Неточные совпадения
Хлестаков. Да
у меня много их всяких. Ну, пожалуй, я вам хоть это: «О ты, что в горести напрасно на бога ропщешь,
человек!..» Ну и другие… теперь не
могу припомнить; впрочем, это все ничего. Я вам лучше вместо этого представлю мою любовь, которая от вашего взгляда… (Придвигая стул.)
— Состояние
у меня, благодарение богу, изрядное. Командовал-с; стало быть, не растратил, а умножил-с. Следственно, какие есть насчет этого законы — те знаю, а новых издавать не желаю. Конечно, многие на моем месте понеслись бы в атаку, а
может быть, даже устроили бы бомбардировку, но я
человек простой и утешения для себя в атаках не вижу-с!
— Не говори этого, Долли. Я ничего не сделала и не
могла сделать. Я часто удивляюсь, зачем
люди сговорились портить меня. Что я сделала и что
могла сделать?
У тебя в сердце нашлось столько любви, чтобы простить…
— Я нахожу, что ты прав отчасти. Разногласие наше заключается в том, что ты ставишь двигателем личный интерес, а я полагаю, что интерес общего блага должен быть
у всякого
человека, стоящего на известной степени образования.
Может быть, ты и прав, что желательнее была бы заинтересованная материально деятельность. Вообще ты натура слишком ргіmesautière, [импульсивная,] как говорят Французы; ты хочешь страстной, энергической деятельности или ничего.
Зачем, когда в душе
у нее была буря, и она чувствовала, что стоит на повороте жизни, который
может иметь ужасные последствия, зачем ей в эту минуту надо было притворяться пред чужим
человеком, который рано или поздно узнает же всё, — она не знала; но, тотчас же смирив в себе внутреннюю бурю, она села и стала говорить с гостем.
Отчаяние его еще усиливалось сознанием, что он был совершенно одинок со своим горем. Не только в Петербурге
у него не было ни одного
человека, кому бы он
мог высказать всё, что испытывал, кто бы пожалел его не как высшего чиновника, не как члена общества, но просто как страдающего
человека; но и нигде
у него не было такого
человека.
— Браво, Вронский! — послышались ему голоса кучки
людей — он знал, его полка и приятелей, — которые стояли
у этого препятствия; он не
мог не узнать голоса Яшвина, но он не видал его.
— Это вы захватываете область княгини Мягкой. Это вопрос ужасного ребенка, — и Бетси, видимо, хотела, но не
могла удержаться и разразилась тем заразительным смехом, каким смеются редко смеющиеся
люди. — Надо
у них спросить, — проговорила она сквозь слезы смеха.
Для
человека со 100 000 дохода, как определяли все состояние Вронского, такие долги, казалось бы, не
могли быть затруднительны; но дело в том, что
у него далеко не было этих 100 000.
— Да что же?
У Гримма есть басня:
человек без тени,
человек лишен тени. И это ему наказанье за что-то. Я никогда не
мог понять, в чем наказанье. Но женщине должно быть неприятно без тени.
—
Может быть, и да, — сказал Левин. — Но всё-таки я любуюсь на твое величие и горжусь, что
у меня друг такой великий
человек. Однако ты мне не ответил на мой вопрос, — прибавил он, с отчаянным усилием прямо глядя в глаза Облонскому.
Было
у Алексея Александровича много таких
людей, которых он
мог позвать к себе обедать, попросить об участии в интересовавшем его деле, о протекции какому-нибудь искателю, с которыми он
мог обсуждать откровенно действия других лиц и высшего правительства; но отношения к этим лицам были заключены в одну твердо определенную обычаем и привычкой область, из которой невозможно было выйти.
Место это давало от семи до десяти тысяч в год, и Облонский
мог занимать его, не оставляя своего казенного места. Оно зависело от двух министерств, от одной дамы и от двух Евреев, и всех этих
людей, хотя они были уже подготовлены, Степану Аркадьичу нужно было видеть в Петербурге. Кроме того, Степан Аркадьич обещал сестре Анне добиться от Каренина решительного ответа о разводе. И, выпросив
у Долли пятьдесят рублей, он уехал в Петербург.
— Я несчастлива? — сказала она, приближаясь к нему и с восторженною улыбкой любви глядя на него, — я — как голодный
человек, которому дали есть.
Может быть, ему холодно, и платье
у него разорвано, и стыдно ему, но он не несчастлив. Я несчастлива? Нет, вот мое счастье…
— Да вот, ваше превосходительство, как!.. — Тут Чичиков осмотрелся и, увидя, что камердинер с лоханкою вышел, начал так: — Есть
у меня дядя, дряхлый старик.
У него триста душ и, кроме меня, наследников никого. Сам управлять именьем, по дряхлости, не
может, а мне не передает тоже. И какой странный приводит резон: «Я, говорит, племянника не знаю;
может быть, он мот. Пусть он докажет мне, что он надежный
человек, пусть приобретет прежде сам собой триста душ, тогда я ему отдам и свои триста душ».
Надворные советники,
может быть, и познакомятся с ним, но те, которые подобрались уже к чинам генеральским, те, бог весть,
может быть, даже бросят один из тех презрительных взглядов, которые бросаются гордо
человеком на все, что ни пресмыкается
у ног его, или, что еще хуже,
может быть, пройдут убийственным для автора невниманием.
Ибо к чести героя нашего нужно сказать, что сердце
у него было сострадательно и он не
мог никак удержаться, чтобы не подать бедному
человеку медного гроша.
Чуть замечал
у кого один кусок, подкладывал ему тут же другой, приговаривая: «Без пары ни
человек, ни птица не
могут жить на свете».
Это был один из тех характеров, которые
могли возникнуть только в тяжелый XV век на полукочующем углу Европы, когда вся южная первобытная Россия, оставленная своими князьями, была опустошена, выжжена дотла неукротимыми набегами монгольских хищников; когда, лишившись дома и кровли, стал здесь отважен
человек; когда на пожарищах, в виду грозных соседей и вечной опасности, селился он и привыкал глядеть им прямо в очи, разучившись знать, существует ли какая боязнь на свете; когда бранным пламенем объялся древле мирный славянский дух и завелось козачество — широкая, разгульная замашка русской природы, — и когда все поречья, перевозы, прибрежные пологие и удобные места усеялись козаками, которым и счету никто не ведал, и смелые товарищи их были вправе отвечать султану, пожелавшему знать о числе их: «Кто их знает!
у нас их раскидано по всему степу: что байрак, то козак» (что маленький пригорок, там уж и козак).
— Лонгрен с дочерью одичали, а
может, повредились в рассудке; вот
человек рассказывает. Колдун был
у них, так понимать надо. Они ждут — тетки, вам бы не прозевать! — заморского принца, да еще под красными парусами!
Ну, однако ж, что
может быть между ними общего? Даже и злодейство не
могло бы быть
у них одинаково. Этот
человек очень к тому же был неприятен, очевидно, чрезвычайно развратен, непременно хитер и обманчив,
может быть, очень зол. Про него ходят такие рассказы. Правда, он хлопотал за детей Катерины Ивановны; но кто знает, для чего и что это означает?
У этого
человека вечно какие-то намерения и проекты.
Перебиваете вы всё меня, а мы… видите ли, мы здесь остановились, Родион Романыч, чтобы выбрать что петь, — такое, чтоб и Коле можно было протанцевать… потому все это
у нас,
можете представить, без приготовления; надо сговориться, так чтобы все совершенно прорепетировать, а потом мы отправимся на Невский, где гораздо больше
людей высшего общества и нас тотчас заметят: Леня знает «Хуторок»…
— Сильно подействовало! — бормотал про себя Свидригайлов, нахмурясь. — Авдотья Романовна, успокойтесь! Знайте, что
у него есть друзья. Мы его спасем, выручим. Хотите, я увезу его за границу?
У меня есть деньги; я в три дня достану билет. А насчет того, что он убил, то он еще наделает много добрых дел, так что все это загладится; успокойтесь. Великим
человеком еще
может быть. Ну, что с вами? Как вы себя чувствуете?
— Я, знаете,
человек холостой, этак несветский и неизвестный, и к тому же законченный
человек, закоченелый человек-с, в семя пошел и… и… и заметили ль вы, Родион Романович, что
у нас, то есть
у нас в России-с, и всего более в наших петербургских кружках, если два умные
человека, не слишком еще между собою знакомые, но, так сказать, взаимно друг друга уважающие, вот как мы теперь с вами-с, сойдутся вместе, то целых полчаса никак не
могут найти темы для разговора, — коченеют друг перед другом, сидят и взаимно конфузятся.
— Я, конечно, не
мог собрать стольких сведений, так как и сам
человек новый, — щекотливо возразил Петр Петрович, — но, впрочем, две весьма и весьма чистенькие комнатки, а так как это на весьма короткий срок… Я приискал уже настоящую, то есть будущую нашу квартиру, — оборотился он к Раскольникову, — и теперь ее отделывают; а покамест и сам теснюсь в нумерах, два шага отсюда,
у госпожи Липпевехзель, в квартире одного моего молодого друга, Андрея Семеныча Лебезятникова; он-то мне и дом Бакалеева указал…
Дико́й. Понимаю я это; да что ж ты мне прикажешь с собой делать, когда
у меня сердце такое! Ведь уж знаю, что надо отдать, а все добром не
могу. Друг ты мне, и я тебе должен отдать, а приди ты
у меня просить — обругаю. Я отдам, отдам, а обругаю. Потому только заикнись мне о деньгах,
у меня всю нутренную разжигать станет; всю нутренную вот разжигает, да и только; ну, и в те поры ни за что обругаю
человека.
Лариса. Что вы говорите! Я мужа своего, если уж не любить, так хоть уважать должна; а как
могу я уважать
человека, который равнодушно сносит насмешки и всевозможные оскорбления! Это дело кончено: он для меня не существует.
У меня один жених: это вы.
Карандышев. Она сама виновата: ее поступок заслуживал наказания. Я ей говорил, что это за
люди; наконец она сама
могла, она имела время заметить разницу между мной и ими. Да, она виновата, но судить ее, кроме меня, никто не имеет права, а тем более оскорблять. Это уж мое дело; прощу я ее или нет; но защитником ее я обязан явиться.
У ней нет ни братьев, ни близких; один я, только один я обязан вступиться за нее и наказать оскорбителей. Где она?
— Вот как мы с тобой, — говорил в тот же день, после обеда Николай Петрович своему брату, сидя
у него в кабинете: — в отставные
люди попали, песенка наша спета. Что ж?
Может быть, Базаров и прав; но мне, признаюсь, одно больно: я надеялся именно теперь тесно и дружески сойтись с Аркадием, а выходит, что я остался назади, он ушел вперед, и понять мы друг друга не
можем.
—
У меня очень покойная коляска, — прибавил несчастный молодой
человек, обращаясь к Аркадию, — я
могу вас подвезти, а Евгений Васильич
может взять ваш тарантас, так оно даже удобнее будет.
Но, несмотря на это, он вызвал
у Самгина впечатление зажиточного
человека, из таких, — с хитрецой, которым все удается, они всегда настроены самоуверенно, как Варавка, к
людям относятся недоверчиво, и,
может быть, именно в этом недоверии — тайна их успехов и удач.
— Слушало его
человек… тридцать,
может быть — сорок; он стоял
у царь-колокола. Говорил без воодушевления, не храбро. Один рабочий отметил это, сказав соседу: «Опасается парень пошире-то рот раскрыть». Они удивительно чутко подмечали все.
— Еду мимо, вижу — ты подъехал. Вот что: как думаешь — если выпустить сборник о Толстом, а?
У меня есть кое-какие знакомства в литературе.
Может — и ты попробуешь написать что-нибудь? Почти шесть десятков лет работал
человек, приобрел всемирную славу, а — покоя душе не
мог заработать. Тема! Проповедовал: не противьтесь злому насилием, закричал: «Не
могу молчать», — что это значит, а? Хотел молчать, но — не
мог? Но — почему не
мог?
У него приятно шумело в голове, и еще более приятно было сознавать, что никто из этих
людей не сказал больше, чем
мог бы сказать он, никто не сказал ничего, что не было бы знакомо ему, продумано им.
— Очень революция, знаете, приучила к необыкновенному. Она, конечно, испугала, но учила, чтоб каждый день приходил с необыкновенным. А теперь вот свелось к тому, что Столыпин все вешает, вешает
людей и все быстро отупели. Старичок Толстой объявил: «Не
могу молчать», вышло так, что и он хотел бы молчать-то, да уж такое
у него положение, что надо говорить, кричать…
Воинов снова заставил слушать его, манера говорить
у этого
человека возбуждала надежду, что он,
может быть, все-таки скажет нечто неслыханное, но покамест он угрюмо повторял уже сказанное. Пыльников, согласно кивая головой, вкрадчиво вмешивал в его тяжелые слова коротенькие реплики с ясным намерением пригладить угловатую речь, смягчить ее.
—
У народников сильное преимущество: деревня здоровее и практичнее города, она
может выдвинуть более стойких
людей, — верно-с?
— Не склеилась
у нас беседа, Самгин! А я чего-то ждал. Я, брат, все жду чего-то. Вот, например, попы, — я ведь серьезно жду, что попы что-то скажут.
Может быть, они скажут: «Да будет — хуже, но — не так!» Племя — талантливое! Сколько замечательных
людей выдвинуло оно в науку, литературу, — Белинские, Чернышевские, Сеченовы…
Нет, он, конечно, пойдет к Прейсу и покажет там, что он уже перерос возраст ученика и
у него есть своя правда, — правда
человека, который хочет и
может быть независимым.
—
У нас удивительно много
людей, которые, приняв чужую мысль, не
могут, даже как будто боятся проверить ее, внести поправки от себя, а, наоборот, стремятся только выпрямить ее, заострить и вынести за пределы логики, за границы возможного. Вообще мне кажется, что мышление для русского
человека — нечто непривычное и даже пугающее, хотя соблазнительное. Это неумение владеть разумом
у одних вызывает страх пред ним, вражду к нему,
у других — рабское подчинение его игре, — игре, весьма часто развращающей
людей.
Самгину было приятно, что этот очень сытый
человек встревожен.
У него явилась забавная мысль: попросить Митрофанова, чтоб он навел воров на квартиру патрона. Митрофанов
мог бы сделать это, наверное, он в дружбе с ворами. Но Самгин тотчас же смутился...
— Не стреляют.
Может быть… Ах, как мало оружия
у нас! Но все-таки рабочие победят, Клим, вот увидишь! Какие
люди! Ты Кутузова не встречал?
Вспомнилось, как однажды
у Прейса Тагильский холодно и жестко говорил о государстве как органе угнетения личности, а когда Прейс докторально сказал ему: «Вы шаржируете» — он ответил небрежно: «Это история шаржирует». Стратонов сказал: «Ирония ваша — ирония нигилиста». Так же небрежно Тагильский ответил и ему: «Ошибаетесь, я не иронизирую. Однако нахожу, что
человек со вкусом к жизни не
может прожевать действительность, не сдобрив ее солью и перцем иронии. Учит — скепсис, а оптимизм воспитывает дураков».
Самгин приостановился, пошел тише,
у него вспотели виски. Он скоро убедился, что это — фонари, они стоят на панели
у ворот или повешены на воротах. Фонарей было немного, светились они далеко друг от друга и точно для того, чтоб показать свою ненужность. Но,
может быть, и для того, чтоб удобней было стрелять в
человека, который поравняется с фонарем.
У нас,
может быть, пятьсот или тысяча таких
людей, как этот товарищ Яков…
Самгин понимал, что говорит излишне много и что этого не следует делать пред
человеком, который, глядя на него искоса, прислушивается как бы не к словам, а к мыслям. Мысли
у Самгина были обиженные, суетливы и бессвязны, ненадежные мысли. Но слов он не
мог остановить, точно в нем, против его воли, говорил другой
человек. И возникало опасение, что этот другой
может рассказать правду о записке, о Митрофанове.
Первый раз Клим Иванович
мог рассмотреть лица этих
людей:
у Хотяинцева лицо костлявое, длинное, некрасиво перерезано зубастым ртом, изрыто оспой, усеяно неряшливыми кустиками белобрысых волос, клочья таких же бесцветных волос встрепанно покрывали его череп, вытянутый вверх, похожий на дыню.
—
У меня не было симпатии к нему, но я скажу, что он —
человек своеобразный,
может быть, неповторимый. Он вносил в шум жизни свою, оригинальную ноту…
— Социализм предполагает равенство прав, но это значит: признать всех
людей равными по способностям, а мы знаем, что весь процесс европейской культуры коренится на различии способностей… Я приветствовал бы и социализм, если б он
мог очеловечить, организовать наивного, ленивого, но жадного язычника, нашего крестьянина, но я не верю, что социализм применим в области аграрной, а особенно
у нас.
—
У пролетариата — своя задача. Его передовые
люди понимают, что рабочему классу буржуазные реформы ничего не
могут дать, и его дело не в том, чтоб заменить оголтелое самодержавие — республикой для вящего удобства жизни сытеньких, жирненьких.