Неточные совпадения
На белом, снежном саване
Ни талой нет талиночки —
Нет у солдатки-матери
Во всем
миру дружка!
Дом был большой, старинный, и Левин, хотя жил один, но топил и занимал весь дом. Он знал, что это было глупо, знал, что это даже нехорошо и противно его теперешним новым планам, но дом этот был целый
мир для Левина. Это был
мир, в котором жили и умерли его отец и
мать. Они жили тою жизнью, которая для Левина казалась идеалом всякого совершенства и которую он мечтал возобновить с своею женой, с своею семьей.
И там же надписью печальной
Отца и
матери, в слезах,
Почтил он прах патриархальный…
Увы! на жизненных браздах
Мгновенной жатвой поколенья,
По тайной воле провиденья,
Восходят, зреют и падут;
Другие им вослед идут…
Так наше ветреное племя
Растет, волнуется, кипит
И к гробу прадедов теснит.
Придет, придет и наше время,
И наши внуки в добрый час
Из
мира вытеснят и нас!
Два-три десятка детей ее возраста, живших в Каперне, пропитанной, как губка водой, грубым семейным началом, основой которого служил непоколебимый авторитет
матери и отца, переимчивые, как все дети в
мире, вычеркнули раз-навсегда маленькую Ассоль из сферы своего покровительства и внимания.
— Я не умею говорить об этом, но — надо. О великодушии, о милосердии к женщине, наконец! Да! О милосердии. Это — самое одинокое существо в
мире — женщина,
мать. За что? Одинока до безумия. Я не о себе только, нет…
В доме какая радость и
мир жили! Чего там не было? Комнатки маленькие, но уютные, с старинной, взятой из большого дома мебелью дедов, дядей, и с улыбавшимися портретами отца и
матери Райского, и также родителей двух оставшихся на руках у Бережковой девочек-малюток.
А с другой стороны, Надежда Васильевна все-таки любила
мать и сестру. Может быть, если бы они не были богаты, не существовало бы и этой розни, а в доме царствовали тот
мир и тишина, какие ютятся под самыми маленькими кровлями и весело выглядывают из крошечных окошечек. Приятным исключением и нравственной поддержкой для Надежды Васильевны теперь было только общество Павлы Ивановны, которая частенько появлялась в бахаревском доме и подолгу разговаривала с Надеждой Васильевной о разных разностях.
Внутренний
мир ее разрушен, ее уверили, что ее сын — сын божий, что она — богородица; она смотрит с какой-то нервной восторженностью, с магнетическим ясновидением, она будто говорит: «Возьмите его, он не мой». Но в то же время прижимает его к себе так, что если б можно, она убежала бы с ним куда-нибудь вдаль и стала бы просто ласкать, кормить грудью не спасителя
мира, а своего сына. И все это оттого, что она женщина-мать и вовсе не сестра всем Изидам, Реям и прочим богам женского пола.
Христианство сначала понимало, что с тем понятием о браке, которое оно развивало, с тем понятием о бессмертии души, которое оно проповедовало, второй брак — вообще нелепость; но, делая постоянно уступки
миру, церковь перехитрила и встретилась с неумолимой логикой жизни — с простым детским сердцем, практически восставшим против благочестивой нелепости считать подругу отца — своей
матерью.
Бедные
матери, скрывающие, как позор, следы любви, как грубо и безжалостно гонит их
мир и гонит в то время, когда женщине так нужен покой и привет, дико отравляя ей те незаменимые минуты полноты, в которые жизнь, слабея, склоняется под избытком счастия…
Осиротевшая
мать совершенно предалась мистицизму; она нашла спасение от тоски в
мире таинственных примирений, она была обманута лестью религии — человеческому сердцу.
Мы встречали Новый год дома, уединенно; только А. Л. Витберг был у нас. Недоставало маленького Александра в кружке нашем, малютка покоился безмятежным сном, для него еще не существует ни прошедшего, ни будущего. Спи, мой ангел, беззаботно, я молюсь о тебе — и о тебе, дитя мое, еще не родившееся, но которого я уже люблю всей любовью
матери, твое движение, твой трепет так много говорят моему сердцу. Да будет твое пришествие в
мир радостно и благословенно!»
Глядя на какой-нибудь невзрачный, старинной архитектуры дом в узком, темном переулке, трудно представить себе, сколько в продолжение ста лет сошло по стоптанным каменным ступенькам его лестницы молодых парней с котомкой за плечами, с всевозможными сувенирами из волос и сорванных цветов в котомке, благословляемых на путь слезами
матери и сестер… и пошли в
мир, оставленные на одни свои силы, и сделались известными мужами науки, знаменитыми докторами, натуралистами, литераторами.
И когда я теперь вспоминаю эту характерную, не похожую на всех других людей, едва промелькнувшую передо мной фигуру, то впечатление у меня такое, как будто это — само историческое прошлое Польши, родины моей
матери, своеобразное, крепкое, по — своему красивое, уходит в какую-то таинственную дверь
мира в то самое время, когда я открываю для себя другую дверь, провожая его ясным и зорким детским, взглядом…
Аня. Ты, мама, вернешься скоро, скоро… не правда ли? Я подготовлюсь, выдержу экзамен в гимназии и потом буду работать, тебе помогать. Мы, мама, будем вместе читать разные книги… Не правда ли? (Целует
матери руки.) Мы будем читать в осенние вечера, прочтем много книг, и перед нами откроется новый, чудесный
мир… (Мечтает.) Мама, приезжай…
В соборном, церковном опыте дано бытие, душа
мира, мать-земля до рационалистического распадения на субъект и объект, до всякого отвлеченного знания.
Протестантизм весь переходит в субъективный
мир духа, он порывает с тайнами и таинствами объективного бытия, соборной души
мира, матери-земли.
Язычество было необходимой, элементарной ступенью в процессе мирового откровения; без этой ступени никогда
мир не пришел бы к христианскому сознанию; в язычестве была неумирающая правда, правда божественности мировой души, божественности матери-земли, которая должна войти в дальнейшее развитие религиозного сознания.
Я, бедная престарелая
мать твоя, скитаться должна по
миру.
— Какой тебе выдел, полоумная башка?.. Выгоню на улицу в чем
мать родила, вот и выдел тебе. По
миру пойдешь с ребятами…
— Привез я тебе,
мать Енафа, новую трудницу… — заговорил Кирилл, набираясь храбрости. — Ослепла, значит, в
мире… Таисья послала… Так возжелала исправу принять у тебя.
— Вы все такие, скитские
матери! — со слезами повторяла Аглаида. — Не меня, а вас всех надо утопить… С вами и говорить-то грешно. Одна Пульхерия только и есть, да и та давно из ума выжила. В
мире грех, а по скитам-то в десять раз больше греха. А еще туда же про Кирилла судачите… И он грешный человек, только все через вас же, скитских
матерей. На вас его грехи и взыщутся… Знаю я все!..
Ее пленяли и Гретхен, и пушкинская Татьяна, и
мать Гракхов, и та женщина, кормящая своею грудью отца, для которой она могла служить едва ли не лучшей натурщицей в целом
мире.
Помада часто с ним споривал и возмущался против его «грубых положений», но очень хорошо знал, что после его
матери Розанов единственное лицо в
мире, которое его любит, и сам любил его без меры.
Ребенок был очень благонравен, добр и искренен. Он с почтением стоял возле
матери за долгими всенощными в церкви Всех Скорбящих; молча и со страхом вслушивался в громовые проклятия, которые его отец в кругу приятелей слал Наполеону Первому и всем роялистам; каждый вечер повторял перед образом: «но не моя, а твоя да совершится воля», и засыпал, носясь в нарисованном ему
мире швейцарских рыбаков и пастухов, сломавших несокрушимою волею железные цепи несносного рабства.
Она томилась, рвалась, выплакала все глаза, отстояла колени, молясь теплой заступнице
мира холодного, просила ее спасти его и дать ей силы совладать с страданием вечной разлуки и через два месяца стала навещать старую знакомую своей
матери, инокиню Серафиму, через полгода совсем переселилась к ней, а еще через полгода, несмотря ни на просьбы и заклинания семейства, ни на угрозы брата похитить ее из монастыря силою, сделалась сестрою Агниею.
Сестра Феоктиста сняла со стены мантию и накинула ее на плечи игуменьи.
Мать Агния была сурово-величественна в этой длинной мантии. Даже самое лицо ее как-то преобразилось: ничего на нем не было теперь, кроме сухости и равнодушия ко всему окружающему
миру.
Стало быть, — думаю я вот теперь, — стало быть, то, что я задумала — моя мечта заразить их всех, заразить их отцов,
матерей, сестер невест, — хоть весь
мир, — стало быть, это все было глупостью, пустой фантазией, раз я остановилась?..
Эта детская, но крепкая вера все чаще возникала среди них, все возвышалась и росла в своей могучей силе. И когда
мать видела ее, она невольно чувствовала, что воистину в
мире родилось что-то великое и светлое, подобное солнцу неба, видимого ею.
Дома —
мать с пьяницей-отцом, с полуидиотом-сыном и с четырьмя малолетними девчонками; землю у них насильно и несправедливо отобрал
мир; все ютятся где-то в выморочной избе из милости того же
мира; старшие работают у чужих людей, младшие ходят побираться.
Махин рад был случаю выказать свое бескорыстие и сказал Лизе, что он любит ее не из-за денег, и это, как ему казалось, великодушное решение тронуло его самого. У Лизы, между тем, началась борьба с ее
матерью (имение было отцовское), не позволявшей раздавать имение. И Махин помогал Лизе. И чем больше он поступал так, тем больше он понимал совсем другой, чуждый ему до тех пор
мир духовных стремлений, который он видел в Лизе.
— Нет, я один. Mademoiselle Полина сюда переехала.
Мать ее умерла. Она думает здесь постоянно поселиться, и я уж кстати приехал проводить ее, — отвечал рассеянно князь и приостановился немного в раздумье. — Не свободны ли вы сегодня? — вдруг начал он, обращаясь к Калиновичу. — Не хотите ли со мною отобедать в кабачке, а после съездим к mademoiselle Полине. Она живет на даче за Петергофом — прелестнейшее местоположение, какое когда-либо создавалось в божьем
мире.
Он мысленно пробежал свое детство и юношество до поездки в Петербург; вспомнил, как, будучи ребенком, он повторял за
матерью молитвы, как она твердила ему об ангеле-хранителе, который стоит на страже души человеческой и вечно враждует с нечистым; как она, указывая ему на звезды, говорила, что это очи божиих ангелов, которые смотрят на
мир и считают добрые и злые дела людей; как небожители плачут, когда в итоге окажется больше злых, нежели добрых дел, и как радуются, когда добрые дела превышают злые.
Но есть в
мире удивительное явление:
мать с ее ребенком еще задолго до родов соединены пуповиной. При родах эту пуповину перерезают и куда-то выбрасывают. Но духовная пуповина всегда остается живой между
матерью и сыном, соединяя их мыслями и чувствами до смерти и даже после нее.
— Но вы все-таки предуведомьте Егора Егорыча, что я не в состоянии ни для каких благ в
мире расстаться с
матерью!
Так, глядя на зелень, на небо, на весь божий
мир, Максим пел о горемычной своей доле, о золотой волюшке, о
матери сырой дуброве. Он приказывал коню нести себя в чужедальнюю сторону, что без ветру сушит, без морозу знобит. Он поручал ветру отдать поклон
матери. Он начинал с первого предмета, попадавшегося на глаза, и высказывал все, что приходило ему на ум; но голос говорил более слов, а если бы кто услышал эту песню, запала б она тому в душу и часто, в минуту грусти, приходила бы на память…
— Пустил, пустил, пустил…
мать по
миру!
— Иуда! предатель!
мать по
миру пустил!
Мне страшно нравилось слушать девочку, — она рассказывала о
мире, незнакомом мне. Про
мать свою она говорила всегда охотно и много, — предо мною тихонько открывалась новая жизнь, снова я вспоминал королеву Марго, это еще более углубляло доверие к книгам, а также интерес к жизни.
— И всё это от
матерей, от баб. Мало они детям внимания уделяют, растят их не из любви, а чтоб скорей свой сок из них выжать, да с избытком! Учить бы надо ребят-то, ласковые бы эдакие училища завести, и девчонкам тоже.
Миру надобны умные
матери — пора это понять! Вот бы тебе над чем подумать, Матвей Савельев, право! Деньги у тебя есть, а куда тебе их?
Владелец восьмидесяти двух душ, которых он освободил перед смертию, иллюминат, старый гёттингенский студент, автор рукописного сочинения о «Проступлениях или прообразованиях духа в
мире», сочинения, в котором шеллингианизм, сведенборгианизм и республиканизм смешались самым оригинальным образом, отец Берсенева привез его в Москву еще мальчиком, тотчас после кончины его
матери, и сам занялся его воспитанием.
Но скоро над люлькой своей дочери забыла молодая
мать весь окружающий ее
мир!
— Перестань, Олеся… Это меньше всего меня останавливает. Что мне за дело до твоей родни, если ты сама для меня дороже отца и
матери, дороже целого
мира? Нет, все это мелочи, все это пустые отговорки!..
Разумеется, сначала не заметно было и тени соперничества между
матерью и Ниной, — дочь вела себя скромно, бережно, смотрела на
мир сквозь ресницы и пред мужчинами неохотно открывала рот; а глаза
матери горели всё жадней, и всё призывней звучал ее голос.
Но еще не спета песня всех прекрасней,
Песня о начале всех начал на свете,
Песнь о сердце
мира, о волшебном сердце
Той, кого мы, люди,
Матерью зовем!
Поклонимся Той, которая, неутомимо родит нам великих! Аристотель сын Ее, и Фирдуси, и сладкий, как мед, Саади, и Омар Хайям, подобный вину, смешанному с ядом, Искандер [Искандер — арабизированное имя Александра Македонского.] и слепой Гомер — это всё Ее дети, все они пили Ее молоко, и каждого Она ввела в
мир за руку, когда они были ростом не выше тюльпана, — вся гордость
мира — от
Матерей!
Восславим женщину —
Мать, чья любовь не знает преград, чьей грудью вскормлен весь
мир!
— Она безумна как
Мать! — тихо молвил пьяный поэт Кермани; а царь — враг
мира — сказал...
Прославим в
мире женщину —
Мать, единую силу, пред которой покорно склоняется Смерть! Здесь будет сказана правда о
Матери, о том, как преклонился пред нею слуга и раб Смерти, железный Тамерлан, кровавый бич земли.
Покамест она живет у
матери, на полной свободе, без всякой житейской заботы, пока еще не обозначились в ней потребности и страсти взрослого человека, она не умеет даже отличить своих собственных мечтаний, своего внутреннего
мира — от внешних впечатлений.