Неточные совпадения
— Ваше высокоблагородие!
умирать отправился, — отвечал он, — такой проклятый
народ, сразу не убьешь.
— Ох, батюшка, осьмнадцать человек! — сказала старуха, вздохнувши. — И
умер такой всё славный
народ, всё работники. После того, правда, народилось, да что в них: всё такая мелюзга; а заседатель подъехал — подать, говорит, уплачивать с души.
Народ мертвый, а плати, как за живого. На прошлой неделе сгорел у меня кузнец, такой искусный кузнец и слесарное мастерство знал.
Тогда выступило из средины
народа четверо самых старых, седоусых и седочупринных козаков (слишком старых не было на Сечи, ибо никто из запорожцев не
умирал своею смертью) и, взявши каждый в руки земли, которая на ту пору от бывшего дождя растворилась в грязь, положили ее ему на голову.
Сказать вам, что́ я думал? Вот:
Старушки все —
народ сердитый;
Не худо, чтоб при них услужник знаменитый
Тут был, как громовой отвод.
Молчалин! — Кто другой так мирно всё уладит!
Там моську вовремя погладит,
Тут в пору карточку вотрет,
В нем Загорецкий не
умрет!..
Вы давеча его мне исчисляли свойства,
Но многие забыли? — да?
Они никогда не смущали себя никакими туманными умственными или нравственными вопросами: оттого всегда и цвели здоровьем и весельем, оттого там жили долго; мужчины в сорок лет походили на юношей; старики не боролись с трудной, мучительной смертью, а, дожив до невозможности,
умирали как будто украдкой, тихо застывая и незаметно испуская последний вздох. Оттого и говорят, что прежде был крепче
народ.
— Ты знаешь, нет ничего тайного, что не вышло бы наружу! — заговорила Татьяна Марковна, оправившись. — Сорок пять лет два человека только знали: он да Василиса, и я думала, что мы
умрем все с тайной. А вот — она вышла наружу! Боже мой! — говорила как будто в помешательстве Татьяна Марковна, вставая, складывая руки и протягивая их к образу Спасителя, — если б я знала, что этот гром ударит когда-нибудь в другую… в мое дитя, — я бы тогда же на площади, перед собором, в толпе
народа, исповедала свой грех!
Золотой век — мечта самая невероятная из всех, какие были, но за которую люди отдавали всю жизнь свою и все свои силы, для которой
умирали и убивались пророки, без которой
народы не хотят жить и не могут даже и
умереть!
И без того Россия
умерла бы когда-нибудь;
народы, даже самые даровитые, живут всего по полторы, много по две тысячи лет; не все ли тут равно: две тысячи или двести лет?
На всем Париже лежит печать исключительного остроумия, национального гения французского
народа, который умеет
умирать с остротой на устах.
А то вскочит и закричит: «Пляши,
народ Божий, на свою потеху и мое утешение!» Ну, ты и пляши, хоть
умирай, а пляши.
Народ русский отвык от смертных казней: после Мировича, казненного вместо Екатерины II, после Пугачева и его товарищей не было казней; люди
умирали под кнутом, солдат гоняли (вопреки закону) до смерти сквозь строй, но смертная казнь de jure [юридически (лат.).] не существовала.
Довольно мучились мы в этом тяжелом, смутном нравственном состоянии, не понятые
народом, побитые правительством, — пора отдохнуть, пора свести мир в свою душу, прислониться к чему-нибудь… это почти значило «пора
умереть», и Чаадаев думал найти обещанный всем страждущим и обремененным покой в католической церкви.
Двенадцатый год — это народная эпопея, память о которой перейдет в века и не
умрет, покуда будет жить русский
народ.
Федот
умирал. В избе было душно и смрадно, целая толпа
народа — не только домашние, но и соседи — скучилась у подножия печки, на которой лежал больной, и громко гуторила.
— Я пришел
умереть не за национальную Польшу, а за Польшу, кающуюся перед
народом.
Не болела, не горела, как говорит
народ, а таяла, таяла и
умерла.
— Нечистая она, наша бабья любовь!.. Любим мы то, что нам надо. А вот смотрю я на вас, — о матери вы тоскуете, — зачем она вам? И все другие люди за
народ страдают, в тюрьмы идут и в Сибирь,
умирают… Девушки молодые ходят ночью, одни, по грязи, по снегу, в дождик, — идут семь верст из города к нам. Кто их гонит, кто толкает? Любят они! Вот они — чисто любят! Веруют! Веруют, Андрюша! А я — не умею так! Я люблю свое, близкое!
— Смертию смерть поправ — вот! Значит —
умри, чтобы люди воскресли. И пусть
умрут тысячи, чтобы воскресли тьмы
народа по всей земле! Вот.
Умереть легко. Воскресли бы! Поднялись бы люди!
Иной богатый купец тысячи бросит, чтоб прихоть свою на
народе удовольствовать, а
умирай у него с голоду на дворе душа християнская — он и с места не двинется…
Анну на шею… полковник….» и он был уже генералом, удостоивающим посещения Наташу, вдову товарища, который по его мечтам,
умрет к этому времени, когда звуки бульварной музыки яснее долетели до его слуха, толпы
народа кинулись ему в глаза, и он очутился на бульваре прежним пехотным штабс-капитаном, ничего незначущим, неловким и робким.
Когда боги становятся общими, то
умирают боги и вера в них вместе с самими
народами.
Такое обновление сада производилось, конечно, лет двадцать тому назад; но Дмитрий Васильич дал англичанину на выучку трех-четырех молодых мальчиков, а потому, когда англичанин
умер, или, точнее сказать, опился, то выросшие мальчики, давно превратившиеся из Петрушек и Ванек в Петров и Иванов, до сих пор обрабатывали сад приблизительно в том виде, как преподал им англичанин: русские люди, как известно, сами измышлять не умеют, но зато очень скоро выучивают другими
народами придуманное и твердо это запоминают.
— И что за причина, вашескородие! — удивлялись прочие приказчики, — все будто бы прочие
народы и выдумки всякие выдумывать могут, и с своим делом управляться могут, одни будто бы русские ни в тех, ни в сех! Да мы, вашескородие, коли ежели нас допустить — всех произойдем! Сейчас
умереть, коли не произойдем!
«Отчего же бы не судить и правительство после каждой объявленной войны? Если бы только
народ понял это, если бы они судили власти, ведущие их к убийству, если бы они отказывались идти на смерть без надобности, если бы они употребляли данное им оружие против тех, которые им дали его, — если бы это случилось когда-либо, война бы
умерла.
«Собираться стадами в 400 тысяч человек, ходить без отдыха день и ночь, ни о чем не думая, ничего не изучая, ничему не учась, ничего не читая, никому не принося пользы, валяясь в нечистотах, ночуя в грязи, живя как скот, в постоянном одурении, грабя города, сжигая деревни, разоряя
народы, потом, встречаясь с такими же скоплениями человеческого мяса, наброситься на него, пролить реки крови, устлать поля размозженными, смешанными с грязью и кровяной землей телами, лишиться рук, ног, с размозженной головой и без всякой пользы для кого бы то ни было издохнуть где-нибудь на меже, в то время как ваши старики родители, ваша жена и ваши дети
умирают с голоду — это называется не впадать в самый грубый материализм.
— Да он ведь у нас администратор от самых младых ногтей и первый в своем участке школы завел, — его всем в пример ставят. Не откроет ли он вам при своих дарованиях секрета, как устроить, чтобы
народ не
умирал без медицинской помощи?
— Отдаем все наши имущества!
Умрем за веру православную и святую Русь! — загремели бесчисленные голоса. — Нарекаем тебя выборным от всея земли человеком! Храни казну нижегородскую! — воскликнул весь
народ.
Этот спасительный пример и увещательные грамоты, которые благочестивый архимандрит Дионисий и незабвенный старец Авраамий рассылали повсюду, пробудили наконец усыпленный дух
народа русского; затлились в сердцах искры пламенной любви к отечеству, все готовы были восстать на супостата, но священные слова: «
Умрем за веру православную и святую Русь!» — не раздавались еще на площадях городских; все сердца кипели мщением, но Пожарский, покрытый ранами, страдал на одре болезни, а бессмертный Минин еще не выступил из толпы обыкновенных граждан.
С того дня, как
умер сын его Джигангир и
народ Самарканда встретил победителя злых джеттов [Джетты — жители Моголистана, включавшего в себя Восточный Туркестан, Семиречье и Джунгарию.] одетый в черное и голубое, посыпав головы свои пылью и пеплом, с того дня и до часа встречи со Смертью в Отраре, [Тимур
умер во время похода к границам Китая, когда его армия прибыла в Отрар.] где она поборола его, — тридцать лет Тимур ни разу не улыбнулся — так жил он, сомкнув губы, ни пред кем не склоняя головы, и сердце его было закрыто для сострадания тридцать лет!
Будто не через слово человеческое, как всегда, а иными, таинственнейшими путями двигались по
народу вести и зловещие слухи, и стерлась грань между сущим и только что наступающим: еще не
умер человек, а уже знали о его смерти и поминали за упокой.
— А для чего мне здоровье? Ну, скажите, для чего? На моем месте другой тысячу раз
умер бы… ей-богу! Посмотрите, что за
народ кругом? Настоящая каторга, а мне не разорваться же… Слышали! Едет к нам ревизор, чтобы ему семь раз пусто было! Ей-богу! А между тем, как приехал, и книги ему подай, и прииск покажи! Что же, прикажете мне разорваться?! — с азартом кричал Бучинский, размахивая чубуком.
Варяги же были
народ, единоплеменный славянам, живший по берегам Балтийского моря и издавна находившийся в сношениях с руссами, так что Гостомысл,
умирая, просто указал своим согражданам на Рюрика с братьями как на людей, хорошо им известных и достойных быть их правителями.
Чувствуя, сколь нужно размножение
народа для России, Екатерина спрашивает: «От чего более половины младенцев, рождаемых в наших селах,
умирает в детстве?» Она угадывает источник сего страшного зла: «Порок в физическом воспитании и в образе жизни.
Народ и нужды нет. Полагая, что они приготовляют там что ни на есть «комедное», оставляли их в покое, дабы не мешать и скорее насладиться зрелищным удовольствием. В городе Глухове все
умирало, то есть так только говорится, а надобно разуметь — мучились от нетерпения увидеть скорее представительную потеху.
Народ не может
умереть, человек может… а
народ нужен богу, он строитель земли.
И врешь — разве целый
народ может
умереть?
Народ валит толпой, чтоб посмотреть,
Как
умирает человек.
Он видел, как все, начиная с детских, неясных грез его, все мысли и мечты его, все, что он выжил жизнию, все, что вычитал в книгах, все, об чем уже и забыл давно, все одушевлялось, все складывалось, воплощалось, вставало перед ним в колоссальных формах и образах, ходило, роилось кругом него; видел, как раскидывались перед ним волшебные, роскошные сады, как слагались и разрушались в глазах его целые города, как целые кладбища высылали ему своих мертвецов, которые начинали жить сызнова, как приходили, рождались и отживали в глазах его целые племена и
народы, как воплощалась, наконец, теперь, вокруг болезненного одра его, каждая мысль его, каждая бесплотная греза, воплощалась почти в миг зарождения; как, наконец, он мыслил не бесплотными идеями, а целыми мирами, целыми созданиями, как он носился, подобно пылинке, во всем этом бесконечном, странном, невыходимом мире и как вся эта жизнь, своею мятежною независимостью, давит, гнетет его и преследует его вечной, бесконечной иронией; он слышал, как он
умирает, разрушается в пыль и прах, без воскресения, на веки веков; он хотел бежать, но не было угла во всей вселенной, чтоб укрыть его.
Булычов.
Народ — мужик, ему — все равно: что жить, что
умирать. Вот какая твоя правда!
Нас семь сот человек в великом граде, все выдем в поле — и клянемся верностию немецкою, что
умрем или победим с вами!» —
Народ с живейшею благодарностию принял такие знаки дружеского усердия.
Ты содрогаешься, о
народ великодушный!.. Да идет мимо нас сей печальный жребий! Будь всегда достоин свободы, и будешь всегда свободным! Небеса правосудны и ввергают в рабство одни порочные
народы. Не страшись угроз Иоанновых, когда сердце твое пылает любовию к отечеству и к святым уставам его, когда можешь
умереть за честь предков своих и за благо потомства!
Я не дерзну оправдывать вас, мужи, избранные общею доверенностию для правления! Клевета в устах властолюбия и зависти недостойна опровержения. Где страна цветет и
народ ликует, там правители мудры и добродетельны. Как! Вы торгуете благом народным? Но могут ли все сокровища мира заменить вам любовь сограждан вольных? Кто узнал ее сладость, тому чего желать в мире? Разве последнего счастия
умереть за отечество!
Но — далеко идти в Россию… Всё равно не дойдёшь,
умрёшь где-нибудь в дороге. Здесь по Кубани подают милостыню щедро;
народ всё зажиточный, хотя тяжёлый и насмешливый. Не любят нищих, потому что богаты…
Русский
народ, милостивый государь, жив, здоров и даже не стар, — напротив того, очень молод.
Умирают люди и в молодости, это бывает, но это не нормально.
Целая картина ярко вспыхивает в моем воображении. Это было давно; впрочем, всё, вся моя жизнь, та жизнь, когда я не лежал еще здесь с перебитыми ногами, была так давно… Я шел по улице, кучка
народа остановила меня. Толпа стояла и молча глядела на что-то беленькое, окровавленное, жалобно визжавшее. Это была маленькая хорошенькая собачка; вагон конно-железной дороги переехал ее. Она
умирала, вот как теперь я. Какой-то дворник растолкал толпу, взял собачку за шиворот и унес. Толпа разошлась.
Там люди жили; там, полная
народа, пробегала конка, проходил серый отряд солдат, проезжали блестящие пожарные, открывались и закрывались двери магазинов — здесь больные люди лежали в постелях, едва имея силы поворотить к свету ослабевшую голову; одетые в серые халаты, вяло бродили по гладким полям; здесь они болели и
умирали.
Всем, всем, кроме жрецов! Разве мало
народа растоптано вражескими колесницами? Разве мало пожрал лев фараона? Разве мало
умерло от жару, от голода, от лихорадок? Так погиб мой отец, так погибли все мои предки! Так было при Тутмозу Менхопирри, так было при Аменготпу Нибмаутри, так было всегда!
Входит царевич в город, видит он —
народ ходит по улицам и плачет. Царевич стал спрашивать, о чем плачут. Ему говорят: «Разве не знаешь, нынче в ночь наш царь
умер, и другого царя нам такого не найти». — «Отчего же он
умер?» — «Да, должно быть, злодеи наши отравили». Царевич рассмеялся и говорит: «Это не может быть».
Я лиру посвятил
народу своему.
Быть может, я
умру неведомый ему,
Но я ему служил — и сердцем я спокоен…
Пускай наносит вред врагу не каждый воин,
Но каждый в бой иди! А бой решит судьба…
Я видел красный день: в России нет раба!
И слезы сладкие я пролил в умиленье…
«Довольно ликовать в наивном увлеченье, —
Шепнула Муза мне. — Пора идти вперед:
Народ освобожден, но счастлив ли
народ...
Просматривая историю человечества, мы то и дело замечаем, что самые явные нелепости сходили для людей за несомненные истины, что целые нации делались жертвами диких суеверий и унижались перед подобными себе смертными, нередко перед идиотами или сластолюбцами, которых их воображение превращало в представителей божества; видим, что целые
народы изнывали в рабстве, страдали и
умирали с голоду ради того, чтобы люди, жившие их трудами, могли вести праздную и роскошную жизнь.