Неточные совпадения
Развращение нравов дошло до того, что глуповцы посягнули проникнуть
в тайну построения
миров и открыто рукоплескали учителю каллиграфии, который, выйдя из пределов своей специальности, проповедовал с кафедры, что
мир не
мог быть сотворен
в шесть дней.
Детскость выражения ее лица
в соединении с тонкой красотою стана составляли ее особенную прелесть, которую он хорошо помнил: но, что всегда, как неожиданность, поражало
в ней, это было выражение ее глаз, кротких, спокойных
и правдивых,
и в особенности ее улыбка, всегда переносившая Левина
в волшебный
мир, где он чувствовал себя умиленным
и смягченным, каким он
мог запомнить себя
в редкие дни своего раннего детства.
Pluck, то есть энергии
и смелости, Вронский не только чувствовал
в себе достаточно, но, что гораздо важнее, он был твердо убежден, что ни у кого
в мире не
могло быть этого pluck больше, чем у него.
— Я не
могу допустить, — сказал Сергей Иванович с обычною ему ясностью
и отчетливостью выражения
и изяществом дикции, — я не
могу ни
в каком случае согласиться с Кейсом, чтобы всё мое представление о внешнем
мире вытекало из впечатлений. Самое основное понятие бытия получено мною не чрез ощущение, ибо нет
и специального органа для передачи этого понятия.
Некоторые отделы этой книги
и введение были печатаемы
в повременных изданиях,
и другие части были читаны Сергеем Ивановичем людям своего круга, так что мысли этого сочинения не
могли быть уже совершенной новостью для публики; но всё-таки Сергей Иванович ожидал, что книга его появлением своим должна будет произвести серьезное впечатление на общество
и если не переворот
в науке, то во всяком случае сильное волнение
в ученом
мире.
Оставшись одна, Долли помолилась Богу
и легла
в постель. Ей всею душой было жалко Анну
в то время, как она говорила с ней; но теперь она не
могла себя заставить думать о ней. Воспоминания о доме
и детях с особенною, новою для нее прелестью,
в каком-то новом сиянии возникали
в ее воображении. Этот ее
мир показался ей теперь так дорог
и мил, что она ни за что не хотела вне его провести лишний день
и решила, что завтра непременно уедет.
«Нет, я понял его
и совершенно так, как он понимает, понял вполне
и яснее, чем я понимаю что-нибудь
в жизни,
и никогда
в жизни не сомневался
и не
могу усумниться
в этом.
И не я один, а все, весь
мир одно это вполне понимают
и в одном этом не сомневаются
и всегда согласны».
— Да что же, я не перестаю думать о смерти, — сказал Левин. Правда, что умирать пора.
И что всё это вздор. Я по правде тебе скажу: я мыслью своею
и работой ужасно дорожу, но
в сущности — ты подумай об этом: ведь весь этот
мир наш — это маленькая плесень, которая наросла на крошечной планете. А мы думаем, что у нас
может быть что-нибудь великое, — мысли, дела! Всё это песчинки.
Мы тронулись
в путь; с трудом пять худых кляч тащили наши повозки по извилистой дороге на Гуд-гору; мы шли пешком сзади, подкладывая камни под колеса, когда лошади выбивались из сил; казалось, дорога вела на небо, потому что, сколько глаз
мог разглядеть, она все поднималась
и наконец пропадала
в облаке, которое еще с вечера отдыхало на вершине Гуд-горы, как коршун, ожидающий добычу; снег хрустел под ногами нашими; воздух становился так редок, что было больно дышать; кровь поминутно приливала
в голову, но со всем тем какое-то отрадное чувство распространилось по всем моим жилам,
и мне было как-то весело, что я так высоко над
миром: чувство детское, не спорю, но, удаляясь от условий общества
и приближаясь к природе, мы невольно становимся детьми; все приобретенное отпадает от души,
и она делается вновь такою, какой была некогда
и, верно, будет когда-нибудь опять.
Итак, одно желание пользы заставило меня напечатать отрывки из журнала, доставшегося мне случайно. Хотя я переменил все собственные имена, но те, о которых
в нем говорится, вероятно себя узнают,
и,
может быть, они найдут оправдания поступкам,
в которых до сей поры обвиняли человека, уже не имеющего отныне ничего общего с здешним
миром: мы почти всегда извиняем то, что понимаем.
Во мне два человека: один живет
в полном смысле этого слова, другой мыслит
и судит его; первый, быть
может, через час простится с вами
и миром навеки, а второй… второй?..
Самая полнота
и средние лета Чичикова много повредят ему: полноты ни
в каком случае не простят герою,
и весьма многие дамы, отворотившись, скажут: «Фи, такой гадкий!» Увы! все это известно автору,
и при всем том он не
может взять
в герои добродетельного человека, но…
может быть,
в сей же самой повести почуются иные, еще доселе не бранные струны, предстанет несметное богатство русского духа, пройдет муж, одаренный божескими доблестями, или чудная русская девица, какой не сыскать нигде
в мире, со всей дивной красотой женской души, вся из великодушного стремления
и самоотвержения.
Блеснет заутра луч денницы
И заиграет яркий день;
А я, быть
может, я гробницы
Сойду
в таинственную сень,
И память юного поэта
Поглотит медленная Лета,
Забудет
мир меня; но ты
Придешь ли, дева красоты,
Слезу пролить над ранней урной
И думать: он меня любил,
Он мне единой посвятил
Рассвет печальный жизни бурной!..
Сердечный друг, желанный друг,
Приди, приди: я твой супруг...
Поклонник славы
и свободы,
В волненье бурных дум своих,
Владимир
и писал бы оды,
Да Ольга не читала их.
Случалось ли поэтам слезным
Читать
в глаза своим любезным
Свои творенья? Говорят,
Что
в мире выше нет наград.
И впрямь, блажен любовник скромный,
Читающий мечты свои
Предмету песен
и любви,
Красавице приятно-томной!
Блажен… хоть,
может быть, она
Совсем иным развлечена.
Быть
может, он для блага
мираИль хоть для славы был рожден;
Его умолкнувшая лира
Гремучий, непрерывный звон
В веках поднять
могла. Поэта,
Быть
может, на ступенях света
Ждала высокая ступень.
Его страдальческая тень,
Быть
может, унесла с собою
Святую тайну,
и для нас
Погиб животворящий глас,
И за могильною чертою
К ней не домчится гимн времен,
Благословение племен.
Вы согласитесь, мой читатель,
Что очень мило поступил
С печальной Таней наш приятель;
Не
в первый раз он тут явил
Души прямое благородство,
Хотя людей недоброхотство
В нем не щадило ничего:
Враги его, друзья его
(Что,
может быть, одно
и то же)
Его честили так
и сяк.
Врагов имеет
в мире всяк,
Но от друзей спаси нас, Боже!
Уж эти мне друзья, друзья!
Об них недаром вспомнил я.
Он
мог бы чувства обнаружить,
А не щетиниться, как зверь;
Он должен был обезоружить
Младое сердце. «Но теперь
Уж поздно; время улетело…
К тому ж — он мыслит —
в это дело
Вмешался старый дуэлист;
Он зол, он сплетник, он речист…
Конечно, быть должно презренье
Ценой его забавных слов,
Но шепот, хохотня глупцов…»
И вот общественное мненье!
Пружина чести, наш кумир!
И вот на чем вертится
мир!
Мне казалось, что важнее тех дел, которые делались
в кабинете, ничего
в мире быть не
могло;
в этой мысли подтверждало меня еще то, что к дверям кабинета все подходили обыкновенно перешептываясь
и на цыпочках; оттуда же был слышен громкий голос папа
и запах сигары, который всегда, не знаю почему, меня очень привлекал.
Может быть, отлетая к
миру лучшему, ее прекрасная душа с грустью оглянулась на тот,
в котором она оставляла нас; она увидела мою печаль, сжалилась над нею
и на крыльях любви, с небесною улыбкою сожаления, спустилась на землю, чтобы утешить
и благословить меня.
— Да, — тут многое от церкви, по вопросу об отношении полов все вообще мужчины мыслят более или менее церковно. Автор — умный враг
и — прав, когда он говорит о «не тяжелом, но губительном господстве женщины». Я думаю, у нас он первый так решительно
и верно указал, что женщина бессознательно чувствует свое господство, свое центральное место
в мире. Но сказать, что именно она является первопричиной
и возбудителем культуры, он, конечно, не
мог.
—
Может быть, но — все-таки! Между прочим, он сказал, что правительство, наверное, откажется от административных воздействий
в пользу гласного суда над политическими. «Тогда, говорит, оно получит возможность показать обществу, кто у нас играет роли мучеников за правду. А то, говорит, у нас слишком любят арестантов, униженных, оскорбленных
и прочих, которые теперь обучаются, как надобно оскорбить
и унизить культурный
мир».
— Все ждут: будет революция. Не
могу понять — что же это будет? Наш полковой священник говорит, что революция — от бессилия жить, а бессилие — от безбожия. Он очень строгой жизни
и постригается
в монахи.
Мир во власти дьявола, говорит он.
«Одиночество. Один во всем
мире. Затискан
в какое-то идиотское логовище. Один
в мире образно
и линейно оформленных ощущений моих,
в мире злой игры мысли моей. Леонид Андреев — прав: быть
может, мысль — болезнь материи…»
— Момент! Нигде
в мире не
могут так, как мы, а? За всех! Клим Иваныч, хорошо ведь, что есть эдакое, — за всех!
И — надо всеми, одинаковое для нищих, для царей. Милый, а? Вот как мы…
— Но нигде
в мире вопрос этот не ставится с такою остротой, как у нас,
в России, потому что у нас есть категория людей, которых не
мог создать даже высококультурный Запад, — я говорю именно о русской интеллигенции, о людях, чья участь — тюрьма, ссылка, каторга, пытки, виселица, — не спеша говорил этот человек,
и в тоне его речи Клим всегда чувствовал нечто странное, как будто оратор не пытался убедить, а безнадежно уговаривал.
Клим Иванович Самгин чувствовал себя человеком, который знает все, что было сказано мудрыми книжниками всего
мира и многократно
в раздробленном виде повторяется Пыльниковыми, Воиновыми. Он был уверен, что знает
и все то, что
может быть сказано человеком
в защиту от насилия жизни над ним, знает все, что сказали
и способны сказать люди, которые утверждают, что человека
может освободить только коренное изменение классовой структуры общества.
Редко слышал он возгласы восторга, а если они раздавались, то чаще всего из уст женщин пред витринами текстильщиков
и посудников, парфюмеров, ювелиров
и меховщиков. Впрочем, можно было думать, что большинство людей немело от обилия впечатлений. Но иногда Климу казалось, что только похвалы женщин звучат искренней радостью, а
в суждениях мужчин неудачно скрыта зависть. Он даже подумал, что, быть
может, Макаров прав: женщина лучше мужчины понимает, что все
в мире — для нее.
— Ты понимаешь, Клим,
в мире так одиноко, — начала она. Самгин взял ее руку, поцеловал
и заговорил ласково, как только
мог.
— А вы убеждены
в достоверности знания? Да
и — при чем здесь научное знание? Научной этики — нет, не
может быть, а весь
мир жаждет именно этики, которую
может создать только метафизика, да-с!
А
может быть, сон, вечная тишина вялой жизни
и отсутствие движения
и всяких действительных страхов, приключений
и опасностей заставляли человека творить среди естественного
мира другой, несбыточный,
и в нем искать разгула
и потехи праздному воображению или разгадки обыкновенных сцеплений обстоятельств
и причин явления вне самого явления.
Он
и знал, что имеет этот авторитет; она каждую минуту подтверждала это, говорила, что она верит ему одному
и может в жизни положиться слепо только на него
и ни на кого более
в целом
мире.
Эта немота опять бросила
в нее сомнение. Молчание длилось. Что значит это молчание? Какой приговор готовится ей от самого проницательного, снисходительного судьи
в целом
мире? Все прочее безжалостно осудит ее, только один он
мог быть ее адвокатом, его бы избрала она… он бы все понял, взвесил
и лучше ее самой решил
в ее пользу! А он молчит: ужели дело ее потеряно?..
Она пряталась от него или выдумывала болезнь, когда глаза ее, против воли, теряли бархатную мягкость, глядели как-то сухо
и горячо, когда на лице лежало тяжелое облако,
и она, несмотря на все старания, не
могла принудить себя улыбнуться, говорить, равнодушно слушала самые горячие новости политического
мира, самые любопытные объяснения нового шага
в науке, нового творчества
в искусстве.
Он-то
и посвятил Райского, насколько поддалась его живая, вечно, как море, волнующаяся натура,
в тайны разумения древнего
мира, но задержать его надолго, навсегда, как сам задержался на древней жизни, не
мог.
И вот она, эта живая женщина, перед ним!
В глазах его совершилось пробуждение Веры, его статуи, от девического сна. Лед
и огонь холодили
и жгли его грудь, он надрывался от мук
и — все не
мог оторвать глаз от этого неотступного образа красоты, сияющего гордостью, смотрящего с любовью на весь
мир и с дружеской улыбкой протягивающего руку
и ему…
— Ваш гимн красоте очень красноречив, cousin, — сказала Вера, выслушав с улыбкой, — запишите его
и отошлите Беловодовой. Вы говорите, что она «выше
мира».
Может быть,
в ее красоте есть мудрость.
В моей нет. Если мудрость состоит, по вашим словам,
в том, чтоб с этими правилами
и истинами проходить жизнь, то я…
Итак,
мог же, стало быть, этот молодой человек иметь
в себе столько самой прямой
и обольстительной силы, чтобы привлечь такое чистое до тех пор существо
и, главное, такое совершенно разнородное с собою существо, совершенно из другого
мира и из другой земли,
и на такую явную гибель?
Религиозное учение это состояло
в том, что всё
в мире живое, что мертвого нет, что все предметы, которые мы считаем мертвыми, неорганическими, суть только части огромного органического тела, которое мы не
можем обнять,
и что поэтому задача человека, как частицы большого организма, состоит
в поддержании жизни этого организма
и всех живых частей его.
Теперь же он решил, что, хотя ему предстоит поездка
в Сибирь
и сложное
и трудное отношение с
миром острогов, для которого необходимы деньги, он всё-таки не
может оставить дело
в прежнем положении, а должен,
в ущерб себе, изменить его.
И такой взгляд на свою жизнь
и свое место
в мире составился у Масловой. Она была проститутка, приговоренная к каторге,
и, несмотря на это, она составила себе такое мировоззрение, при котором
могла одобрить себя
и даже гордиться перед людьми своим положением.
А с другой стороны, Надежда Васильевна все-таки любила мать
и сестру.
Может быть, если бы они не были богаты, не существовало бы
и этой розни, а
в доме царствовали тот
мир и тишина, какие ютятся под самыми маленькими кровлями
и весело выглядывают из крошечных окошечек. Приятным исключением
и нравственной поддержкой для Надежды Васильевны теперь было только общество Павлы Ивановны, которая частенько появлялась
в бахаревском доме
и подолгу разговаривала с Надеждой Васильевной о разных разностях.
Внести же
в мир творческие ценности мы
можем лишь
в том случае, если будем повышаться
и в ценности
и в качестве нашего собственного бытия.
Русская политика
может быть лишь империалистической, а не националистической,
и империализм наш, по положению нашему
в мире, должен быть щедродарящим, а не хищнически-отнимающим.
Христианское мессианское сознание
может быть лишь сознанием того, что
в наступающую мировую эпоху Россия призвана сказать свое новое слово
миру, как сказал его уже
мир латинский
и мир германский.
В ней не
может быть аскетического миросозерцания, отворачивания от множественности
и индивидуальности
мира.
В этом глубокая антиномия христианства: христианство не
может отвечать на зло злом, противиться злу насилием,
и христианство есть война, разделение
мира, изживание до конца искупления креста
в тьме
и зле.
Только творческое сознание
может оправдать их
и в собственных глазах,
и в глазах
мира.
Но эти разные народные души
могут не только понять
и полюбить друг друга, но
и почувствовать свою принадлежность к единой расовой душе
и сознать свою славянскую миссию
в мире.
Я много раз писал о том, что структура человеческого сознания не
может быть понята статически, что она меняется, суживается или расширяется,
и в зависимости от этого человеку раскрываются разные
миры.
Совершенный же
и гармоничный строй
в царстве Кесаря будет всегда истреблением свободы, что
и значит, что он не
может быть осуществлен
в пределах этого
мира.