Неточные совпадения
Один из умных людей, принадлежащих к этому кружку,
называл его «совестью Петербургского
общества».
«Да, одно очевидное, несомненное проявление Божества — это законы добра, которые явлены миру откровением, и которые я чувствую в себе, и в признании которых я не то что соединяюсь, а волею-неволею соединен с другими людьми в одно
общество верующих, которое
называют церковью.
Когда молодой князь подошел к ней, она сказала ему несколько слов,
называя его вы, и взглянула на него с выражением такого пренебрежения, что, если бы я был на его месте, я растерялся бы совершенно; но Этьен был, как видно, мальчик не такого сложения: он не только не обратил никакого внимания на прием бабушки, но даже и на всю ее особу, а раскланялся всему
обществу, если не ловко, то совершенно развязно.
«Если я хочу быть искренним с самим собою — я должен признать себя плохим демократом, — соображал Самгин. — Демос — чернь, власть ее греки
называли охлократией. Служить народу — значит руководить народом. Не иначе. Индивидуалист, я должен признать законным и естественным только иерархический, аристократический строй
общества».
Фамилию его
называли тоже различно: одни говорили, что он Иванов, другие звали Васильевым или Андреевым, третьи думали, что он Алексеев. Постороннему, который увидит его в первый раз, скажут имя его — тот забудет сейчас, и лицо забудет; что он скажет — не заметит. Присутствие его ничего не придаст
обществу, так же как отсутствие ничего не отнимет от него. Остроумия, оригинальности и других особенностей, как особых примет на теле, в его уме нет.
— Спрашивала — кто он такой и какой на нем чин? «Это, говорит, в нашем
обществе рассказывать совсем лишнее и не принято;
называйте меня Иван Иваныч, а чин на мне из четырнадцати овчин, — какую захочу, ту вверх шерстью и выворочу».
Чаще всего
называют дружбу бескорыстным чувством; но настоящее понятие о ней до того затерялось в людском
обществе, что такое определение сделалось общим местом, под которым собственно не знают, что надо разуметь.
К этим людям он, ближе узнав их, причислил и тех развращенных, испорченных людей, которых новая школа
называет преступным типом и существование которых в
обществе признается главным доказательством необходимости уголовного закона и наказания.
Об Аграфене Александровне изъяснялся сдержанно и почтительно, как будто она была самого лучшего
общества барыня, и даже ни разу не позволил себе
назвать ее «Грушенькой».
Дурным
обществом решительно брезгает — скомпрометироваться боится; зато в веселый час объявляет себя поклонником Эпикура, хотя вообще о философии отзывается дурно,
называя ее туманной пищей германских умов, а иногда и просто чепухой.
— Мсье Сторешни́к! — Сторешников возликовал: француженка обращалась к нему в третий раз во время ужина: — мсье Сторешни́к! вы позвольте мне так
называть вас, это приятнее звучит и легче выговаривается, — я не думала, что я буду одна дама в вашем
обществе; я надеялась увидеть здесь Адель, — это было бы приятно, я ее так редко ежу.
У меня на всю жизнь осталось отвращение к тому, что
называют «занять положение в
обществе».
«Правым» я
называю отрицание или умаление человечности и организацию
общества на принципе бесчеловечных коллективных реальностей, получивших силу традиции.
«Левым» я
называю человечность и организацию
общества на принципе человечности.
Его всю жизнь беспокоил вопрос о возможности христианского
общества, и он обличал ложь
общества, которое лжеименно
называло себя христианским.
Ганя хмурился и
называл содержание жильцов безобразием; ему стало как будто стыдно после этого в
обществе, где он привык являться, как молодой человек с некоторым блеском и будущностью.
Есть люди, о которых трудно сказать что-нибудь такое, что представило бы их разом и целиком, в их самом типическом и характерном виде; это те люди, которых обыкновенно
называют людьми «обыкновенными», «большинством», и которые действительно составляют огромное большинство всякого
общества.
Лаврецкого тотчас окружили: Леночка, как старинная знакомая, первая
назвала себя, уверила его, что еще бы немножко — и она непременно его бы узнала, и представила ему все остальное
общество,
называя каждого, даже жениха своего, уменьшительными именами.
Паншин возражал раздражительно и резко, объявил, что умные люди должны все переделать, и занесся наконец до того, что, забыв свое камер-юнкерское звание и чиновничью карьеру,
назвал Лаврецкого отсталым консерватором, даже намекнул — правда, весьма отдаленно — на его ложное положение в
обществе.
Скажи мамаше большой поклон, поцелуй ручки за меня, а папаше [Так Аннушка должна была
называть М. К. и М, И. Муравьевых-Апостолов.] скажи, что я здесь сейчас узнал, что Черносвитова поймали в Тюкале и повезли в Петербург. Я думал про него, когда узнал, что послали кого-то искать в Красноярск по петербургскому
обществу, но, признаюсь, не полагал, чтобы он мог принадлежать к комюнизму, зная, как он делил собственность, когда был направником.
По диванам и козеткам довольно обширной квартиры Райнера расселились: 1) студент Лукьян Прорвич, молодой человек, недовольный университетскими порядками и желавший утверждения в
обществе коммунистических начал, безбрачия и вообще естественной жизни; 2) Неофит Кусицын, студент, окончивший курс, — маленький, вострорыленький, гнусливый человек, лишенный средств совладать с своим самолюбием, также поставивший себе обязанностью написать свое имя в ряду первых поборников естественной жизни; 3) Феофан Котырло, то, что поляки характеристично
называют wielke nic, [Букв.: великое ничто (польск.).] — человек, не умеющий ничего понимать иначе, как понимает Кусицын, а впрочем, тоже коммунист и естественник; 4) лекарь Сулима, человек без занятий и без определенного направления, но с непреодолимым влечением к бездействию и покою; лицом черен, глаза словно две маслины; 5) Никон Ревякин, уволенный из духовного ведомства иподиакон, умеющий везде пристроиваться на чужой счет и почитаемый неповрежденным типом широкой русской натуры; искателен и не прочь действовать исподтишка против лучшего из своих благодетелей; 6) Емельян Бочаров, толстый белокурый студент, способный на все и ничего не делающий; из всех его способностей более других разрабатывается им способность противоречить себе на каждом шагу и не считаться деньгами, и 7) Авдотья Григорьевна Быстрова, двадцатилетняя девица, не знающая, что ей делать, но полная презрения к обыкновенному труду.
В комнате у Маленькой Маньки, которую еще
называют Манькой Скандалисткой и Манькой Беленькой, собралось целое
общество.
— Ты все смеешься. Но ведь я от тебя ничего никогда не слыхал такого; и от всего вашего
общества тоже никогда не слыхал. У вас, напротив, всё это как-то прячут, всё бы пониже к земле, чтоб все росты, все носы выходили непременно по каким-то меркам, по каким-то правилам — точно это возможно! Точно это не в тысячу раз невозможнее, чем то, об чем мы говорим и что думаем. А еще
называют нас утопистами! Послушал бы ты, как они мне вчера говорили…
Эта свобода, в соединении с адским равнодушием мужей (представь себе, некоторые из них так-таки прямо и
называют своих жен «езжалыми бабами»!), делает их
общество настолько пикантным, что поневоле забываешь столицу и ее увлечения…
В своем
обществе Митенька
называл Марью Петровну ma bonne pate de mere [моя добрая матушка (франц.)] и очень трогательно рассказывал, как она там хозяйничает в деревне, чтоб прилично содержать своих детей.
Прошел еще год. Надежда Федоровна хлопотала об открытии"
Общества для вспоможения чающим движения воды". Старания ее увенчались успехом, но — увы! она изнемогла под бременем ходатайств и суеты. Пришла старость, нужен был покой, а она не хотела и слышать о нем. В самом разгаре деятельности, когда в голове ее созревали все новые и новые планы (Семигоров потихоньку
называл их"подвохами"), она умерла, завещавши на смертном одре племяннице свое"дело".
— Потому что, по мнению моему, только то
общество можно
назвать благоустроенным, где всякий к своему делу определен. Так, например: ежели в расписании сказано, что такой-то должен получать дани, — тот пусть и получает; а ежели про кого сказано, что такой-то обязывается уплачивать дани, — тот пусть уплачивает. А не наоборот.
Но есть, mon cher, другой разряд людей, гораздо уже повыше; это… как бы
назвать… забелка человечества: если не гении, то все-таки люди, отмеченные каким-нибудь особенным талантом, люди, которым, наконец, предназначено быть двигателями
общества, а не сносливыми трутнями; и что я вас отношу к этому именно разряду, в том вы сами виноваты, потому что вы далеко уж выдвинулись из вашей среды: вы не школьный теперь смотритель, а литератор, следовательно, человек, вызванный на очень серьезное и широкое поприще.
Отдельно от общих, более или менее развитых в лицах способностей ума, чувствительности, художнического чувства, существует частная, более или менее развитая в различных кружках
общества и особенно в семействах, способность, которую я
назову пониманием.
В
обществе, — за глаза, разумеется, — Зинаиду Ираклиевну обыкновенно
называли m-lle Блоха.
— Я говорил, что он спрячется или удерет куда-нибудь! — подхватил поручик, очень опечаленный тем, что лишился возможности явиться в роли секунданта и тем показать
обществу, что он не гарниза пузатая, как обыкновенно тогда
называли инвалидных начальников, но такой же, как и прочие офицеры армии.
Третьи безумцы, принимая скорлупу за яйцо, смеются над нашими обрядами,
называя их нелепыми и детскими забавами; но где же тут, спрашиваю вас, нелепости, когда мы в наших собраниях совещаемся, подобно всяким другим
обществам, о делах и нуждах масонства, потом действительно совершаем некоторые символические церемонии при приемах в первую и при повышениях во вторую и третью степени.
Раздался смех. Понятно было, что старик играл роль какого-то добровольного шута. Приход его развеселил
общество. Многие и не поняли его сарказмов, а он почти всех обошел. Одна гувернантка, которую он, к удивлению моему,
назвал просто Настей, краснела и хмурилась. Я было отдернул руку: того только, кажется, и ждал старикашка.
Когда-то, месяца три или четыре тому назад, во время катанья по реке большим
обществом, Нина, возбужденная и разнеженная красотой теплой летней ночи, предложила Боброву свою дружбу на веки вечные, — он принял этот вызов очень серьезно и в продолжение целой недели
называл ее своим другом, так же как и она его, И когда она говорила ему медленно и значительно, со своим обычным томным видом: «мой друг», то эти два коротеньких слова заставляли его сердце биться крепко и сладко.
Некоторые
называют эту среду народом, другие —
обществом, третьи — земством.
— Ну, нет, еще моя песня не спета! Впитала кое-что грудь моя, и — я свистну, как бич! Погоди, брошу газету, примусь за серьезное дело и напишу одну маленькую книгу… Я
назову ее — «Отходная»: есть такая молитва — ее читают над умирающими. И это
общество, проклятое проклятием внутреннего бессилия, перед тем, как издохнуть ему, примет мою книгу как мускус.
Жена Долинского живет на Арбате в собственном двухэтажном доме и держит в руках своего седого благодетеля. Викторинушку выдали замуж за вдового квартального. Она пожила год с мужем, овдовела и снова вышла за молодого врача больницы, учрежденной каким-то «человеколюбивым
обществом», которое матроска без всякой задней мысли
называет обыкновенно «самолюбивым
обществом». Сама же матроска состоит у старшей дочери в ключницах; зять-лекарь не пускает ее к себе на порог.
Изо всего тогдашнего столичного
общества княгиня находила для себя приятнее других только трех человек, из которых двое жили нелюдимыми, а в третьем она очень обманывалась. Первых двух я пока еще не буду
называть, а третьего отрекомендую, как лицо нам уже знакомое: это был граф Василий Александрович Функендорф, с которым Дон-Кихот Рогожин имел оригинальное столкновение, описанное в первой части моей хроники.
Назвав княгиню влиятельною и пышною, я считаю необходимым показать, в чем проявлялась ее пышность и каково было ее влияние на
общество людей дворянского круга, а также наметить, чем она приобрела это влияние в то время, в котором влиятельность неофициальному лицу доставалась отнюдь не легче, чем нынче, когда ее при всех льготных положениях никто более не имеет.
По происхождению своему Оглоблин был даже аристократичнее князя Григорова; род его с материнской стороны, говорят, шел прямо от Рюрика; прапрадеды отцовские были героями нескольких битв, и только родитель его вышел немного плоховат, впрочем, все-таки был сановник и слыл очень богатым человеком; но сам Николя Оглоблин оказывался совершенной дрянью и до такой степени пользовался малым уважением в
обществе, что, несмотря на то, что ему было уже за тридцать лет, его и до сих пор еще
называли monsieur Николя, или даже просто Николя.
Про свое собственное училище барон сказал, что оно пока еще зерно, из которого, может быть, выйдет что-нибудь достойное внимания
общества; себя при этом он
назвал сеятелем, вышедшим в поле с добрыми пожеланиями, которые он надеется привести к вожделенному исполнению с помощию своих добрых и уважаемых сослуживцев, между которыми барон как-то с особенною резкостью в похвалах указал на избранную им начальницу заведения, г-жу Петицкую, добродетели которой, по его словам, как светоч, будут гореть перед глазами ее юных воспитанниц.
Поверенный
назвал фамилию одного из членов-учредителей
общества «Нептун», пользовавшегося между Нижним и Екатеринбургом громкой репутацией финансовой головы и великого промышленного дельца.
Придумывая различные способы, как бы в короткое время убить поболее денег, наша молодежь составила
общество и
назвала его лейб-шампанским; все члены разъезжали по приятельским балам и редутам [Публичные балы, на которых каждый может быть за определенную цену, объявленную в особой афишке.
Ее всегдашнее
общество составлялось предпочтительно из чиновников французского посольства и из нескольких русских молодых литераторов, которые вслух
называли ее Коринною, потому что она писала иногда французские стишки, а потихоньку смеялись над ней вместе с французами, которые в свою очередь насмехались и над ней, и над ними, и над всем, что казалось им забавным и смешным в этом доме, в котором, по словам их, каждый день разыгрывались презабавные пародии европейского просвещения.
— Хорошо сказано, хорошо!.. О, ты дочь, достойная меня! — подхватил граф (он еще смолоду старался слыть за остряка, и даже теперь в
обществе называли его «тупым шилом»).
Давно еще, когда он был на первом курсе университета и покучивал еще, до знакомства с Вернером и вступления в
общество, он
называл себя хвастливо и жалко «Васькой Кашириным» — теперь почему-то захотелось назваться так же. Но мертво и неотзывчиво прозвучали слова...
«Но
общество? но другие люди? разве не должен выдержать с ними тяжелую борьбу всякий великий человек?» Опять надобно сказать, что не всегда сопряжены с тяжелою борьбою великие события в истории, но что мы, по злоупотреблению языка, привыкли
называть великими событиями только те, которые были сопряжены с тяжелою борьбою.
«Супруга моя, — воскликнул он, — и какие с нею пожаловали дамы, пускай домой поедут, а мы, господа мужчины, помянем скромной трапезой тень усопшея рабы твоея!» Предложение г. Ратча было принято с искренним сочувствием; «почтенное» священство как-то внушительно переглянулось между собой, а офицер путей сообщения потрепал Ивана Демьяныча по плечу и
назвал его патриотом и душою
общества.
Так было и с нами, членами
общества «Робкого усилия благонамеренности». Как мы ни бодрились, как ни старались сослужить, службу общественную возрастающий спрос на благонамеренность с каждым часом больше и больше затоплял нас. Мы уже не удовлетворяли потребности минуты, мы оказывались слабыми и неумелыми; нас открыто
называли колпаками!! В конце концов мы сделались страдательным орудием, которое направляло свои удары почти механически.
Года с 1821 по 1829 включительно можно
назвать самым цветущим периодом Московского
общества любителей российской словесности, которое с 1834 года без всякой видимой причины перестало собираться и не собирается до сих пор.