Неточные совпадения
— Оставим мои дела; у меня теперь нет моих дел. Слушайте, почему вы сомневаетесь, что он женится? Он вчера был у Анны Андреевны и положительно отказался… ну, то есть от той глупой
мысли… вот что зародилась у
князя Николая Ивановича, — сосватать их. Он отказался положительно.
Я, конечно, обращался к нему раз, недели две тому, за деньгами, и он давал, но почему-то мы тогда разошлись, и я сам не взял: он что-то тогда забормотал неясно, по своему обыкновению, и мне показалось, что он хотел что-то предложить, какие-то особые условия; а так как я третировал его решительно свысока во все разы, как встречал у
князя, то гордо прервал всякую
мысль об особенных условиях и вышел, несмотря на то что он гнался за мной до дверей; я тогда взял у
князя.
— О, я не вам! — быстро ответил я, но уж Стебельков непозволительно рассмеялся, и именно, как объяснилось после, тому, что Дарзан назвал меня
князем. Адская моя фамилия и тут подгадила. Даже и теперь краснею от
мысли, что я, от стыда конечно, не посмел в ту минуту поднять эту глупость и не заявил вслух, что я — просто Долгорукий. Это случилось еще в первый раз в моей жизни. Дарзан в недоумении глядел на меня и на смеющегося Стебелькова.
Кстати,
мысль выдать ее за
князя Сергея Петровича действительно родилась в голове моего старичка, и он даже не раз выражал мне ее, конечно по секрету.
Напротив, меня вдруг кольнула другая
мысль: в досаде и в некотором унынии спускаясь с лестницы от Татьяны Павловны, я вспомнил бедного
князя, простиравшего ко мне давеча руки, — и я вдруг больно укорил себя за то, что я его бросил, может быть, даже из личной досады.
— Право, не знаю, как вам ответить на это, мой милый
князь, — тонко усмехнулся Версилов. — Если я признаюсь вам, что и сам не умею ответить, то это будет вернее. Великая
мысль — это чаще всего чувство, которое слишком иногда подолгу остается без определения. Знаю только, что это всегда было то, из чего истекала живая жизнь, то есть не умственная и не сочиненная, а, напротив, нескучная и веселая; так что высшая идея, из которой она истекает, решительно необходима, к всеобщей досаде разумеется.
Версилов несколько раз намекал ему, что не в том состоит княжество, и хотел насадить в его сердце более высшую
мысль; но
князь под конец как бы стал обижаться, что его учат.
Это была целая орава «
мыслей»
князя, которые он готовился подать в комитет акционеров.
— А разве
князь Сокольский в Петербурге? — поразила меня вдруг другая
мысль.
— Узнаешь! — грозно вскричала она и выбежала из комнаты, — только я ее и видел. Я конечно бы погнался за ней, но меня остановила одна
мысль, и не
мысль, а какое-то темное беспокойство: я предчувствовал, что «любовник из бумажки» было в криках ее главным словом. Конечно, я бы ничего не угадал сам, но я быстро вышел, чтоб, поскорее кончив с Стебельковым, направиться к
князю Николаю Ивановичу. «Там — всему ключ!» — подумал я инстинктивно.
— Развить? — сказал он, — нет, уж лучше не развивать, и к тому же страсть моя — говорить без развития. Право, так. И вот еще странность: случись, что я начну развивать
мысль, в которую верую, и почти всегда так выходит, что в конце изложения я сам перестаю веровать в излагаемое; боюсь подвергнуться и теперь. До свидания, дорогой
князь: у вас я всегда непростительно разболтаюсь.
Он никогда в этой
мысли не участвовал, это все намечтал
князь Николай Иванович, да напирали на него эти мучители, Стебельков и другой один…
— Я не знаю, в каком смысле вы сказали про масонство, — ответил он, — впрочем, если даже русский
князь отрекается от такой идеи, то, разумеется, еще не наступило ей время. Идея чести и просвещения, как завет всякого, кто хочет присоединиться к сословию, незамкнутому и обновляемому беспрерывно, — конечно утопия, но почему же невозможная? Если живет эта
мысль хотя лишь в немногих головах, то она еще не погибла, а светит, как огненная точка в глубокой тьме.
Дело в том, что, как только обнаружилось все о
князе, тотчас после его ареста, то Лиза, первым делом, поспешила стать в такое положение относительно нас и всех, кого угодно, что как будто и
мысли не хотела допустить, что ее можно сожалеть или в чем-нибудь утешать, а
князя оправдывать.
Значительно вернее
мыслит Кьеркегор, что Бог остается инкогнито в мире, а
князь мира сего — по своим законам, законам мира, а не по законам Божиим.
Князь нашел сие весьма благоразумным, пошел к своей невесте, сказал ей, что письмо очень его опечалило, но что он надеется со временем заслужить ее привязанность, что
мысль ее лишиться слишком для него тяжела и что он не в силах согласиться на свой смертный приговор.
Года за полтора перед тем познакомились мы с В., это был своего рода лев в Москве. Он воспитывался в Париже, был богат, умен, образован, остер, вольнодум, сидел в Петропавловской крепости по делу 14 декабря и был в числе выпущенных; ссылки он не испытал, но слава оставалась при нем. Он служил и имел большую силу у генерал-губернатора.
Князь Голицын любил людей с свободным образом
мыслей, особенно если они его хорошо выражали по-французски. В русском языке
князь был не силен.
Не понимаю, отчего лебедь считался в старину лакомым или почетным блюдом у наших великих
князей и даже царей; вероятно, знали искусство делать его мясо мягким, а
мысль, что лебедь служил только украшением стола, должна быть несправедлива.
Князь шел, задумавшись; его неприятно поразило поручение, неприятно поразила и
мысль о записке Гани к Аглае. Но не доходя двух комнат до гостиной, он вдруг остановился, как будто вспомнил о чем, осмотрелся кругом, подошел к окну, ближе к свету, и стал глядеть на портрет Настасьи Филипповны.
Сказав это, Коля вскочил и расхохотался так, как, может быть, никогда ему не удавалось смеяться. Увидав, что
князь весь покраснел, Коля еще пуще захохотал; ему ужасно понравилась
мысль, что
князь ревнует к Аглае, но он умолк тотчас же, заметив, что тот искренно огорчился. Затем они очень серьезно и озабоченно проговорили еще час или полтора.
— Ясное дело, что вы, так сказать, в упоении восторга, набросились на возможность заявить публично великодушную
мысль, что вы, родовой
князь и чистый человек, не считаете бесчестною женщину, опозоренную не по ее вине, а по вине отвратительного великосветского развратника.
— Ну,
князь Мышкин не Фердыщенко все-таки-с, — не утерпел генерал, до сих пор не могший помириться с
мыслью находиться с Фердыщенком в одном обществе и на равной ноге.
Что хотел сказать Рогожин, конечно, никто не понял, но слова его произвели довольно странное впечатление на всех: всякого тронула краешком какая-то одна, общая
мысль. На Ипполита же слова эти произвели впечатление ужасное: он так задрожал, что
князь протянул было руку, чтобы поддержать его, и он наверно бы вскрикнул, если бы видимо не оборвался вдруг его голос. Целую минуту он не мог выговорить слова и, тяжело дыша, все смотрел на Рогожина. Наконец, задыхаясь и с чрезвычайным усилием, выговорил...
А если, может быть, и хорошо (что тоже возможно), то чем же опять хорошо?» Сам отец семейства, Иван Федорович, был, разумеется, прежде всего удивлен, но потом вдруг сделал признание, что ведь, «ей-богу, и ему что-то в этом же роде всё это время мерещилось, нет-нет и вдруг как будто и померещится!» Он тотчас же умолк под грозным взглядом своей супруги, но умолк он утром, а вечером, наедине с супругой, и принужденный опять говорить, вдруг и как бы с особенною бодростью выразил несколько неожиданных
мыслей: «Ведь в сущности что ж?..» (Умолчание.) «Конечно, всё это очень странно, если только правда, и что он не спорит, но…» (Опять умолчание.) «А с другой стороны, если глядеть на вещи прямо, то
князь, ведь, ей-богу, чудеснейший парень, и… и, и — ну, наконец, имя же, родовое наше имя, всё это будет иметь вид, так сказать, поддержки родового имени, находящегося в унижении, в глазах света, то есть, смотря с этой точки зрения, то есть, потому… конечно, свет; свет есть свет; но всё же и
князь не без состояния, хотя бы только даже и некоторого.
— Далась же вам Настасья Филипповна… — пробормотал он, но, не докончив, задумался. Он был в видимой тревоге.
Князь напомнил о портрете. — Послушайте,
князь, — сказал вдруг Ганя, как будто внезапная
мысль осенила его, — у меня до вас есть огромная просьба… Но я, право, не знаю…
Затем подошел к
князю, крепко сжал и потряс ему обе руки и объявил, что, конечно, он вначале, как услышал, был враг, что и провозгласил за бильярдом, и не почему другому, как потому, что прочил за
князя и ежедневно, с нетерпением друга, ждал видеть за ним не иначе как принцессу де Роган; но теперь видит сам, что
князь мыслит по крайней мере в двенадцать раз благороднее, чем все они «вместе взятые»!
— Вы, может, и правы, — улыбнулся
князь, — я действительно, пожалуй, философ, и кто знает, может, и в самом деле
мысль имею поучать… Это может быть; право, может быть.
У
князя мелькнула вдруг странная
мысль. Он посмотрел пристально на Аглаю и улыбнулся.
— Без сомнения, вы отлично заметили, что именно десяти лет можно было не испугаться… — поддакнул
князь, робея и мучаясь
мыслью, что сейчас покраснеет.
Генерал был удовлетворен. Генерал погорячился, но уж видимо раскаивался, что далеко зашел. Он вдруг оборотился к
князю, и, казалось, по лицу его вдруг прошла беспокойная
мысль, что ведь
князь был тут и все-таки слышал. Но он мгновенно успокоился, при одном взгляде на
князя можно была вполне успокоиться.
Сестрам Аглаи почему-то понравилась
мысль о
князе; даже казалась не очень и странною; одним словом, они вдруг могли очутиться даже совсем на его стороне.
— Не торопитесь, maman, — вскричала Аглая, —
князь говорит, что он во всех своих признаниях особую
мысль имел и неспроста говорил.
Князь что-то пробормотал, сконфузясь, и вскочил со стула; но Аглая тотчас же села подле него, уселся опять и он. Она вдруг, но внимательно его осмотрела, потом посмотрела в окно, как бы безо всякой
мысли, потом опять на него. «Может быть, ей хочется засмеяться, — подумалось
князю. — Но нет, ведь она бы тогда засмеялась».
Князь даже одушевился говоря, легкая краска проступила в его бледное лицо, хотя речь его по-прежнему была тихая. Камердинер с сочувствующим интересом следил за ним, так что оторваться, кажется, не хотелось; может быть, тоже был человек с воображением и попыткой на
мысль.
— А ты разве их вправду читал? — спросил
князь, пораженный этою
мыслью.
Князь с чрезвычайным любопытством глядел на Келлера. Вопрос о двойных
мыслях видимо и давно уже занимал его.
Так он думал, и
мысль эта казалась ему почему-то совершенно возможною. Он ни за что бы не дал себе отчета, если бы стал углубляться в свою
мысль: «Почему, например, он так вдруг понадобится Рогожину и почему даже быть того не может, чтоб они наконец не сошлись?» Но
мысль была тяжелая: «Если ему хорошо, то он не придет, — продолжал думать
князь, — он скорее придет, если ему нехорошо; а ему ведь наверно нехорошо…»
— Насчет этого вчерашнего мальчика, предполагаете вы,
князь? О нет-с; вчера мои
мысли были в беспорядке… но сегодня я уже не предполагаю контрекарировать хотя бы в чем-нибудь ваши предположения.
— О, это так! — вскричал
князь. — Эта
мысль и меня поражала, и даже недавно. Я знаю одно истинное убийство за часы, оно уже теперь в газетах. Пусть бы выдумал это сочинитель, — знатоки народной жизни и критики тотчас же крикнули бы, что это невероятно; а прочтя в газетах как факт, вы чувствуете, что из таких-то именно фактов поучаетесь русской действительности. Вы это прекрасно заметили, генерал! — с жаром закончил
князь, ужасно обрадовавшись, что мог ускользнуть от явной краски в лице.
Князь Щ. уже не смеялся и с недоумением выслушал
князя. Александра Ивановна, давно уже хотевшая что-то заметить, замолчала, точно какая-то особенная
мысль остановила ее. Евгений же Павлович смотрел на
князя в решительном удивлении и на этот раз уже безо всякой усмешки.
— Договаривайте,
князь, — особенно плавно протянул он, — договаривайте. Я снисходителен, говорите все: признайтесь, что вам смешна даже
мысль видеть пред собой человека в настоящем его унижении и… бесполезности, и в то же время слышать, что этот человек был личным свидетелем… великих событий. Он ничего еще не успел вам… насплетничать?
Но теперь у него вдруг мелькнула одна, по его расчету, очень плодотворная
мысль, передать дачу
князю, пользуясь тем, что прежний наемщик выразился неопределительно.
— Именно, именно так, — вскричал
князь, — великолепнейшая
мысль!
— Давеча, действительно, — обратился к ней
князь, несколько опять одушевляясь (он, казалось, очень скоро и доверчиво одушевлялся), — действительно у меня
мысль была, когда вы у меня сюжет для картины спрашивали, дать вам сюжет: нарисовать лицо приговоренного за минуту до удара гильотины, когда еще он на эшафоте стоит, пред тем как ложиться на эту доску.
— Нет,
князь, нет; я поражен «Исповедью». Главное, тем местом, где он говорит о провидении и о будущей жизни. Там есть одна ги-гант-ская
мысль!
— Вы сделали прекрасно, — сказал
князь, — среди злых
мыслей вы навели его на доброе чувство.
Пораженный внезапным появлением Рогожина,
князь некоторое время не мог собраться с
мыслями, и мучительное ощущение воскресло в его сердце.
— Да, но и этот проект была сильная
мысль! — сказал
князь, видимо интересуясь. — Так вы приписываете этот проект Даву?
— На эту картину! — вскричал вдруг
князь, под впечатлением внезапной
мысли, — на эту картину! Да от этой картины у иного еще вера может пропасть!
Он разговорился, а этого с ним еще не повторялось с того самого утра, когда, полгода назад, произошло его первое знакомство с Епанчиными; по возвращении же в Петербург он был заметно и намеренно молчалив и очень недавно, при всех, проговорился
князю Щ., что ему надо сдерживать себя и молчать, потому что он не имеет права унижать
мысль, сам излагая ее.