Неточные совпадения
Аммос Федорович. Помилуйте, как можно! и без того это такая честь… Конечно, слабыми моими силами, рвением и усердием к начальству… постараюсь заслужить… (Приподымается со стула, вытянувшись и руки по швам.)Не
смею более беспокоить своим присутствием. Не будет
ли какого приказанья?
Почтмейстер. Так точно-с. (Встает, вытягивается и придерживает шпагу.)Не
смея долее беспокоить своим присутствием… Не будет
ли какого замечания по части почтового управления?
Крестьяне, как
заметили,
Что не обидны барину
Якимовы слова,
И сами согласилися
С Якимом: — Слово верное:
Нам подобает пить!
Пьем — значит, силу чувствуем!
Придет печаль великая,
Как перестанем пить!..
Работа не свалила бы,
Беда не одолела бы,
Нас хмель не одолит!
Не так
ли?
«Да, бог милостив!»
— Ну, выпей с нами чарочку!
Шли долго
ли, коротко
ли,
Шли близко
ли, далеко
ли,
Вот наконец и Клин.
Селенье незавидное:
Что ни изба — с подпоркою,
Как нищий с костылем,
А с крыш солома скормлена
Скоту. Стоят, как остовы,
Убогие дома.
Ненастной, поздней осенью
Так смотрят гнезда галочьи,
Когда галчата вылетят
И ветер придорожные
Березы обнажит…
Народ в полях — работает.
Заметив за селением
Усадьбу на пригорочке,
Пошли пока — глядеть.
Г-жа Простакова (Стародуму). Хорошо
ли отдохнуть изволил, батюшка? Мы все в четвертой комнате на цыпочках ходили, чтоб тебя не обеспокоить; не
смели в дверь заглянуть; послышим, ан уж ты давно и сюда вытти изволил. Не взыщи, батюшка…
Было время, — гремели обличители, — когда глуповцы древних Платонов и Сократов благочестием посрамляли; ныне же не токмо сами Платонами сделались, но даже того горчае, ибо едва
ли и Платон хлеб божий не в уста, а на пол
метал, как нынешняя некая модная затея то делать повелевает".
― Не угодно
ли? ― Он указал на кресло у письменного уложенного бумагами стола и сам сел на председательское место, потирая маленькие руки с короткими, обросшими белыми волосами пальцами, и склонив на бок голову. Но, только что он успокоился в своей позе, как над столом пролетела
моль. Адвокат с быстротой, которой нельзя было ожидать от него, рознял руки, поймал
моль и опять принял прежнее положение.
— И я рада, — слабо улыбаясь и стараясь по выражению лица Анны узнать, знает
ли она, сказала Долли. «Верно, знает», подумала она,
заметив соболезнование на лице Анны. — Ну, пойдем, я тебя проведу в твою комнату, — продолжала она, стараясь отдалить сколько возможно минуту объяснения.
Поговорив несколько времени и
заметив, что Вронский взглянул на часы, Яшвин спросил ее, долго
ли она пробудет еще в Петербурге, и, разогнув свою огромную фигуру, взялся за кепи.
Но быть гласным, рассуждать о том, сколько золотарей нужно и как трубы провести в городе, где я не живу; быть присяжным и судить мужика, укравшего ветчину, и шесть часов слушать всякий вздор, который
мелют защитники и прокуроры, и как председатель спрашивает у моего старика Алешки-дурачка: «признаете
ли вы, господин подсудимый, факт похищения ветчины?» — «Ась?»
Она не слышала половины его слов, она испытывала страх к нему и думала о том, правда
ли то, что Вронский не убился. О нем
ли говорили, что он цел, а лошадь сломала спину? Она только притворно-насмешливо улыбнулась, когда он кончил, и ничего не отвечала, потому что не слыхала того, что он говорил. Алексей Александрович начал говорить
смело, но, когда он ясно понял то, о чем он говорит, страх, который она испытывала, сообщился ему. Он увидел эту улыбку, и странное заблуждение нашло на него.
Он сел и написал длинную фразу. Она всё поняла и, не спрашивая его: так
ли?, взяла
мел и тотчас же ответила.
— Не правда
ли, необыкновенно хорошо? — сказал Степан Аркадьич,
заметив, что Левин взглядывал на портрет.
Признаюсь еще, чувство неприятное, но знакомое пробежало слегка в это мгновение по моему сердцу; это чувство — было зависть; я говорю
смело «зависть», потому что привык себе во всем признаваться; и вряд
ли найдется молодой человек, который, встретив хорошенькую женщину, приковавшую его праздное внимание и вдруг явно при нем отличившую другого, ей равно незнакомого, вряд
ли, говорю, найдется такой молодой человек (разумеется, живший в большом свете и привыкший баловать свое самолюбие), который бы не был этим поражен неприятно.
Возвратясь домой, я
заметил, что мне чего-то недостает. Я не видал ее! Она больна! Уж не влюбился
ли я в самом деле?.. Какой вздор!
Он слушал ее молча, опустив голову на руки; но только я во все время не
заметил ни одной слезы на ресницах его: в самом
ли деле он не мог плакать, или владел собою — не знаю; что до меня, то я ничего жальче этого не видывал.
Сам же он во всю жизнь свою не ходил по другой улице, кроме той, которая вела к месту его службы, где не было никаких публичных красивых зданий; не
замечал никого из встречных, был
ли он генерал или князь; в глаза не знал прихотей, какие дразнят в столицах людей, падких на невоздержанье, и даже отроду не был в театре.
Нужно
заметить, что у некоторых дам, — я говорю у некоторых, это не то, что у всех, — есть маленькая слабость: если они
заметят у себя что-нибудь особенно хорошее, лоб
ли, рот
ли, руки
ли, то уже думают, что лучшая часть лица их так первая и бросится всем в глаза и все вдруг заговорят в один голос: «Посмотрите, посмотрите, какой у ней прекрасный греческий нос!» или: «Какой правильный, очаровательный лоб!» У которой же хороши плечи, та уверена заранее, что все молодые люди будут совершенно восхищены и то и дело станут повторять в то время, когда она будет проходить мимо: «Ах, какие чудесные у этой плечи», — а на лицо, волосы, нос, лоб даже не взглянут, если же и взглянут, то как на что-то постороннее.
Должно быть,
заметив, что я прочел то, чего мне знать не нужно, папа положил мне руку на плечо и легким движением показал направление прочь от стола. Я не понял, ласка
ли это или замечание, на всякий же случай поцеловал большую жилистую руку, которая лежала на моем плече.
— А это на что похоже, что вчера только восемь фунтов пшена отпустила, опять спрашивают: ты как хочешь, Фока Демидыч, а я пшена не отпущу. Этот Ванька рад, что теперь суматоха в доме: он думает, авось не
заметят. Нет, я потачки за барское добро не дам. Ну виданное
ли это дело — восемь фунтов?
Может, и видели его, да не
заметили; мало
ли народу проходит?
— Всю эту возню, то есть похороны и прочее, я беру на себя. Знаете, были бы деньги, а ведь я вам сказал, что у меня лишние. Этих двух птенцов и эту Полечку я
помещу в какие-нибудь сиротские заведения получше и положу на каждого, до совершеннолетия, по тысяче пятисот рублей капиталу, чтоб уж совсем Софья Семеновна была покойна. Да и ее из омута вытащу, потому хорошая девушка, так
ли? Ну-с, так вы и передайте Авдотье Романовне, что ее десять тысяч я вот так и употребил.
— В самом серьезном, так сказать, в самой сущности дела, — подхватил Петр Петрович, как бы обрадовавшись вопросу. — Я, видите
ли, уже десять лет не посещал Петербурга. Все эти наши новости, реформы, идеи — все это и до нас прикоснулось в провинции; но чтобы видеть яснее и видеть все, надобно быть в Петербурге. Ну-с, а моя мысль именно такова, что всего больше
заметишь и узнаешь, наблюдая молодые поколения наши. И признаюсь: порадовался…
Перебиваете вы всё меня, а мы… видите
ли, мы здесь остановились, Родион Романыч, чтобы выбрать что петь, — такое, чтоб и Коле можно было протанцевать… потому все это у нас, можете представить, без приготовления; надо сговориться, так чтобы все совершенно прорепетировать, а потом мы отправимся на Невский, где гораздо больше людей высшего общества и нас тотчас
заметят: Леня знает «Хуторок»…
— Нельзя
ли как-нибудь обойти всякий вопрос о моей сестре и не упоминать ее имени. Я даже не понимаю, как вы
смеете при мне выговаривать ее имя, если только вы действительно Свидригайлов?
— Уж не Наполеон
ли какой будущий и нашу Алену Ивановну на прошлой неделе топором укокошил? — брякнул вдруг из угла
Заметов.
— То-то и есть, что никто не видал, — отвечал Разумихин с досадой, — то-то и скверно; даже Кох с Пестряковым их не
заметили, когда наверх проходили, хотя их свидетельство и не очень много бы теперь значило. «Видели, говорят, что квартира отпертая, что в ней, должно быть, работали, но, проходя, внимания не обратили и не помним точно, были
ли там в ту минуту работники, или нет».
— Пусти? Ты
смеешь говорить: «пусти»? Да знаешь
ли, что я сейчас с тобой сделаю? Возьму в охапку, завяжу узлом да и отнесу под мышкой домой, под замок!
Он пошел к Неве по В—му проспекту; но дорогою ему пришла вдруг еще мысль: «Зачем на Неву? Зачем в воду? Не лучше
ли уйти куда-нибудь очень далеко, опять хоть на острова, и там где-нибудь, в одиноком месте, в лесу, под кустом, — зарыть все это и дерево, пожалуй,
заметить?» И хотя он чувствовал, что не в состоянии всего ясно и здраво обсудить в эту минуту, но мысль ему показалась безошибочною.
Варвара. Ну, уж едва
ли. На мужа не
смеет глаз поднять. Маменька
замечать это стала, ходит да все на нее косится, так змеей и смотрит; а она от этого еще хуже. Просто мука глядеть-то на нее! Да и я боюсь.
Кабанова. Не слыхала, мой друг, не слыхала, лгать не хочу. Уж кабы я слышала, я бы с тобой, мой милый, тогда не так заговорила. (Вздыхает.) Ох, грех тяжкий! Вот долго
ли согрешить-то! Разговор близкий сердцу пойдет, ну, и согрешишь, рассердишься. Нет, мой друг, говори, что хочешь, про меня. Никому не закажешь говорить: в глаза не
посмеют, так за глаза станут.
Пугачев взглянул грозно на Швабрина: «И ты
смел меня обманывать! — сказал он ему. — Знаешь
ли, бездельник, чего ты достоин?»
— А Марья Ивановна? — спросил я, — так же
ли смела, как и вы?
— Помилуйте, Петр Андреич! Что это вы затеяли! Вы с Алексеем Иванычем побранились? Велика беда! Брань на вороту не виснет. Он вас побранил, а вы его выругайте; он вас в рыло, а вы его в ухо, в другое, в третье — и разойдитесь; а мы вас уж помирим. А то: доброе
ли дело заколоть своего ближнего,
смею спросить? И добро б уж закололи вы его: бог с ним, с Алексеем Иванычем; я и сам до него не охотник. Ну, а если он вас просверлит? На что это будет похоже? Кто будет в дураках,
смею спросить?
Ну что? не видишь ты, что он с ума сошел?
Скажи сурьезно:
Безумный! что он тут за чепуху
молол!
Низкопоклонник! тесть! и про Москву так грозно!
А ты меня решилась уморить?
Моя судьба еще
ли не плачевна?
Ах! боже мой! что станет говорить
Княгиня Марья Алексевна!
Кончив сонату, Катя, не принимая рук с клавишей, спросила: «Довольно?» Аркадии объявил, что не
смеет утруждать ее более, и заговорил с ней о Моцарте; спросил ее — сама
ли она выбрала эту сонату или кто ей ее отрекомендовал?
— А вы его
заметили? — спросил в свою очередь Аркадий. — Не правда
ли, какое у него славное лицо? Это некто Базаров, мой приятель.
— Теперь уж недалеко, —
заметил Николай Петрович, — вот стоит только на эту горку подняться, и дом будет виден. Мы заживем с тобой на славу, Аркаша; ты мне помогать будешь по хозяйству, если только это тебе не наскучит. Нам надобно теперь тесно сойтись друг с другом, узнать друг друга хорошенько, не правда
ли?
— Да! Вы сказали: да, Катерина Сергеевна! Что значит это слово? То
ли, что я вас люблю, что вы мне верите… Или… или… я не
смею докончить…
Время (дело известное) летит иногда птицей, иногда ползет червяком; но человеку бывает особенно хорошо тогда, когда он даже не
замечает — скоро
ли, тихо
ли оно проходит.
— Ага! родственное чувство заговорило, — спокойно промолвил Базаров. — Я
заметил: оно очень упорно держится в людях. От всего готов отказаться человек, со всяким предрассудком расстанется; но сознаться, что, например, брат, который чужие платки крадет, вор, — это свыше его сил. Да и в самом деле: мой брат, мой — и не гений… возможно
ли это?
Я говорю о внутренней ее свободе, — добавила она очень поспешно, видимо,
заметив его скептическую усмешку; затем спросила: — Не хочешь
ли взять у меня книги отца?
— Место
ли говорить здесь об этом? —
заметил Самгин, присматриваясь к нему, не понимая, как это он отрезвел.
— О таких вещах всем не рассказывают, — ответил Гогин, садясь, и ткнул недокуренную папиросу в пепельницу. — Видите
ли, — более решительно и строго заговорил он, — я, в некотором роде, официальное лицо, комитет поручил мне узнать у вас: вы не
замечали в ее поведении каких-либо… странностей?
— Для тех, кого бьют, это едва
ли забавно, — докторально
заметил Самгин, а Елена философски откликнулась...
Самгин не видел на лицах слушателей радости и не видел «огней души» в глазах жителей, ему казалось, что все настроены так же неопределенно, как сам он, и никто еще не решил — надо
ли радоваться? В длинном ораторе он тотчас признал почтово-телеграфного чиновника Якова Злобина, у которого когда-то жил Макаров. Его «ура» поддержали несколько человек, очень слабо и конфузливо, а сосед Самгина, толстенький, в теплом пальто,
заметил...
Ночью, в вагоне, следя в сотый раз, как за окном плывут все те же знакомые огни, качаются те же черные деревья, точно подгоняя поезд, он продолжал думать о Никоновой, вспоминая, не было
ли таких минут, когда женщина хотела откровенно рассказать о себе, а он не понял, не
заметил ее желания?
— То
ли еще будет!
Заметьте: она — не актриса, не играет людей, а людями играет.