Неточные совпадения
Но мы
стали говорить довольно громко, позабыв, что герой наш, спавший во все время рассказа его повести, уже проснулся и легко
может услышать так часто повторяемую свою фамилию. Он же человек обидчивый и недоволен, если о нем изъясняются неуважительно. Читателю сполагоря, рассердится ли на него Чичиков
или нет, но что до автора, то он ни в каком случае
не должен ссориться с своим героем: еще
не мало пути и дороги придется им пройти вдвоем рука в руку; две большие части впереди — это
не безделица.
—
Нет, — начал он, — есть ли кто-нибудь, с кем бы вы
могли стать вон там, на краю утеса,
или сесть в чаще этих кустов — там и скамья есть — и просидеть утро
или вечер,
или всю ночь, и
не заметить времени, проговорить без умолку
или промолчать полдня, только чувствуя счастье — понимать друг друга, и понимать
не только слова, но знать, о чем молчит другой, и чтоб он умел читать в этом вашем бездонном взгляде вашу душу, шепот сердца… вот что!
„
Нет, дескать,
может ли быть такая чувствительность в такую минуту; это-де неестественно, а соскочил он именно для того, чтоб убедиться: жив
или убит единственный свидетель его злодеяния, а
стало быть, тем и засвидетельствовал, что он совершил это злодеяние, так как
не мог соскочить в сад по какому-нибудь другому поводу, влечению
или чувству“.
«Ради бога,
не думайте обо мне ничего;
не думайте тоже, что я унижаю себя тем, что так пишу вам,
или что я принадлежу к таким существам, которым наслаждение себя унижать, хотя бы даже и из гордости.
Нет, у меня свои утешения; но мне трудно вам разъяснить это. Мне трудно было бы даже и себе сказать это ясно, хоть я и мучаюсь этим. Но я знаю, что
не могу себя унизить даже и из припадка гордости. А к самоунижению от чистоты сердца я
не способна. А
стало быть, я вовсе и
не унижаю себя.
— Бахарева
может наливать чай, — говорил он, сделав это предложение в обыкновенном заседании и стараясь, таким образом, упрочить самую легкую обязанность за Лизою, которой он
стал не в шутку бояться. — Я буду месть комнаты, накрывать на стол, а подавать блюда будет Бертольди,
или нет, лучше эту обязанность взять Прорвичу. Бертольди
нет нужды часто ходить из дому — она пусть возьмет на себя отпирать двери.
—
Нет, ни за что
не пойду, — сказал я, цепляясь за его сюртук. — Все ненавидят меня, я это знаю, но, ради бога, ты выслушай меня, защити меня
или выгони из дома. Я
не могу с ним жить, он всячески старается унизить меня, велит
становиться на колени перед собой, хочет высечь меня. Я
не могу этого, я
не маленький, я
не перенесу этого, я умру, убью себя. Он сказал бабушке, что я негодный; она теперь больна, она умрет от меня, я… с… ним… ради бога, высеки… за… что… му…чат.
— Пустяки!
нет,
не пустяки, когда,
может быть, через несколько часов меня
не станет на свете,
или я сделаюсь убийцей… а вы смеетесь, хладнокровно ужинаете.
У тех был хоть внешний религиозный закон, из-за исполнения которого они
могли не видеть своих обязанностей по отношению своих близких, да и обязанности-то эти были тогда еще неясно указаны; в наше же время, во-первых,
нет такого религиозного закона, который освобождал бы людей от их обязанностей к близким, всем без различия (я
не считаю тех грубых и глупых людей, которые думают еще и теперь, что таинства
или разрешение папы
могут разрешать их грехи); напротив, тот евангельский закон, который в том
или другом виде мы все исповедуем, прямо указывает на эти обязанности, и кроме того эти самые обязанности, которые тогда в туманных выражениях были высказаны только некоторыми пророками, теперь уже так ясно высказаны, что
стали такими труизмами, что их повторяют гимназисты и фельетонисты.
«Верит», — думал Кожемякин. И всё яснее понимал, что эти люди
не могут стать детьми,
не смогут жить иначе, чем жили, —
нет мира в их грудях,
не на чем ему укрепиться в разбитом, разорванном сердце. Он наблюдал за ними
не только тут, пред лицом старца, но и там, внизу, в общежитии; он знал, что в каждом из них тлеет свой огонь и неслиянно будет гореть до конца дней человека
или до опустошения его, мучительно выедая сердцевину.
— Есть случаи, в которых принимающие участие помогают, а
не читают диссертации.
Может быть, все то, что вы говорите, правда, — я
не стану возражать; будущее — дело темное; я знаю одно: мне теперь два выхода, — куда они ведут, трудно сказать, но третьего
нет:
или броситься в воду,
или быть счастливейшим человеком.
Жмигулина. По нынешнему времени от этих новых перемен очень много люди
стали портиться. Он должен прежде узнать, какого я звания, так со мной и обращаться. И опять же
не его дело, — на бедность я пришла просить
или нет! Конечно, из нашего звания многие этим занимаются, но
не все же.
Может быть, и Валентин Павлыч
стал довольно горд в Петербурге и
не захочет меня видеть! А мне ужасть как хочется доказать в здешнем городе, какое мы знакомство имеем. Кажется, он прежде нами
не гнушался, особенно сестрой Таней.
В чем же,
стало быть, смысл появления болгара в этой истории? Что тут значит болгар, почему
не русский? Разве между русскими уже и
нет таких натур, разве русские
не способны любить страстно и решительно,
не способны очертя голову жениться по любви?
Или это просто прихоть авторского воображения, и в ней
не нужно отыскивать никакого особенного смысла? «Взял, мол, себе болгара, да и кончено; а
мог бы взять и цыгана и китайца, пожалуй»…
Бог их совсем
не нуждается, чтоб ему говорили: «Да, ты существуешь!» Для людей с таким жизнеотношением вопрос о существовании бога никогда
не может стать основным вопросом и трагедией жизни: назван ли бог человеком
или нет, — он все равно непрерывно живет в душе человека.
— А за тебя
нет? — Она опять подошла к кровати и
стала у ног. — Помни, Вася, — заговорила она с дрожью нахлынувших сдержанных рыданий, — помни… Ты уж предал меня… Бог тебя знает, изменил ты мне
или нет; но душа твоя, вот эта самая душа, про которую жалуешься, что я
не могу ее понять… Помни и то, что я тебе сказала в прошлом году там, у нас, у памятника, на обрыве, когда решилась пойти с тобой… Забыл небось?.. Всегда так, всегда так бывает! Мужчина разве
может любить, как мы любим?!
Все живут, как будто и
не сознавая бедственности своего положения и бессмысленности своей деятельности. «
Или онибезумны,
или я, — говорит себе проснувшийся человек. Но все
не могут быть безумны, стало-быть, безумен-то я. Но
нет, — то разумное я, которое говорит мне это,
не может быть безумно. Пускай оно будет одно против всего мира, но я
не могу не верить ему».
Нет, он
не может быть выдуманным. Меня все влекло к нему. Я, в сущности, никогда
не сомневалась в том, что нужно рано
или поздно оборвать свою жизнь на чем-нибуив решительном, что ни для какого дела я
не имею твердых правил, что в голове у меня один сумбур, а
стало быть, на веки-вечные он и останется, если я буду мириться с полумерами.
— Своих средств у вас
нет… настолько. Нужна поездка за границу… нужно по меньшей мере два года обеспеченной жизни. И тогда диссертация готова. Так ли? Вот я
могу писать мою книгу хоть десять лет. Над нами
не каплет. А вам — нельзя. И было бы крайне прискорбно, если бы вы принуждены были искать места
или идти в помощники к адвокату. С какой
стати?
Я представил себе, что всем нам и нашим детям с детства словом и примером внушается
не то, что внушается теперь: что человек должен соблюдать свое достоинство, отстаивать перед другими свои права (чего нельзя иначе делать, как унижая и оскорбляя других), а внушается то, что ни один человек
не имеет никаких прав и
не может быть ниже
или выше другого; что ниже и позорнее всех только тот, который хочет
стать выше других; что
нет более унизительного для человека состояния, как состояние гнева против другого человека; что кажущееся мне ничтожество
или безумие человека
не может оправдать мой гнев против него и мой раздор с ним.