Неточные совпадения
Стародум. Тут не самолюбие, а, так называть, себялюбие. Тут
себя любят отменно;
о себе одном пекутся; об одном настоящем часе суетятся. Ты не поверишь. Я видел тут множество людей, которым во все случаи их жизни ни разу на
мысль не приходили ни предки, ни потомки.
Прежде (это началось почти с детства и всё росло до полной возмужалости), когда он старался сделать что-нибудь такое, что сделало бы добро для всех, для человечества, для России, для всей деревни, он замечал, что
мысли об этом были приятны, но сама деятельность всегда бывала нескладная, не было полной уверенности в том, что дело необходимо нужно, и сама деятельность, казавшаяся сначала столь большою, всё уменьшаясь и уменьшаясь, сходила на-нет; теперь же, когда он после женитьбы стал более и более ограничиваться жизнью для
себя, он, хотя не испытывал более никакой радости при
мысли о своей деятельности, чувствовал уверенность, что дело его необходимо, видел, что оно спорится гораздо лучше, чем прежде, и что оно всё становится больше и больше.
Но в ту минуту, когда она выговаривала эти слова, она чувствовала, что они несправедливы; она не только сомневалась в
себе, она чувствовала волнение при
мысли о Вронском и уезжала скорее, чем хотела, только для того, чтобы больше не встречаться с ним.
Алексей Александрович думал и говорил, что ни в какой год у него не было столько служебного дела, как в нынешний; но он не сознавал того, что он сам выдумывал
себе в нынешнем году дела, что это было одно из средств не открывать того ящика, где лежали чувства к жене и семье и
мысли о них и которые делались тем страшнее, чем дольше они там лежали.
Левин смотрел перед
собой и видел стадо, потом увидал свою тележку, запряженную Вороным, и кучера, который, подъехав к стаду, поговорил что-то с пастухом; потом он уже вблизи от
себя услыхал звук колес и фырканье сытой лошади; но он так был поглощен своими
мыслями, что он и не подумал
о том, зачем едет к нему кучер.
— Как счастливо вышло тогда для Кити, что приехала Анна, — сказала Долли, — и как несчастливо для нее. Вот именно наоборот, — прибавила она, пораженная своею
мыслью. — Тогда Анна так была счастлива, а Кити
себя считала несчастливой. Как совсем наоборот! Я часто
о ней думаю.
Она говорила
себе: «Нет, теперь я не могу об этом думать; после, когда я буду спокойнее». Но это спокойствие для
мыслей никогда не наступало; каждый paз, как являлась ей
мысль о том, что она сделала, и что с ней будет, и что она должна сделать, на нее находил ужас, и она отгоняла от
себя эти
мысли.
И он вкратце повторил сам
себе весь ход своей
мысли за эти последние два года, начало которого была ясная, очевидная
мысль о смерти при виде любимого безнадежно больного брата.
Хлебники, лавки запертые, ночные извозчики, дворники, метущие тротуары, мелькали в его глазах, и он наблюдал всё это, стараясь заглушить в
себе мысль о том, что ожидает его и чего он не смеет желать и всё-таки желает.
И ему в первый раз пришла в голову ясная
мысль о том, что необходимо прекратить эту ложь, и чем скорее, тем лучше. «Бросить всё ей и мне и скрыться куда-нибудь одним с своею любовью», сказал он
себе.
Чем долее Левин косил, тем чаще и чаще он чувствовал минуты забытья, при котором уже не руки махали косой, а сама коса двигала за
собой всё сознающее
себя, полное жизни тело, и, как бы по волшебству, без
мысли о ней, работа правильная и отчетливая делалась сама
собой. Это были самые блаженные минуты.
«Что как она не любит меня? Что как она выходит за меня только для того, чтобы выйти замуж? Что если она сама не знает того, что делает? — спрашивал он
себя. — Она может опомниться и, только выйдя замуж, поймет, что не любит и не могла любить меня». И странные, самые дурные
мысли о ней стали приходить ему. Он ревновал ее к Вронскому, как год тому назад, как будто этот вечер, когда он видел ее с Вронским, был вчера. Он подозревал, что она не всё сказала ему.
— Мы здесь не умеем жить, — говорил Петр Облонский. — Поверишь ли, я провел лето в Бадене; ну, право, я чувствовал
себя совсем молодым человеком. Увижу женщину молоденькую, и
мысли… Пообедаешь, выпьешь слегка — сила, бодрость. Приехал в Россию, — надо было к жене да еще в деревню, — ну, не поверишь, через две недели надел халат, перестал одеваться к обеду. Какое
о молоденьких думать! Совсем стал старик. Только душу спасать остается. Поехал в Париж — опять справился.
«Избавиться от того, что беспокоит», повторяла Анна. И, взглянув на краснощекого мужа и худую жену, она поняла, что болезненная жена считает
себя непонятою женщиной, и муж обманывает ее и поддерживает в ней это мнение
о себе. Анна как будто видела их историю и все закоулки их души, перенеся свет на них. Но интересного тут ничего не было, и она продолжала свою
мысль.
Опять она остановилась, не находя связи в своих
мыслях. «Нет, — сказала она
себе, — ничего не надо» и, разорвав письмо, переписала его, исключив упоминание
о великодушии, и запечатала.
Он говорил и не переставая думал
о жене,
о подробностях ее теперешнего состояния и
о сыне, к
мысли о существовании которого он старался приучить
себя.
И он с свойственною ему ясностью рассказал вкратце эти новые, очень важные и интересные открытия. Несмотря на то, что Левина занимала теперь больше всего
мысль о хозяйстве, он, слушая хозяина, спрашивал
себя: «Что там в нем сидит? И почему, почему ему интересен раздел Польши?» Когда Свияжский кончил, Левин невольно спросил: «Ну так что же?» Но ничего не было. Было только интересно то, что «оказывалось» Но Свияжский не объяснил и не нашел нужным объяснять, почему это было ему интересно.
Левин по этому случаю сообщил Егору свою
мысль о том, что в браке главное дело любовь и что с любовью всегда будешь счастлив, потому что счастье бывает только в
себе самом. Егор внимательно выслушал и, очевидно, вполне понял
мысль Левина, но в подтверждение ее он привел неожиданное для Левина замечание
о том, что, когда он жил у хороших господ, он всегда был своими господами доволен и теперь вполне доволен своим хозяином, хоть он Француз.
Как убившийся ребенок, прыгая, приводит в движенье свои мускулы, чтобы заглушить боль, так для Алексея Александровича было необходимо умственное движение, чтобы заглушить те
мысли о жене, которые в ее присутствии и в присутствии Вронского и при постоянном повторении его имени требовали к
себе внимания.
В первом письме Марья Николаевна писала, что брат прогнал ее от
себя без вины, и с трогательною наивностью прибавляла, что хотя она опять в нищете, но ничего не просит, не желает, а что только убивает ее
мысль о том, что Николай Дмитриевич пропадет без нее по слабости своего здоровья, и просила брата следить за ним.
И при
мысли о том, как это будет, она так показалась жалка самой
себе, что слезы выступили ей на глаза, и она не могла продолжать. Она положила блестящую под лампой кольцами и белизной руку на его рукав.
Оставшись один и вспоминая разговоры этих холостяков, Левин еще раз спросил
себя: есть ли у него в душе это чувство сожаления
о своей свободе,
о котором они говорили? Он улыбнулся при этом вопросе. «Свобода? Зачем свобода? Счастие только в том, чтобы любить и желать, думать ее желаниями, ее
мыслями, то есть никакой свободы, — вот это счастье!»
И тут же в его голове мелькнула
мысль о том, что ему только что говорил Серпуховской и что он сам утром думал — что лучше не связывать
себя, — и он знал, что эту
мысль он не может передать ей.
Уже начинал было он полнеть и приходить в те круглые и приличные формы, в каких читатель застал его при заключении с ним знакомства, и уже не раз, поглядывая в зеркало, подумывал он
о многом приятном:
о бабенке,
о детской, и улыбка следовала за такими
мыслями; но теперь, когда он взглянул на
себя как-то ненароком в зеркало, не мог не вскрикнуть: «Мать ты моя пресвятая! какой же я стал гадкий!» И после долго не хотел смотреться.
Мысль о ней как-то особенно не варилась в его голове: как ни переворачивал он ее, но никак не мог изъяснить
себе, и все время сидел он и курил трубку, что тянулось до самого ужина.
Манилов отвечал, что за Павла Ивановича всегда готов он ручаться, как за самого
себя, что он бы пожертвовал всем своим имением, чтобы иметь сотую долю качеств Павла Ивановича, и отозвался
о нем вообще в самых лестных выражениях, присовокупив несколько
мыслей насчет дружбы уже с зажмуренными глазами.
Так и бросились жиду прежде всего в глаза две тысячи червонных, которые были обещаны за его голову; но он постыдился своей корысти и силился подавить в
себе вечную
мысль о золоте, которая, как червь, обвивает душу жида.
Тут вспомнил кстати и
о — кове мосте, и
о Малой Неве, и ему опять как бы стало холодно, как давеча, когда он стоял над водой. «Никогда в жизнь мою не любил я воды, даже в пейзажах, — подумал он вновь и вдруг опять усмехнулся на одну странную
мысль: ведь вот, кажется, теперь бы должно быть все равно насчет этой эстетики и комфорта, а тут-то именно и разборчив стал, точно зверь, который непременно место
себе выбирает… в подобном же случае.
Мысль о скорой разлуке со мною так поразила матушку, что она уронила ложку в кастрюльку и слезы потекли по ее лицу. Напротив того, трудно описать мое восхищение.
Мысль о службе сливалась во мне с
мыслями о свободе, об удовольствиях петербургской жизни. Я воображал
себя офицером гвардии, что, по мнению моему, было верхом благополучия человеческого.
Совесть почти не упрекала Фенечку; но
мысль о настоящей причине ссоры мучила ее по временам; да и Павел Петрович глядел на нее так странно… так, что она, даже обернувшись к нему спиною, чувствовала на
себе его глаза. Она похудела от непрестанной внутренней тревоги и, как водится, стала еще милей.
— Ты в начале беседы очень верно заметил, что люди выдумывают
себя. Возможно, что это так и следует, потому что этим подслащивается горькая
мысль о бесцельности жизни…
Теперь она говорила вопросительно, явно вызывая на возражения. Он, покуривая, откликался осторожно, междометиями и вопросами; ему казалось, что на этот раз Марина решила исповедовать его, выспросить, выпытать до конца, но он знал, что конец — точка, в которой все
мысли связаны крепким узлом убеждения. Именно эту точку она, кажется, ищет в нем. Но чувство недоверия к ней давно уже погасило его желание откровенно говорить с нею
о себе, да и попытки его рассказать
себя он признал неудачными.
Неприятное, унижающее воспоминание
о пестрой, цинической болтовне Бердникова досадно спутало расстановку фигур, сделало игру неинтересной. Да и сами по
себе фигуры эти, при наличии многих мелких сходств в
мыслях и словах, обладали только одним крупным и ясным — неопределенностью намерений.
За последнее время, устраивая смотр
мыслям своим, он все чаще встречал среди них такие отрезвляющие, каковы были
мысли о веретене,
о паутине, тогда он чувствовал, что высота, на которую возвел
себя, — шаткая высота и что для того, чтоб удержаться на этой позиции, нужно укрепить ее какими-то действиями.
Она ушла, прежде чем он успел ответить ей. Конечно, она шутила, это Клим видел по лицу ее. Но и в форме шутки ее слова взволновали его. Откуда, из каких наблюдений могла родиться у нее такая оскорбительная
мысль? Клим долго, напряженно искал в
себе: являлось ли у него сожаление,
о котором догадывается Лидия? Не нашел и решил объясниться с нею. Но в течение двух дней он не выбрал времени для объяснения, а на третий пошел к Макарову, отягченный намерением, не совсем ясным ему.
Он долго думал в этом направлении и, почувствовав
себя настроенным воинственно, готовым к бою, хотел идти к Алине, куда прошли все, кроме Варавки, но вспомнил, что ему пора ехать в город. Дорогой на станцию, по трудной, песчаной дороге, между холмов, украшенных кривеньким сосняком, Клим Самгин незаметно утратил боевое настроение и, толкая впереди
себя длинную тень свою, думал уже
о том, как трудно найти
себя в хаосе чужих
мыслей, за которыми скрыты непонятные чувства.
Но он незаметно для
себя почти привык к
мыслям о революции, как привыкают к затяжным дождям осени или к местным говорам.
Но уйти он не торопился, стоял пред Варварой, держа ее руку в своей, и думал, что дома его ждет скука, ждут беспокойные
мысли о Лидии,
о себе.
Самгин продолжал думать
о Кутузове недружелюбно, но уже поймал
себя на том, что думает так по обязанности самозащиты, не внося в
мысли свои ни злости, ни иронии, даже как бы насилуя что-то в
себе.
— Возвращаясь к Толстому — добавлю: он учил думать, если можно назвать учением его
мысли вслух
о себе самом. Но он никогда не учил жить, не учил этому даже и в так называемых произведениях художественных, в словесной игре, именуемой искусством… Высшее искусство — это искусство жить в благолепии единства плоти и духа. Не отрывай чувства от ума, иначе жизнь твоя превратится в цепь неосмысленных случайностей и — погибнешь!
Его настолько встревожила эта
мысль, что он заставил
себя не думать
о Кутузове.
«Да, эволюция! Оставьте меня в покое. Бесплодные мудрствования — как это? Grübelsucht. Почему я обязан думать
о мыслях, людях, событиях, не интересных для меня, почему? Я все время чувствую
себя в чужом платье: то слишком широкое, оно сползает с моих плеч, то, узкое, стесняет мой рост».
Мысли его растекались по двум линиям: думая
о женщине, он в то же время пытался дать
себе отчет в своем отношении к Степану Кутузову. Третья встреча с этим человеком заставила Клима понять, что Кутузов возбуждает в нем чувствования слишком противоречивые. «Кутузовщина», грубоватые шуточки, уверенность в неоспоримости исповедуемой истины и еще многое — антипатично, но прямодушие Кутузова, его сознание своей свободы приятно в нем и даже возбуждает зависть к нему, притом не злую зависть.
Ночью он прочитал «Слепых» Метерлинка. Монотонный язык этой драмы без действия загипнотизировал его, наполнил смутной печалью, но смысл пьесы Клим не уловил. С досадой бросив книгу на пол, он попытался заснуть и не мог.
Мысли возвращались к Нехаевой, но думалось
о ней мягче. Вспомнив ее слова
о праве людей быть жестокими в любви, он спросил
себя...
Он чувствовал
себя как бы приклеенным, привязанным к
мыслям о Лидии и Макарове,
о Варавке и матери,
о Дронове и швейке, но ему казалось, что эти назойливые
мысли живут не в нем, а вне его, что они возбуждаются только любопытством, а не чем-нибудь иным.
Держа в одной руке щетку, приглаживая пальцами другой седоватые виски, он минуты две строго рассматривал лицо свое, ни
о чем не думая, прислушиваясь к
себе. Лицо казалось ему значительным и умным. Несколько суховатое, но тонкое лицо человека, который не боится
мыслить свободно и органически враждебен всякому насилию над независимой
мыслью, всем попыткам ограничить ее.
Его отношение к Тагильскому в этот день колебалось особенно резко и утомительно. Озлобление против гостя истлело, не успев разгореться, неприятная
мысль о том, что Тагильский нашел что-то сходное между ним и
собою, уступило место размышлению: почему Тагильский уговаривает переехать в Петербург? Он не первый раз демонстрирует доброжелательное отношение ко мне, но — почему? Это так волновало, что даже мелькнуло намерение: поставить вопрос вслух, в лоб товарищу прокурора.
Он смотрел вслед быстро уходящему, закуривая папиросу, и думал
о том, что в то время, как «государству грозит разрушение под ударами врага и все должны единодушно, необоримой, гранитной стеной встать пред врагом», — в эти грозные дни такие безответственные люди, как этот хлыщ и Яковы, как плотник Осип или Тагильский, сеют среди людей разрушительные
мысли, идеи. Вполне естественно было вспомнить
о ротмистре Рущиц-Стрыйском, но тут Клим Иванович испугался, чувствуя
себя в опасности.
«Надоели мне ее таинственные дела и странные знакомства», — ложась спать, подумал он
о Марине сердито, как
о жене. Сердился он и на
себя; вчерашние думы казались ему наивными, бесплодными, обычного настроения его они не изменили, хотя явились какие-то бескостные
мысли, приятные своей отвлеченностью.
У
себя в комнате, сбросив сюртук, он подумал, что хорошо бы сбросить вот так же всю эту вдумчивость, путаницу чувств и
мыслей и жить просто, как живут другие, не смущаясь говорить все глупости, которые подвернутся на язык, забывать все премудрости Томилина, Варавки… И забыть бы
о Дронове.