Неточные совпадения
— Но нигде в мире вопрос этот не ставится с такою остротой, как
у нас, в России, потому что
у нас есть категория
людей, которых не
мог создать даже высококультурный Запад, — я говорю именно о русской интеллигенции, о
людях, чья участь — тюрьма, ссылка, каторга, пытки, виселица, — не спеша говорил этот
человек, и в тоне его речи Клим всегда чувствовал нечто странное, как будто оратор не пытался убедить, а безнадежно уговаривал.
Более удачно гасились эти призрачные огни словами большеголового составителя популярно-научных книжек; однажды во флигеле
у Катина он пламенно доказывал, что мысль и воля
человека — явления электрохимические и что концентрация воль вокруг идеи
может создавать чудеса, именно такой концентрацией следует объяснить наиболее динамические эпохи...
— Уехала в монастырь с Алиной Телепневой, к тетке ее, игуменье. Ты знаешь: она поняла, что
у нее нет таланта для сцены. Это — хорошо. Но ей следует понять, что
у нее вообще никаких талантов нет. Тогда она перестанет смотреть на себя как на что-то исключительное и,
может быть, выучится… уважать
людей.
—
У нас удивительно много
людей, которые, приняв чужую мысль, не
могут, даже как будто боятся проверить ее, внести поправки от себя, а, наоборот, стремятся только выпрямить ее, заострить и вынести за пределы логики, за границы возможного. Вообще мне кажется, что мышление для русского
человека — нечто непривычное и даже пугающее, хотя соблазнительное. Это неумение владеть разумом
у одних вызывает страх пред ним, вражду к нему,
у других — рабское подчинение его игре, — игре, весьма часто развращающей
людей.
—
У народников сильное преимущество: деревня здоровее и практичнее города, она
может выдвинуть более стойких
людей, — верно-с?
— О, боже мой,
можешь представить: Марья Романовна, — ты ее помнишь? — тоже была арестована, долго сидела и теперь выслана куда-то под гласный надзор полиции! Ты — подумай: ведь она старше меня на шесть лет и все еще… Право же, мне кажется, что в этой борьбе с правительством
у таких
людей, как Мария, главную роль играет их желание отомстить за испорченную жизнь…
Нет, он, конечно, пойдет к Прейсу и покажет там, что он уже перерос возраст ученика и
у него есть своя правда, — правда
человека, который хочет и
может быть независимым.
«Должно быть, есть какие-то особенные
люди, ни хорошие, ни дурные, но когда соприкасаешься с ними, то они возбуждают только дурные мысли.
У меня с тобою были какие-то ни на что не похожие минуты. Я говорю не о «сладких судорогах любви», вероятно, это
может быть испытано и со всяким другим, а
у тебя — с другой».
Но, несмотря на это, он вызвал
у Самгина впечатление зажиточного
человека, из таких, — с хитрецой, которым все удается, они всегда настроены самоуверенно, как Варавка, к
людям относятся недоверчиво, и,
может быть, именно в этом недоверии — тайна их успехов и удач.
Наступили удивительные дни. Все стало необыкновенно приятно, и необыкновенно приятен был сам себе лирически взволнованный
человек Клим Самгин. Его одолевало желание говорить с людями как-то по-новому мягко, ласково. Даже с Татьяной Гогиной, антипатичной ему, он не
мог уже держаться недружелюбно. Вот она сидит
у постели Варвары, положив ногу на ногу, покачивая ногой, и задорным голосом говорит о Суслове...
У него незаметно сложилось странное впечатление: в России бесчисленно много лишних
людей, которые не знают, что им делать, а
может быть, не хотят ничего делать. Они сидят и лежат на пароходных пристанях, на станциях железных дорог, сидят на берегах рек и над морем, как за столом, и все они чего-то ждут. А тех
людей, разнообразным трудом которых он восхищался на Всероссийской выставке, тех не было видно.
— Слушало его
человек… тридцать,
может быть — сорок; он стоял
у царь-колокола. Говорил без воодушевления, не храбро. Один рабочий отметил это, сказав соседу: «Опасается парень пошире-то рот раскрыть». Они удивительно чутко подмечали все.
Самгину было приятно, что этот очень сытый
человек встревожен.
У него явилась забавная мысль: попросить Митрофанова, чтоб он навел воров на квартиру патрона. Митрофанов
мог бы сделать это, наверное, он в дружбе с ворами. Но Самгин тотчас же смутился...
И тут Клим Самгин впервые горестно пожалел о том, что
у него нет
человека, с которым он
мог бы откровенно говорить о себе.
Самгин понимал, что говорит излишне много и что этого не следует делать пред
человеком, который, глядя на него искоса, прислушивается как бы не к словам, а к мыслям. Мысли
у Самгина были обиженные, суетливы и бессвязны, ненадежные мысли. Но слов он не
мог остановить, точно в нем, против его воли, говорил другой
человек. И возникало опасение, что этот другой
может рассказать правду о записке, о Митрофанове.
Рыжеусый стоял солдатски прямо, прижавшись плечом к стене, в оскаленных его зубах торчала незажженная папироса;
у него лицо
человека, который
может укусить, и казалось, что он воткнул в зубы себе папиросу только для того, чтоб не закричать на попа.
Самгин приостановился, пошел тише,
у него вспотели виски. Он скоро убедился, что это — фонари, они стоят на панели
у ворот или повешены на воротах. Фонарей было немного, светились они далеко друг от друга и точно для того, чтоб показать свою ненужность. Но,
может быть, и для того, чтоб удобней было стрелять в
человека, который поравняется с фонарем.
«Страшный
человек», — думал Самгин, снова стоя
у окна и прислушиваясь. В стекла точно невидимой подушкой били. Он совершенно твердо знал, что в этот час тысячи
людей стоят так же, как он,
у окошек и слушают, ждут конца. Иначе не
может быть. Стоят и ждут. В доме долгое время было непривычно тихо. Дом как будто пошатывался от мягких толчков воздуха, а на крыше точно снег шуршал, как шуршит он весною, подтаяв и скатываясь по железу.
— Не стреляют.
Может быть… Ах, как мало оружия
у нас! Но все-таки рабочие победят, Клим, вот увидишь! Какие
люди! Ты Кутузова не встречал?
У нас,
может быть, пятьсот или тысяча таких
людей, как этот товарищ Яков…
— Голос
у тебя небольшой и его ненадолго хватит. Среда артистов — это среда
людей, избалованных публикой, невежественных, с упрощенной моралью, разнузданных. Кое-что от них — например, от Алины —
может быть, уже заразило и тебя.
— Устала я и говорю,
может быть, грубо, нескладно, но я говорю с хорошим чувством к тебе. Тебя — не первого такого вижу я, много таких
людей встречала. Супруг мой очень преклонялся пред людями, которые стремятся преобразить жизнь, я тоже неравнодушна к ним. Я — баба, — помнишь, я сказала: богородица всех религий? Мне верующие приятны, даже если
у них религия без бога.
— Не склеилась
у нас беседа, Самгин! А я чего-то ждал. Я, брат, все жду чего-то. Вот, например, попы, — я ведь серьезно жду, что попы что-то скажут.
Может быть, они скажут: «Да будет — хуже, но — не так!» Племя — талантливое! Сколько замечательных
людей выдвинуло оно в науку, литературу, — Белинские, Чернышевские, Сеченовы…
—
У меня не было симпатии к нему, но я скажу, что он —
человек своеобразный,
может быть, неповторимый. Он вносил в шум жизни свою, оригинальную ноту…
Вспомнилось, как однажды
у Прейса Тагильский холодно и жестко говорил о государстве как органе угнетения личности, а когда Прейс докторально сказал ему: «Вы шаржируете» — он ответил небрежно: «Это история шаржирует». Стратонов сказал: «Ирония ваша — ирония нигилиста». Так же небрежно Тагильский ответил и ему: «Ошибаетесь, я не иронизирую. Однако нахожу, что
человек со вкусом к жизни не
может прожевать действительность, не сдобрив ее солью и перцем иронии. Учит — скепсис, а оптимизм воспитывает дураков».
— Очень революция, знаете, приучила к необыкновенному. Она, конечно, испугала, но учила, чтоб каждый день приходил с необыкновенным. А теперь вот свелось к тому, что Столыпин все вешает, вешает
людей и все быстро отупели. Старичок Толстой объявил: «Не
могу молчать», вышло так, что и он хотел бы молчать-то, да уж такое
у него положение, что надо говорить, кричать…
— Еду мимо, вижу — ты подъехал. Вот что: как думаешь — если выпустить сборник о Толстом, а?
У меня есть кое-какие знакомства в литературе.
Может — и ты попробуешь написать что-нибудь? Почти шесть десятков лет работал
человек, приобрел всемирную славу, а — покоя душе не
мог заработать. Тема! Проповедовал: не противьтесь злому насилием, закричал: «Не
могу молчать», — что это значит, а? Хотел молчать, но — не
мог? Но — почему не
мог?
Первый раз Клим Иванович
мог рассмотреть лица этих
людей:
у Хотяинцева лицо костлявое, длинное, некрасиво перерезано зубастым ртом, изрыто оспой, усеяно неряшливыми кустиками белобрысых волос, клочья таких же бесцветных волос встрепанно покрывали его череп, вытянутый вверх, похожий на дыню.
У него приятно шумело в голове, и еще более приятно было сознавать, что никто из этих
людей не сказал больше, чем
мог бы сказать он, никто не сказал ничего, что не было бы знакомо ему, продумано им.
Он много работал, часто выезжал в провинцию, все еще не
мог кончить дела, принятые от ‹Прозорова›, а
у него уже явилась своя клиентура, он даже взял помощника Ивана Харламова,
человека со странностями: он почти непрерывно посвистывал сквозь зубы и нередко начинал вполголоса разговаривать сам с собой очень ласковым тоном...
— Социализм предполагает равенство прав, но это значит: признать всех
людей равными по способностям, а мы знаем, что весь процесс европейской культуры коренится на различии способностей… Я приветствовал бы и социализм, если б он
мог очеловечить, организовать наивного, ленивого, но жадного язычника, нашего крестьянина, но я не верю, что социализм применим в области аграрной, а особенно
у нас.
—
У пролетариата — своя задача. Его передовые
люди понимают, что рабочему классу буржуазные реформы ничего не
могут дать, и его дело не в том, чтоб заменить оголтелое самодержавие — республикой для вящего удобства жизни сытеньких, жирненьких.
Воинов снова заставил слушать его, манера говорить
у этого
человека возбуждала надежду, что он,
может быть, все-таки скажет нечто неслыханное, но покамест он угрюмо повторял уже сказанное. Пыльников, согласно кивая головой, вкрадчиво вмешивал в его тяжелые слова коротенькие реплики с ясным намерением пригладить угловатую речь, смягчить ее.