Неточные совпадения
Кто видывал, как слушает
Своих захожих странников
Крестьянская семья,
Поймет, что ни работою
Ни вечною заботою,
Ни игом рабства долгого,
Ни кабаком самим
Еще
народу русскому
Пределы не поставлены:
Пред ним широкий путь.
Когда изменят пахарю
Поля старозапашные,
Клочки в лесных окраинах
Он пробует пахать.
Работы тут достаточно.
Зато полоски новые
Дают без удобрения
Обильный урожай.
Такая почва добрая —
Душа
народа русского…
О сеятель! приди!..
— Ну, я очень рад был, что встретил Вронского. Мне очень легко и просто было с ним.
Понимаешь, теперь я постараюсь никогда не видаться с ним, но чтоб эта неловкость была кончена, — сказал он и, вспомнив, что он, стараясь никогда не видаться, тотчас же поехал к Анне, он покраснел. — Вот мы говорим, что
народ пьет; не знаю, кто больше пьет,
народ или наше сословие;
народ хоть в праздник, но…
Наконец, вот и переулок; он поворотил в него полумертвый; тут он был уже наполовину спасен и
понимал это: меньше подозрений, к тому же тут сильно
народ сновал, и он стирался в нем, как песчинка. Но все эти мучения до того его обессилили, что он едва двигался. Пот шел из него каплями, шея была вся смочена «Ишь нарезался!» — крикнул кто-то ему, когда он вышел на канаву.
Много у меня в год-то
народу перебывает; вы то
поймите: недоплачу я им по какой-нибудь копейке на человека, а у меня из этого тысячи составляются, так оно мне и хорошо!» Вот как, сударь!
— Я вас не
понимаю после этого. Вы оскорбляете русский
народ. Я не
понимаю, как можно не признавать принсипов, правил! В силу чего же вы действуете?
Вообще это газетки группы интеллигентов, которые, хотя и
понимают, что страна безграмотных мужиков нуждается в реформах, а не в революции, возможной только как «бунт, безжалостный и беспощадный», каким были все «политические движения русского
народа», изображенные Даниилом Мордовцевым и другими народолюбцами, книги которых он читал в юности, но,
понимая, не умеют говорить об этом просто, ясно, убедительно.
— Позвольте! Это уж напрасно, — сказал тоном обиженного человека кто-то за спиною Самгина. — Тут происходит событие, которое надо
понимать как единение
народа с царем…
— Хочется думать, что молодежь
понимает свою задачу, — сказал патрон, подвинув Самгину пачку бумаг, и встал; халат распахнулся, показав шелковое белье на крепком теле циркового борца. — Разумеется, людям придется вести борьбу на два фронта, — внушительно говорил он, расхаживая по кабинету, вытирая платком пальцы. — Да, на два: против лиходеев справа, которые доводят
народ снова до пугачевщины, как было на юге, и против анархии отчаявшихся.
Так что, когда народник говорит о любви к
народу, — я народника
понимаю.
— Мне — пора. Надо немного подготовиться, в девять читаю в одном доме о судьбе, как ее
понимает народ, и о предопределении, как о нем учит церковь.
— Не сердись, все — в порядке! — говорил ему Алексей, подмигивая. — Марксисты —
народ хитрый, они тебя
понимают, они тоже не прочь соединить гневное сердце с расчетливой головой.
Затем он сознался, что плохо
понимает, чего хотят поэты-символисты, но ему приятно, что они не воспевают страданий
народа, не кричат «вперед, без страха и сомненья» и о заре «святого возрожденья».
— Я —
понимаю, ты — атеист! Монархистом может быть только верующий. Нравственное руководство
народом — священнодействие…
— Дурачок! Чтоб не страдать. То есть — чтоб его,
народ, научили жить не страдая. Христос тоже Исаак, бог отец отдал его в жертву
народу.
Понимаешь: тут та же сказка о жертвоприношении Авраамовом.
— Правильная оценка. Прекрасная идея. Моя идея. И поэтому: русская интеллигенция должна
понять себя как некое единое целое. Именно. Как, примерно, орден иоаннитов, иезуитов, да! Интеллигенция, вся, должна стать единой партией, а не дробиться! Это внушается нам всем ходом современности. Это должно бы внушать нам и чувство самосохранения. У нас нет друзей, мы — чужестранцы. Да. Бюрократы и капиталисты порабощают нас. Для
народа мы — чудаки, чужие люди.
Этого царя, говорит, убили за то, что он обманул
народ, —
понимаете?
—
Народ всегда недоволен, это — известно. Ну, однако объявили свободу, дескать — собирайтесь, обсудим дела… как я
понимаю, — верно?
— Да, — согласился Самгин и вспомнил: вот так же было в Москве осенью пятого года, исчезли чиновники, извозчики, гимназисты, полицейские, исчезли солидные, прилично одетые люди, улицы засорились серым
народом, но там трудно было
понять, куда он шагает по кривым улицам, а здесь вполне очевидно, что большинство идет в одном направлении, идет поспешно и уверенно.
Самгин молчал. Да, политического руководства не было, вождей — нет. Теперь, после жалобных слов Брагина, он
понял, что чувство удовлетворения, испытанное им после демонстрации, именно тем и вызвано: вождей — нет, партии социалистов никакой роли не играют в движении рабочих. Интеллигенты, участники демонстрации, — благодушные люди, которым литература привила с детства «любовь к
народу». Вот кто они, не больше.
— Бир, — сказал Петров, показывая ей два пальца. — Цвей бир! [Пару пива! (нем.)] Ничего не
понимает, корова. Черт их знает, кому они нужны, эти мелкие
народы? Их надобно выселить в Сибирь, вот что! Вообще — Сибирь заселить инородцами. А то, знаете, живут они на границе, все эти латыши, эстонцы, чухонцы, и тяготеют к немцам. И все — революционеры. Знаете, в пятом году, в Риге, унтер-офицерская школа отлично расчесала латышей, били их, как бешеных собак. Молодцы унтер-офицеры, отличные стрелки…
— Интересуюсь
понять намеренность студентов, которые убивают верных слуг царя, единственного защитника
народа, — говорил он пискливым, вздрагивающим голосом и жалобно, хотя, видимо, желал говорить гневно. Он мял в руках туго накрахмаленный колпак, издавна пьяные глаза его плавали в желтых слезах, точно ягоды крыжовника в патоке.
— Ленин очень верно
понял значение «зубатовщины» и сделал правильный вывод: русскому
народу необходим вождь, — так? — спрашивал он шепотком.
Было очень трудно
понять, что такое
народ. Однажды летом Клим, Дмитрий и дед ездили в село на ярмарку. Клима очень удивила огромная толпа празднично одетых баб и мужиков, удивило обилие полупьяных, очень веселых и добродушных людей. Стихами, которые отец заставил его выучить и заставлял читать при гостях, Клим спросил дедушку...
— Как же вы не
понимаете, что церковь, отвергнутая вами, враждебная вам, может поднять
народ и против вас? Может! Нам, конечно, известно, что вы организуетесь в союзы, готовясь к самозащите от анархии…
— Вот — из пушек уговаривают
народ, — живи смирно! Было это когда-нибудь в Москве? Чтобы из пушек в Москве, где цари венчаются, а? — изумленно воскликнул он, взмахнув рукою с шапкой в ней, и, помолчав, сказал: — Это надо
понять!
— Настоящих господ по запаху узнаешь, у них запах теплый, собаки это
понимают… Господа — от предков сотнями годов приспособлялись к наукам, чтобы причины
понимать, и достигли понимания, и вот государь дал им Думу, а в нее набился
народ недостойный.
— Нет, они — отлично
понимают, что
народ — дурак, — заговорил он негромко, улыбаясь в знакомую Климу курчавенькую бороду. — Они у нас аптекаря, пустяками умеют лечить.
— И никак невозможно
понять, кто допускае расхищение трудов и зачем царь отказуется править
народом…
— Но — это потому, что мы
народ метафизический. У нас в каждом земском статистике Пифагор спрятан, и статистик наш воспринимает Маркса как Сведенборга или Якова Беме. И науку мы не можем
понимать иначе как метафизику, — для меня, например, математика суть мистика цифр, а проще — колдовство.
— Даже. И преступно искусство, когда оно изображает мрачными красками жизнь демократии. Подлинное искусство — трагично. Трагическое создается насилием массы в жизни, но не чувствуется ею в искусстве. Калибану Шекспира трагедия не доступна. Искусство должно быть более аристократично и непонятно, чем религия. Точнее: чем богослужение. Это — хорошо, что
народ не
понимает латинского и церковнославянского языка. Искусство должно говорить языком непонятным и устрашающим. Я одобряю Леонида Андреева.
— Да… оно в самом деле… — начал Алексеев, — не следовало бы; но какой же деликатности ждать от мужика? Этот
народ ничего не
понимает.
— Не мешайте ему, матушка, — сказал Нил Андреич, — на здоровье,
народ молодой! Так как же вы
понимаете людей, батюшка? — обратился он к Райскому, — это любопытно!
Признаюсь тоже (не унижая себя, я думаю), что в этом существе из
народа я нашел и нечто совершенно для меня новое относительно иных чувств и воззрений, нечто мне не известное, нечто гораздо более ясное и утешительное, чем как я сам
понимал эти вещи прежде.
Она очень легко и без усилия
поняла мотивы, руководившие этими людьми, и, как человек из
народа, вполне сочувствовала им. Она
поняла, что люди эти шли за
народ против господ; и то, что люди эти сами были господа и жертвовали своими преимуществами, свободой и жизнью за
народ, заставляло ее особенно ценить этих людей и восхищаться ими.
Русский
народ должен искупить свою историческую вину перед
народом польским,
понять чуждое ему в душе Польши и не считать дурным непохожий на его собственный духовный склад.
Народы родственные и близкие менее способны друг друга
понять и более отталкиваются друг от друга, чем далекие и чужие.
Демократию слишком часто
понимают навыворот, не ставят ее в зависимость от внутренней способности к самоуправлению, от характера
народа и личности.
Польский же
народ должен почувствовать и
понять душу России, освободиться от ложного и дурного презрения, которому иной духовный склад кажется низшим и некультурным.
— Видишь, Смуров, не люблю я, когда переспрашивают, если не
понимают с первого слова. Иного и растолковать нельзя. По идее мужика, школьника порют и должны пороть: что, дескать, за школьник, если его не порют? И вдруг я скажу ему, что у нас не порют, ведь он этим огорчится. А впрочем, ты этого не
понимаешь. С
народом надо умеючи говорить.
Знал Алеша, что так именно и чувствует и даже рассуждает
народ, он
понимал это, но то, что старец именно и есть этот самый святой, этот хранитель Божьей правды в глазах
народа, — в этом он не сомневался нисколько и сам вместе с этими плачущими мужиками и больными их бабами, протягивающими старцу детей своих.
— Я столько, столько вынесла, смотря на всю эту умилительную сцену… — не договорила она от волнения. — О, я
понимаю, что вас любит
народ, я сама люблю
народ, я желаю его любить, да и как не любить
народ, наш прекрасный, простодушный в своем величии русский
народ!
Казалось бы,
народ, такой способный на быстрое соображение, как французы, мог бы тоже
понять Шекспира.
Павел несколько отрезвел и
понял, что странно рекомендоваться
народу, выжигая селения и ссылая без суда в рудники.
Возвращение к
народу они тоже
поняли грубо, в том роде, как большая часть западных демократов — принимая его совсем готовым.
В их решении лежало верное сознание живой души в
народе, чутье их было проницательнее их разумения. Они
поняли, что современное состояние России, как бы тягостно ни было, — не смертельная болезнь. И в то время как у Чаадаева слабо мерцает возможность спасения лиц, а не
народа — у славян явно проглядывает мысль о гибели лиц, захваченных современной эпохой, и вера в спасение
народа.
Трудно людям, не видавшим ничего подобного, — людям, выросшим в канцеляриях, казармах и передней,
понять подобные явления — «флибустьер», сын моряка из Ниццы, матрос, повстанец… и этот царский прием! Что он сделал для английского
народа?.. И добрые люди ищут, ищут в голове объяснения, ищут тайную пружину. «В Англии удивительно, с каким плутовством умеет начальство устроивать демонстрации… Нас не проведешь — Wir, wissen, was wir wissen [Мы знаем, что знаем (нем.).] — мы сами Гнейста читали!»
Все это и именно это
поняли народы,
поняли массы,
поняла чернь — тем ясновидением, тем откровением, которым некогда римские рабы
поняли непонятную тайну пришествия Христова, и толпы страждущих и обремененных, женщин и старцев — молились кресту казненного.
Понять значит для них уверовать, уверовать — значит чтить, молиться.
На славянофилах лежит грех, что мы долго не
понимали ни
народа русского, ни его истории; их иконописные идеалы и дым ладана мешали нам разглядеть народный быт и основы сельской жизни.
— Если господь раздвоил
народ этот и направил брата на брата, он имеет свои виды, и если мы их не
понимаем, то должны покоряться провидению даже тогда, когда оно карает.
А того горохового панича, что рассказывал таким вычурным языком, которого много остряков и из московского
народу не могло
понять, уже давно нет.