Он старался придумать способ к бегству, средство, какое бы оно ни было… самое отчаянное казалось ему лучшим; так прошел час, прошел другой… эти два удара молотка времени сильно отозвались в его сердце; каждый свист неугомонного ветра заставлял его вздрогнуть, малейший шорох в соломе, произведенный торопливостию большой крысы или другого столь же мирного животного, казался ему топотом злодеев… он страдал, жестоко страдал! и то сказать: каждому свой черед; счастие — женщина: коли полюбит вдруг сначала, так разлюбит под конец; Борис Петрович также иногда вспоминал о своей толстой подруге… и волос его вставал дыбом: он понял молчание сына при ее имени, он объяснил себе его трепет… в его памяти пробегали картины прежнего счастья, не омраченного раскаянием и страхом, они пролетали, как легкое дуновение, как листы, сорванные вихрем с березы, мелькая мимо нас, обманывают взор золотым и багряным блеском и упадают… очарованы их волшебными красками, увлечены невероятною мечтой, мы поднимаем их, рассматриваем… и не находим ни красок, ни блеска: это простые, гнилые,
мертвые листы!..
Неточные совпадения
— Посмотри, — сказал вдруг Аркадий, — сухой кленовый
лист оторвался и падает на землю; его движения совершенно сходны с полетом бабочки. Не странно ли? Самое печальное и
мертвое — сходно с самым веселым и живым.
Вскоре бабушка с Марфенькой и подоспевшим Викентьевым уехали смотреть луга, и весь дом утонул в послеобеденном сне. Кто ушел на сеновал, кто растянулся в сенях, в сарае; другие, пользуясь отсутствием хозяйки, ушли в слободу, и в доме воцарилась
мертвая тишина. Двери и окна отворены настежь, в саду не шелохнется
лист.
«Нужно работать и работать», — думал Привалов, разбирая свои бумаги; даже эти
мертвые белые
листы казались ему совсем другими, точно он их видел в первый раз.
— Примеч. авт.] Иные, еще обросшие
листьями внизу, словно с упреком и отчаянием поднимали кверху свои безжизненные, обломанные ветви; у других из листвы, еще довольно густой, хотя не обильной, не избыточной по-прежнему, торчали толстые, сухие,
мертвые сучья; с иных уже кора долой спадала; иные наконец вовсе повалились и гнили, словно трупы, на земле.
Там недавно срубленные осины печально тянулись по земле, придавив собою и траву и мелкий кустарник; на иных
листья еще зеленые, но уже
мертвые, вяло свешивались с неподвижных веток; на других они уже засохли и покоробились.
Теплый воздух, грустный, неподвижный, ласкал и напоминал о невозвратном. Солнце, как больное, тускло горело и багровело на бледном, усталом небе. Сухие
листья на темной земле покорные лежали,
мертвые.
Пройдя узкую тропинку, мы вышли на лесную дорогу, черную от грязи, всю истоптанную следами копыт и изборожденную колеями, полными воды, в которой отражался пожар вечерней зари. Мы шли обочиной дороги, сплошь покрытой бурыми прошлогодними
листьями, еще не высохшими после снега. Кое-где сквозь их
мертвую желтизну подымали свои лиловые головки крупные колокольчики «сна» — первого цветка Полесья.
Около самой дороги, где лес был немного прочищен, лепились кусты жимолости и малины да молоденькие березки, точно заблудившиеся в этой лесной трущобе; теперь
листья уже давно пожелтели и шелестели
мертвым шепотом, когда по ним пробегал осенний порывистый ветер.
Рюмин (смотрит на всех и странно, тихо смеется). Да, я знаю: это
мертвые слова, как осенние
листья… Я говорю их так, по привычке… не знаю зачем… может быть потому, что осень настала… С той поры, как я увидел море — в моей душе звучит, не умолкая, задумчивый шум зеленых волн, и в этой музыке тонут все слова людей… точно капли дождя в море…
На берег пустынный, на старые серые камни
Осеннее солнце прощально и нежно упало.
На темные камни бросаются жадные волны
И солнце смывают в холодное синее море.
И медные
листья деревьев, оборваны ветром осенним,
Мелькают сквозь пену прибоя, как пестрые
мертвые птицы,
А бледное небо — печально, и гневное море — угрюмо.
Одно только солнце смеется, склоняясь покорно к закату.
Трудные переходы, пыль, жара, усталость, сбитые до крови ноги, коротенькие отдыхи днем,
мертвый сон ночью, ненавистный рожок, будящий чуть свет. И всё поля, поля, не похожие на родные, покрытые высокою зеленою, громко шелестящею длинными шелковистыми
листьями кукурузой или тучной пшеницей, уже начинавшей кое-где желтеть.
Кругом в лесу царствовала тишина
мертвая; на всем лежала печать глубокой, суровой осени:
листья с дерев попадали и влажными грудами устилали застывавшую землю; всюду чернелись голые стволы дерев, местами выглядывали из-за них красноватые кусты вербы и жимолости.
День обыкновенно в это время был самый ясный и солнечный; ни один
лист в саду на дереве не шевелился, тишина была
мертвая, даже кузнечик в это время переставал кричать; ни души в саду; но, признаюсь, если бы ночь самая бешеная и бурная, со всем адом стихий, настигла меня одного среди непроходимого леса, я бы не так испугался ее, как этой ужасной тишины среди безоблачного дня.
К тому же я совсем не моралист, —
Ни блага в зле, ни зла в добре не вижу,
Я палачу не дам похвальный
лист,
Но клеветой героя не унижу, —
Ни плеск восторга, ни насмешки свист
Не созданы для
мертвых. Царь иль воин,
Хоть он отличья иногда достоин,
Но верно нам за тяжкий мавзолей
Не благодарен в комнатке своей,
И, длинным одам внемля поневоле,
Зевая вспоминает о престоле.
Шелковичный червь всполз на тутовое дерево и стал есть тутовый
лист. Когда он повырос, он вдруг сделался
мертвый: не ел и не шевелился.
Первые лучи солнца, пробив сквозившую тучу, блеснули в небе и пробежали по земле и небу. Туман волнами стал переливаться в лощинах, роса, блестя, заиграла на зелени, прозрачные побелевшие тучки спеша разбегались по синевшему своду. Птицы гомозились в чаще и, как потерянные, щебетали что-то счастливое; сочные
листья радостно и спокойно шептались в вершинах, и ветви живых дерев медленно, величаво зашевелились над
мертвым, поникшим деревом.
«Топор низом звучал глуше и глуше. Дерево погнулось, послышался треск его в стволе, и, ломая сучья, оно рухнулось макушей на сырую землю. Звуки топора и шагов затихли… Деревья еще радостнее красовались на новом просторе своими неподвижными ветвями. Первые лучи солнца пробежали по земле и небу. Роса, блестя, заиграла на зелени. Сочные
листья радостно и спокойно шептались на верхушках, и ветви живых дерев медленно, величаво зашевелились над
мертвым поникшим деревом».
Мертвая осенняя природа; тяжелые, подобно оледенелым валам, тучи, едва движущиеся с севера; песчаная степь, сердито всчесанная непогодами; по ней редкие ели, недоростки и уроды из царства растений; временем необозримые, седые воды Чудского озера, бьющиеся непрерывно с однообразным стоном о
мертвые берега свои, как узник о решетку своей темницы; иссохший
лист, хрустящий под ногами путника нашего, — все вторило состоянию души Владимира.
В церкви темнело — буро-синей беспокойной темнотою затмившегося дня, и все почувствовали ее, но долго не замечали глазом. И только те, кто неотступно смотрел на дружеские
листья клена, видели, как позади их выползало что-то чугунно-серое, лохматое, взглянуло в церковь
мертвыми очами и поползло выше, к кресту.
И будто я ему говорю: «Я бы вас узнал, ежели бы случайно с вами встретился», и думаю между тем: «Правду ли я сказал?» И вдруг вижу, что он лежит как труп
мертвый; потом понемногу пришел в себя и вошел со мной в большой кабинет, держа большую книгу, писанную, в александрийский
лист.
«Светит месяц, дол сребрится;
Мертвый с девицею мчится;
Путь их к келье гробовой.
Страшно ль, девица, со мной?» —
«Что до
мертвых? что до гроба?
Мертвых дом земли утроба». —
«Чу! в лесу потрясся
лист.
Чу! в глуши раздался свист.
Черный ворон встрепенулся;
Вздрогнул конь и отшатнулся;
Вспыхнул в поле огонек».
«Близко ль, милый?» — «Путь далек».