Неточные совпадения
Да, курносенькие прячутся, дрожат
от холода, а
может быть,
от страха в каменных колодцах дворов; а на окраинах города, вероятно, уже читают воззвание Гапона...
От горячих испарений, кроме источника, все заиндевело: камни, кусты лозняка и лежащий на земле валежник покрылись причудливыми узорами, блестевшими на солнце, словно алмазы. К сожалению, из-за
холода я не
мог взять с собой воды для химического анализа.
Я ткнулся в дверь, обитую войлоком и клеенкой, долго не
мог найти скобу, шаря дрожащими
от холода и волнения руками, наконец тихонько открыл дверь и остановился на пороге, ослепленный.
Не только не было заметно в ней хотя бы малейшего появления прежней насмешки, прежней вражды и ненависти, прежнего хохоту,
от которого, при одном воспоминании, до сих пор проходил
холод по спине Тоцкого, но, напротив, она как будто обрадовалась тому, что
может наконец поговорить с кем-нибудь откровенно и по-дружески.
— Это я, видишь, Ваня, смотреть не
могу, — начал он после довольно продолжительного сердитого молчания, — как эти маленькие, невинные создания дрогнут
от холоду на улице… из-за проклятых матерей и отцов. А впрочем, какая же мать и вышлет такого ребенка на такой ужас, если уж не самая несчастная!.. Должно быть, там в углу у ней еще сидят сироты, а это старшая; сама больна, старуха-то; и… гм! Не княжеские дети! Много, Ваня, на свете… не княжеских детей! гм!
«Что ж это такое? — думал он. — Неужели я так обабился, что только около этой девчонки
могу быть спокоен и весел? Нет! Это что-то больше, чем любовь и раскаянье: это скорей какой-то страх за самого себя, страх
от этих сплошной почти массой идущих домов, широких улиц, чугунных решеток и
холодом веющей Невы!»
Бояться было и нечего: всякий
мог видеть, что этот черт был что-то жалкое, дрожащее
от холода и обороченное кое-как в ветхие лохмотья старой войлочной бурки, подаренной когда-то, по совершенной ее негодности, дьяконом Ахиллой комиссару Данилке.
Это был тот, что подходил к кустам, заглядывая на лежавшего лозищанина. Человек без языка увидел его первый, поднявшись с земли
от холода,
от сырости,
от тоски, которая гнала его с места. Он остановился перед Ним, как вкопанный, невольно перекрестился и быстро побежал по дорожке, с лицом, бледным, как полотно, с испуганными сумасшедшими глазами…
Может быть, ему было жалко, а
может быть, также он боялся попасть в свидетели… Что он скажет, он, человек без языка, без паспорта, судьям этой проклятой стороны?..
«Максим денно и нощно читает Марковы книги, даже похудел и к делу своему невнимателен стал, вчера забыл трубу закрыть, и ночью мы с Марком дрожью дрожали
от холода. Бог с ним, конечно, лишь бы учился в помощь правде. А я читать не в силе; слушаю всё, слушаю, растёт душа и обнять всё предлагаемое ей не
может. Опоздал, видно, ты, Матвей, к разуму приблизиться».
Недавно я вновь сделал подземную прогулку и не
мог узнать Неглинного канала: теперь это громадный трехверстный коридор, с оштукатуренным потолком и стенами и с выстланным тесаным камнем дном. Всюду можно идти во весь рост и, подняв руку, нельзя достать верхнего свода.
От старого остался только тот же непроглядный мрак, зловоние и пронизывающий до костей могильный
холод…
Жить и спать в станционных зданиях нам не позволялось, и ютились мы в грязных, сырых землянках, где летом жила «чугунка», и по ночам я не
мог спать
от холода и оттого, что по лицу и по рукам ползали мокрицы.
Возрастающее отчуждение мне было больно. Я жалел о том времени, когда я
мог жить с товарищами общей жизнью. Но истина, — говорил к себе, — есть истина, то есть нечто объективное, отчего можно отвернуться лишь на время. Все равно она напомнит о себе этим душевным
холодом, и скрежетом.
От нее не уйдешь, и отворачиваться
от нее нечестно.
Холодом обдало меня
от этих слов. Я ушам своим едва поверила. В первую минуту мне показалось, что Семен Матвеич хотел купить мое отречение
от Мишеля, дать мне «отступного»… Но эти слова! Мои глаза начинали привыкать к темноте, и я
могла различить лицо Семена Матвеича. Оно улыбалось, это старое лицо, а сам он все расхаживал маленькими шагами, семенил предо мною…
Жаловаться на людей — не
мог, не допускал себя до этого, то ли
от гордости, то ли потому, что хоть и был я глуп человек, а фарисеем — не был. Встану на колени перед знамением Абалацкой богородицы, гляжу на лик её и на ручки, к небесам подъятые, — огонёк в лампаде моей мелькает, тихая тень гладит икону, а на сердце мне эта тень
холодом ложится, и встаёт между мною и богом нечто невидимое, неощутимое, угнетая меня. Потерял я радость молитвы, опечалился и даже с Ольгой неладен стал.
Зимою, когда в доме вставили двойные рамы, я не
мог по-прежнему часто видеться с дедушкой Ильей и с другими мужиками. Меня берегли
от морозов, а они все остались работать на
холоду, причем с одним из них произошла неприятная история, выдвинувшая опять на сцену Селивана.
Все живущее прячется кто куда
может, лишь бы укрыться
от холода и ненастья.
До Четыхера сторожем был младший брат Вавилы Бурмистрова — Андрей, но он не
мог нести эту должность более двух зим: в
холода заречное мещанство волчьей стаей нападало на развалины дома, отрывая
от них всё, что можно сжечь в печи, и многое ломали не столь по нужде, сколько по страсти разрушать, — по тому печальному озорству, в которое одевается тупое русское отчаяние.
— Не
могу доложить, — отвечала старуха, дрожа всем телом, — меня изволили послать за водой, изволили надеть желтую шаль — я думала так,
от холоду…
Но вы зададите опять вопрос: зачем же ее не спас
от злодейства? О, я тысячу раз задавал себе потом этот вопрос — каждый раз, когда, с
холодом в спине, припоминал ту секунду. Но душа моя была тогда в мрачном отчаянии: я погибал, я сам погибал, так кого ж бы я
мог спасти? И почем вы знаете, хотел ли бы еще я тогда кого спасти? Почем знать, что я тогда
мог чувствовать?
— Так. Пре-красно. Продолжайте, молодой человек, в том же духе, — произнес Завалишин, язвительно кривя губы. — Чудесные полемические приемы, доктор, не правда ли? Воскресенский и сам чувствовал в душе, что он говорит неясно, грубо и сбивчиво. Но он уже не
мог остановиться. В голове у него было странное ощущение пустоты и
холода, но зато ноги и руки стали тяжелыми и вялыми, а сердце упало куда-то глубоко вниз и там трепетало и рвалось
от частых ударов.
— Сначала меня
от холода в жар бросило, — продолжал Мерик, — а когда вытащили наружу, не было никакой возможности, лег я на снег, а молоканы стоят около и бьют палками по коленкам и локтям. Больно, страсть! Побили и ушли… А на мне всё мерзнет, одежа обледенела, встал я, и нет
мочи. Спасибо, ехала баба, подвезла.
Но Петр Васильич не унывал: будучи человеком холостым и вообще невзыскательным, он мало радел об удобствах жизни и довольствовался уже тем, что имел местечко, где
мог, по нужде, укрыться
от ненастья и
холода.
Сон сразу исчез, и Володя, вспомнив, какое он
может совершить преступление, опоздавши на вахту, соскочил с койки и, вздрагивая
от холода, стал одеваться с нервной стремительностью человека, внезапно застигнутого пожаром.
Висленев дрожал
от холоду и сырости и жался, совестясь
мочить своим смокшимся платьем соседей.
Я миновала его, дрожа
от холода и страха, и подошла к высоким, настежь раскрытым стеклянным дверям, ведущим на площадку лестницы перед церковью, называемую папертью, и притаилась в углу коридора за дверью, где, не будучи сама замечена,
могла, хотя не без труда, видеть происходящее на паперти.
Я дрожал крупною, частою дрожью. Мне досадно было на эту дрожь, но подавить ее я не
мог. И сам не знал,
от волнения ли она, или
от холода; я был в одной рубашке, без пиджака и жилета.
— Нет! Нет! Ни за что! Там ждут побои и муки, a здесь, кто знает,
может быть, я встречу кого-нибудь, кто укажет мне дорогу на вокзал. Упрошу посадить меня в поезд и довезти до нашего города, где пансион. A оттуда к маме! К милой, дорогой маме, чтобы уж никогда не разлучаться с ней, никогда не огорчать ее дурными, злыми выходками… Никогда! Ты слышишь, Господи! — прошептали посиневшие
от холода губы девочки, и она подняла исполненный мольбы взор к небу.
Я дрожал крупною, частою дрожью. Мне досадно было на эту дрожь, но подавить ее я не
мог. И я сам не знал,
от волнения ли она или
от холода: я был в одной рубашке, без пиджака и жилета.
Отгремел январский бой под Сандепу. Несколько дней студеный воздух дрожал
от непрерывной канонады, на вечерней заре виднелись на западе огоньки вспыхивающих шрапнелей. Было так холодно, что в топленных фанзах, укутавшись всем, чем возможно, мы не
могли спать
от холода. А там на этом морозе шли бои.
У всех девушек в конторе, и магазине, и на улице носы были белые и краснели только
от холода или
от сырости, а у Таисии у одной,
может быть, на десять тысяч, нос все время и без причины краснел.
В этот раз он бережно упал; но, ушибленный прежним падением, напуганный собаками и людьми Щурхова и окоченелый
от холода, не
мог двигаться.
— Яков Ковач! — сказал тут один с выпятившимся из гроба брюхом, дрожа
от холода, а
может быть, и проголодавшийся. — Он речет именем Господа.
Французам не нужно было иметь верных сведений о том, что половина пленных, с которыми не знали чтó делать, несмотря на всё желание русских спасти, — гибли
от холода и голода; они чувствовали, что это не
могло быть иначе.
Не
могу иначе как смирением назвать чувство, которое вместе с
холодом от реки легким ознобом проникло в меня… нет, не знаю, как это случилось, но
от самых вершин мудрости и понимания, на которых я только что был, я внезапно спустился в такой трепет, в такое чувство малости своей и страха, что пальцы мои в кармане сразу высохли, застыли и согнулись, как птичьи лапы. «Струсил!» — подумал я, чувствуя жестокий страх перед смертью, которую готовил себе, и забывая, что гирьки я бросил раньше, и
от самоубийства отказался раньше, нежели почувствовал страх.
И об этом-то периоде кампании, когда войска без сапог и шуб, с неполным провиантом, без водки, по месяцам ночуют в снегу при 15-ти градусах мороза; когда дня только 7 и 8 часов, а остальное ночь, во время которой не
может быть влияния дисциплины; когда, не так как в сраженьи, на несколько часов только люди вводятся в область смерти, где уже нет дисциплины, а когда люди по месяцам живут, всякую минуту борясь с смертью
от голода и
холода; когда в месяц погибает половина армии, — об этом-то периоде кампании нам рассказывают историки, как Милорадович должен был сделать фланговый марш туда-то, а Тормасов туда-то, и как Чичагов должен был передвинуться туда-то (передвинуться выше колена в снегу), и как тот опрокинул и отрезал, и т. д. и т. д.
Что же: так тогда и пропадать всей этой земле, которая называется Россией? Жутко. Всеми силами души борюсь против этой мысли, не допускаю ее… а на сердце такая жуть, такой
холод, такая гнетущая тоска. Но что я
могу? Здесь нужны Самсоны и герои, а что такое я с моей доблестью? Стою я, как голый грешник на Страшном суде, трясущийся
от озноба и страха, и слова не
могу промолвить в свое оправдание… на Страшном суде не солжешь и адвоката защищать не возьмешь, кончены все твои земные хитрости и уловки, кончены!
— Не опасайся… я знаю, чтт я говорю, и сказал только то, что Тения спит как попало, в шалаше, на рогоже, согнувшись и сжимая
от холода перси руками, а Феодора покоится, заложа руки под пуховые подушки; но дай Тении ту же роскошь, и как ее стан изовьется, в каких очертаниях!.. О, да ты сам понимаешь, что стыдливость Тении
может доставить то, чего не
может дать все любовное искусство Феодоры… Ты пылаешь, я вижу, и хотя я стар, но я тебя понимаю.
Он говорит, что человек, живущий по его учению, должен быть готов умереть во всякую минуту
от насилия другого,
от холода и голода, и не
может рассчитывать ни на один час своей жизни.
Они не
могут не знать, что их гонят на бойню; с неразрешимым вопросом — зачем? и с отчаянием в сердце идут они и мрут
от холода, голода и заразительных болезней до тех пор, пока их не поставят под пули и ядра и не велят им самим убивать неизвестных им людей.