аристократическая
литература пренебрегает такой поэзией.
Пожалуй, у нас в
литературе есть свои руссицизмы, искусственно составленные из слов
настоящих русских людей, отлитые в известные формы, так сказать: руссицизмы казенные, которые, будучи лишены духа и жизни, остались мертвой буквой и не только не возбуждают сочувствия, но напротив производят самое неприятное впечатление.
Не касаясь других сфер, недоступных в
настоящее время нашему описанию, возьмем хотя
литературу.
Войницев.
Литература и история имеет, кажется, более прав на нашу веру… Мы не видели, Порфирий Семеныч, прошлого, но чувствуем его. Оно у нас очень часто вот тут чувствуется… (Бьет себя по затылку.) Вот вы так не видите и не чувствуете
настоящего.
Но могут ли подобные мелкие заботы занимать бесплотных духов безвестного мира; не мелки ли для них все, подобные
настоящему, споры и заботы о
литературе, которую и несравненно большая доля живых людей считает пустым занятием пустых голов?
Привозя прелестную девушку на родину, мать хотела найти человека, который мог бы сколько-нибудь ознакомить княжну с русскою
литературою, — разумеется, исключительно хорошею, то есть
настоящею, а не зараженною «злобою дня».
В связи со всем этим во мне шла и внутренняя работа, та борьба, в которой писательство окончательно победило, под прямым влиянием обновления нашей
литературы, журналов, театра, прессы. Жизнь все сильнее тянула к работе бытописателя. Опыты были проделаны в Дерпте в те последние два года, когда я еще продолжал слушать лекции по медицинскому факультету. Найдена была и та форма, в какой сложилось первое произведение, с которым я дерзнул выступить уже как
настоящий драматург, еще нося голубой воротник.
Как бы я теперь, по прошествии сорока с лишком лет, строго ни обсуждал мое редакторство и все те недочеты, какие во мне значились (как в руководителе большого журнала — литературного и политического), я все-таки должен сказать, что я и в
настоящий момент скорее желал бы как простой сотрудник видеть во главе журнала такого молодого, преданного
литературе писателя, каким был я.
Передо мною в его лице стояла целая эпоха, и он был одним из ее типичнейших представителей:
настоящий самородок из провинциально-помещичьего быта, без всяких заграничных влияний, полный всяких чисто российских черт антикультурного свойства, но все-таки талантом, умом и преданностью
литературе, как высшему, что создала русская жизнь, поднявшийся до значительного уровня.
В Вене я во второй раз испытывал под конец тамошнего сезона то же чувство пресноты. Жизнь привольная, удовольствий всякого рода много, везде оживленная публика, но нерва, который поддерживал бы в вас высший интерес, — нет, потому что нет
настоящей политической жизни, потому что не было и своей оригинальной
литературы, и таких движений в интеллигенции и в рабочей массе, которые давали бы ноту столичной жизни.
Помню, на одном чествовании, за обедом, который мне давали мои собраты, приятели и близкие знакомые, покойный князь А. И.Урусов сказал блестящий и остроумный спич:"Петра Дмитриевича его материальное разорение закалило, как никого другого. Из барского"дитяти", увлекшегося
литературой, он сделался
настоящим писателем и вот уже не один десяток лет служит
литературе".
Он припомнил историю вопроса, его
литературу, а в четвертом часу шагал из угла в угол и старался вспомнить все те опыты, какие в
настоящее время практикуются для спасения женщин.
Каков бы он ни был по его значению в
литературе, но по характеру это был
настоящий литератор, которому, кроме того, что делается в
литературе, все трын-трава.
В
настоящей русской
литературе от гимназиста до ученого историка, нет человека, который бы не бросил своего камушка в Александра за неправильные поступки его в этот период царствования.