Неточные совпадения
То не
было отражение жара душевного или играющего воображения: то
был блеск, подобный блеску
гладкой стали, ослепительный, но холодный; взгляд его — непродолжительный, но проницательный и тяжелый, оставлял по себе неприятное впечатление нескромного вопроса и
мог бы казаться дерзким, если б не
был столь равнодушно спокоен.
Кулигин (
поет). «Среди долины ровныя, на
гладкой высоте…» (Перестает
петь.) Чудеса, истинно надобно сказать, что чудеса! Кудряш! Вот, братец ты мой, пятьдесят лет я каждый день гляжу за Волгу и все наглядеться не
могу.
«Ну, это значит
быть без обеда», — думал я, поглядывая на две
гладкие, белые, совсем тупые спицы, которыми нельзя взять ни твердого, ни мягкого кушанья. Как же и чем
есть? На соседа моего Унковского, видно, нашло такое же раздумье, а
может быть, заговорил и голод, только он взял обе палочки и грустно разглядывал их. Полномочные рассмеялись и наконец решили приняться за обед. В это время вошли опять слуги, и каждый нес на подносе серебряную ложку и вилку для нас.
Наконец в стороне что-то стало чернеть. Владимир поворотил туда. Приближаясь, увидел он рощу. Слава богу, подумал он, теперь близко. Он поехал около рощи, надеясь тотчас попасть на знакомую дорогу или объехать рощу кругом: Жадрино находилось тотчас за нею. Скоро нашел он дорогу и въехал во мрак дерев, обнаженных зимою. Ветер не
мог тут свирепствовать; дорога
была гладкая; лошадь ободрилась, и Владимир успокоился.
От Рыковского ведет сюда хорошая проселочная дорога по
гладкой равнине, мимо рощ и полей, чрезвычайно напоминавших мне Россию,
быть может, потому, что я проезжал здесь в очень хорошую погоду.
Голова у дрофы и шея какого-то пепельного или зольного цвета; нос толстый, крепкий, несколько погнутый книзу, в вершок длиною, темно-серый и не
гладкий, а шероховатый; зрачки глаз желтые; ушные скважины необыкновенно велики и открыты, тогда как у всех других птиц они так спрятаны под мелкими перышками, что их и не приметишь; под горлом у ней
есть внутренний кожаный мешок, в котором
может вмещаться много воды; ноги толстые, покрытые крупными серыми чешуйками, и, в отличие от других птиц, на каждой только по три пальца.
— Нельзя
будет; я уверен, что я от страха заговорю и от страха разобью вазу.
Может быть, я упаду на
гладком полу, или что-нибудь в этом роде выйдет, потому что со мной уж случалось; мне это
будет сниться всю ночь сегодня; зачем вы заговорили!
Рядом с А.П. Лукиным писал судебный отчет Н.В. Юнгфер, с которым я не раз уже встречался в зале суда на крупных процессах. Около него писал хроникер, дававший важнейшие известия по Москве и место которого занял я: редакция никак не
могла ему простить, что он доставил подробное описание освящения храма Спасителя ровно за год раньше его освящения, которое
было напечатано и возбудило насмешки над газетой. Прямо против двери на темном фоне дорогих
гладких обоев висел единственный большой портрет Н.С. Скворцова.
Это верно. Иван Иванович такой строго правильный,
гладкий, что мысль не
может зацепиться за него. В нем интересно только одно: он не любит кочегара, всегда ругает его и — всегда приглашает
пить чай.
Я сразу понял, что человек не пьян, а — мертв, но это
было так неожиданно, что не хотелось верить. Помню, я не чувствовал ни страха, ни жалости, глядя на большой,
гладкий череп, высунувшийся из-под пальто, и на синее ухо, — не верилось, что человек
мог убить себя в такой ласковый весенний день.
— Ага, пришёл! — отозвался Дудка. Стоя у окна, они тихо заговорили. Евсей понял, что говорят о нём, но не
мог ничего разобрать. Сели за стол, Дудка стал наливать чай, Евсей исподволь и незаметно рассматривал гостя — лицо у него
было тоже бритое, синее, с огромным ртом и тонкими губами. Тёмные глаза завалились в ямы под высоким
гладким лбом, голова, до макушки лысая,
была угловата и велика. Он всё время тихонько барабанил по столу длинными пальцами.
Единственным ее развлечением, зимою и летом,
было катанье по
гладкой и ровной степи, но ко множеству развивавшихся в ней странностей она питала необоримую боязнь к лошадям и
могла ездить только с Михайлушкой.
И потому штаб-офицерша, верно из мщения, решилась его испортить и наняла для этого каких-нибудь колдовок-баб, потому что никаким образом нельзя
было предположить, чтобы нос
был отрезан: никто не входил к нему в комнату; цирюльник же Иван Яковлевич брил его еще в среду, а в продолжение всей среды и даже во весь четверток нос у него
был цел — это он помнил и знал очень хорошо; притом
была бы им чувствуема боль, и, без сомнения, рана не
могла бы так скоро зажить и
быть гладкою, как блин.
И потому читатель теперь
может судить сам, каково
было положение этого майора, когда он увидел вместо довольно недурного и умеренного носа преглупое, ровное и
гладкое место.
Есть, конечно, писатели, у которых ни для чего нет своего глаза, которые ни о чем не
могут сказать своих слов; произведения таких господ — сплошная,
гладкая, большею частью удобочитаемая пошлость, вроде обыкновенных газетных фельетонов, повестей г. Толбина или князя Кугушева, или стихотворений гг. Грекова, Апухтина и т. п.
— Я так и знал! — воскликнул он. —
Гладких встал между вами и им. Он заявил вам, что вы никогда не
можете быть его женой… Он запретил вам любить его!
Петр Иннокентьевич и Иннокентий Антипович, и все домашние обращались с ней, по народному выражению, как с сырым яйцом. Толстых положительно не
мог без нее существовать, а
Гладких не чаял души в своей крестнице, хотя это не мешало ему с грустью вспоминать о точно в воду канувшей Марье Петровне. О ней не
было в течении этих пяти лет ни слуху, ни духу. Что случилось с ней?
Быть может, бедная девушка с горя и отчаяния, под гнетом нужды и лишений, лишила себя жизни?
— Разве я знаю это? — с искреннею наивностью отвечал Борис Иванович, подняв на
Гладких свое смоченное слезами лицо. — Я не
могу теперь ничего сообразить. Мои мысли путаются. О, старик нищий
был прав… Я надеялся… Глупец… Какое безумие! Она — дочь богача… А я…
Результатом этого визита
был пропуск
Гладких в контору городской тюрьмы, куда вскоре
был приведен и арестант Никифоров. Смотритель, по желанию дорогого гостя, удалился в смежную с конторой комнату, и Иннокентий Антипович и Егор остались с глазу на глаз.
Гладких крепко запер двери конторы, как наружную, так и ведшую в смежную комнату, и когда убедился, что никто не
может быть свидетелем свидания, бросился со слезами на глазах на шею арестанта.
Нищий Иван действительно избегал высокий дом, но не потому, чтобы избегнуть благодарности
Гладких, а для того, чтобы не выдать себя. Он чувствовал, что теперь каждый взгляд, каждая слеза, каждое слово Тани
может повести к объяснению между ним и его дочерью. О, если бы дело касалось только Тани и Бориса Ивановича, он знал бы как поступить. Но Петр Иннокентьевич Толстых стоял на дороге и
был помехой всему.
Более года прошло этого ничем невозмутимого, спокойного, как
гладкая в хорошую погоду поверхность озера, счастья. Что
может быть иначе, что такой образ жизни не в порядке вещей, им не приходило и в голову, а между тем несчастье подстерегало их.
— Но сегодня я еще не хочу войти в дом моего отца… Только в тот день, когда там меня встретит мой сын, я войду в этот дом: Борис и Иннокентий Антипович должны встретить меня на пороге дома моего отца… До тех же пор никто не должен знать, что я еще жива… Днем я
буду по-прежнему скрываться в лесу, а ночью мы
будем встречаться с тобой, Егор, и говорить о наших любимцах… Дня через три-четыре,
Гладких уже
может быть здесь с моим сыном!.. Время промчится незаметно…
Гладких молчал, но две крупные слезы повисли на его ресницах. Ему тяжело
было выразить согласие, обвиняющее горячо любимую им дочь своего старого друга, а,
быть может, он и не находил ее столь виновной, как ее отец, а только неосторожной, но он хорошо знал характер своего друга, знал, что противоречить ему, во время вспышки гнева, все равно, что подливать масла в огонь.
— Именно это… — глухо произнес
Гладких. — Так как вы никогда не
можете быть ее мужем.
Самому Петру Иннокентьевичу Толстых и Иннокентию Антиповичу
Гладких земский заседатель не решался сделать официального допроса по этому делу, так как неизвестно
было, как взглянут на это богач-золотопромышленник и его доверенный, а в случае возбуждения их неудовольствия, заседатель
мог в описываемое нами время моментально слететь с места.
— Ваш сын, — перебил его
Гладких с той же презрительной улыбкой, —
может искать себе невесту, где ему
будет угодно, Таня же никогда не
будет его женой, слышите, никогда!
Этот внезапный отъезд
Гладких и эти странные слова Петра Иннокентьевича не миновали ушей и языков прислуги, горячо обсуждавших это обстоятельство. Особенно волновалась прачка Софья. Она
была из поселянок и слыла между прислугой за ученую. На самом деле она
была грамотна и даже начитанна. Наружностью, впрочем, она похвастать не
могла, хотя, как все дурнушки, считала себя красавицей и прихорашивалась по целым часам перед зеркалом.
— Я вижу, — печально продолжал
Гладких, — что час еще не настал! Но подумай о том, что я тебе сейчас скажу. Придет день, и,
может быть, он очень близок, когда ты на коленях
будешь просить свою дочь прийти в твой дом и сделаться в нем хозяйкой.
Однако сестрица от койки не отходит, вертится. Очень ей по ученой части интересно, как так солдат то
гладкий был, то вдруг рубец у него наливным алым перцем с исподу опять засиял. Как, мол, такое, Лушников,
могло произойти?