Неточные совпадения
Самая полнота и средние лета Чичикова много повредят ему: полноты ни
в каком случае не простят герою, и весьма многие дамы, отворотившись, скажут: «Фи, такой
гадкий!» Увы! все это известно автору, и при всем том он не может взять
в герои добродетельного человека, но… может быть,
в сей же самой повести почуются иные, еще доселе не бранные струны, предстанет несметное богатство русского духа, пройдет муж, одаренный божескими доблестями, или чудная русская девица, какой не сыскать нигде
в мире, со всей дивной красотой женской
души, вся из великодушного стремления и самоотвержения.
Душа ее наполнится внезапною смелостию, закипит благородным стремлением; но сквозной ветер подует из полузакрытого окна, и Анна Сергеевна вся сожмется, и жалуется, и почти сердится, и только одно ей и нужно
в это мгновение: чтобы не дул на нее этот
гадкий ветер.
В нем
души нет: она у меня добрая, деликатная, а он
гадкий развратник.
Этот стон с такою болью вырвался из ее сердца, что вся
душа моя заныла
в тоске. Я понял, что Наташа потеряла уже всякую власть над собой. Только слепая, безумная ревность
в последней степени могла довести ее до такого сумасбродного решения. Но во мне самом разгорелась ревность и прорвалась из сердца. Я не выдержал:
гадкое чувство увлекло меня.
Вадим, сказал я, почувствовал сострадание к нищим, и становился, чтобы дать им что-нибудь; вынув несколько грошей, он каждому бросал по одному; они благодарили нараспев, давно затверженными словами и даже не подняв глаз, чтобы рассмотреть подателя милостыни… это равнодушие напомнило Вадиму, где он и с кем; он хотел идти далее; но костистая рука вдруг остановила его за плечо; — «постой, постой, кормилец!» пропищал хриплый женский голос сзади его, и рука нищенки всё крепче сжимала свою добычу; он обернулся — и отвратительное зрелище представилось его глазам: старушка, низенькая, сухая, с большим брюхом, так сказать, повисла на нем: ее засученные рукава обнажали две руки, похожие на грабли, и полусиний сарафан, составленный из тысячи
гадких лохмотьев, висел криво и косо на этом подвижном скелете; выражение ее лица поражало ум какой-то неизъяснимой низостью, какой-то гнилостью, свойственной мертвецам, долго стоявшим на воздухе; вздернутый нос, огромный рот, из которого вырывался голос резкий и странный, еще ничего не значили
в сравнении с глазами нищенки! вообразите два серые кружка, прыгающие
в узких щелях, обведенных красными каймами; ни ресниц, ни бровей!.. и при всем этом взгляд, тяготеющий на поверхности
души; производящий во всех чувствах болезненное сжимание!..
Привычная же к разврату
душа, напротив, всегда смягчит, сделает
гаже, но
в виде порядка и приличия, который над вами же имеет претензию превосходствовать.
Этот голос заставил Покромцева насторожиться. Как бы извиняясь за то, что причинил ей боль, он притянул к себе голову жены и прикоснулся губами к ее виску. Но какое-то подлое, неудержимое влечение, копошившееся
в его
душе, какое-то смутное и
гадкое чувство, похожее на хвастливое молодечество, тянуло его рассказывать дальше.
Мне противна моя жизнь; я чувствую, что весь
в грехах. — только вылезу из одного, попадаю
в другой. Как мне хоть сколько-нибудь исправить свою жизнь? Одно есть самое действительное средство: признать свою жизнь
в духе, а не
в теле, не участвовать
в гадких делах телесной жизни. Только пожелай всей
душой этого, и ты увидишь, как сейчас же сама собой станет исправляться твоя жизнь. Она была дурная только оттого, что ты своей духовной жизнью служил телесной жизни.
Где-то
в глубине
души всякий чувствует себя Эндимионом, с легким, стройным, прекрасным телом, какое просвечивает
в эллинской скульптуре или пластическом танце, а не хромым, «
гадким утенком», с неуклюжим телом, чуждым всякой грации; с ним нельзя примириться, ибо с уродством нельзя родниться.
В 1872 году Глеб Успенский был
в Париже. Он побывал
в Лувре и писал о нем жене: «Вот где можно опомниться и выздороветь!.. Тут больше всего и святее всего Венера Милосская. Это вот что такое: лицо, полное ума глубокого, скромная, мужественная, словом, идеал женщины, который должен быть
в жизни. Это — такое лекарство от всего
гадкого, что есть на
душе, что не знаю, — какое есть еще другое?
В стороне стоит диванчик, на котором больной Гейне, каждое утро приходя сюда, плакал».
— Нет, нет, не бросай его! Он нам пригодится… Вот славную-то штуку я придумала! Ваш противный Фрицка останется доволен ею. Узнает, как
в другой раз оставлять вас, бедненьких, без пикника! О, как я проучу его,
гадкого, противного! Юрик, дай твое ведерко, положим
в него нашего пленника. Да смотрите, чтобы ни одна
душа не знала, что мы его нашли. А потом…
Никогда она еще так не раздваивалась. И ее, быть может, впервые посетило такое чувство решимости — уходить
в свою раковину, не мирясь ни с чем пошлым и
гадким, не открывать своей
души, не протестовать, не возмущаться ничем, а ограждать
в себе и от мужа то, чего никто не может отнять у нее. Только так она и не задохнется, не разобьет своей
души разом, сохранит хоть подобие веры
в себя и свои идеалы.
— Вот, видите ли,
душа моя, я узнала, что одна
гадкая женщина — она живет
в своей квартире, адрес я вам дам — завладела девочкой лет шестнадцати, завладела и торгует ею…