Неточные совпадения
Борис уже не смотрел перед собой, а чутко
замечал, как картина эта повторяется у него в голове; как там расположились горы, попала
ли туда вон избушка, из которой валил дым; поверял и видел, что и
мели там, и паруса белеют.
Потом бежал на Волгу, садился на обрыв или сбегал к реке, ложился на песок, смотрел за каждой птичкой, за ящерицей, за букашкой в кустах, и глядел в себя, наблюдая, отражается
ли в нем картина, все
ли в ней так же верно и ярко, и через неделю стал
замечать, что картина пропадает, бледнеет и что ему как будто уже… скучно.
— Никто не знает, честен
ли Ельнин: напротив, ma tante и maman говорили, что будто у него были дурные намерения, что он хотел вскружить мне голову… из самолюбия, потому что серьезных намерений он иметь не
смел…
— Все эти «серьезные» люди — или ослы великие, или лицемеры! —
заметил Райский. — «Учит жить»: а сам он умеет
ли жить?
— Вот, она мне этой рисовой кашей житья не дает, —
заметил Леонтий, — уверяет, что я незаметно съел три тарелки и что за кашей и за кашу влюбился в нее. Что я, в самом деле, урод, что
ли?
— Не
смей просить! — повелительно крикнул Леонтий. — А мы что ему подарим? Тебя, что
ли, отдам? — добавил он, нежно обняв ее рукой.
— Я… тоже кое-что делаю: несколько поколений к университету приготовил… — робко
заметил Козлов и остановился, сомневаясь, заслуга
ли это?
— Не сыро
ли будет там? —
заметил Ватутин.
— Я пришла посмотреть, горит
ли у тебя свечка: что ты не погасишь? —
заметила она.
Позовут
ли ее одеть барышень, гладить, сбегать куда-нибудь, убрать, приготовить, купить, на кухне
ли помочь: в нее всю как будто вложена какая-то молния, рукам дана цепкость, глазу верность. Она все
заметит, угадает, сообразит и сделает в одну и ту же минуту.
— Здесь ничего нет, —
заметила она, оглядываясь внимательно, как будто спрашивая глазами, не оставила
ли она что-нибудь.
— Нет, — начал он, — есть
ли кто-нибудь, с кем бы вы могли стать вон там, на краю утеса, или сесть в чаще этих кустов — там и скамья есть — и просидеть утро или вечер, или всю ночь, и не
заметить времени, проговорить без умолку или промолчать полдня, только чувствуя счастье — понимать друг друга, и понимать не только слова, но знать, о чем молчит другой, и чтоб он умел читать в этом вашем бездонном взгляде вашу душу, шепот сердца… вот что!
Идет
ли она по дорожке сада, а он сидит у себя за занавеской и пишет, ему бы сидеть, не поднимать головы и писать; а он, при своем желании до боли не показать, что
замечает ее, тихонько, как шалун, украдкой, поднимет уголок занавески и следит, как она идет, какая мина у ней, на что она смотрит, угадывает ее мысль. А она уж, конечно,
заметит, что уголок занавески приподнялся, и угадает, зачем приподнялся.
— Кто тебе позволит так проказничать? — строго
заметила бабушка. — А вы что это, в своем
ли уме: девушке на лошади ездить!
— А вы, молодой человек, по какому праву
смеете мне делать выговоры? Вы знаете
ли, что я пятьдесят лет на службе и ни один министр не сделал мне ни малейшего замечания!..
— Всякий, Вера. И тебе повторю то же, что сказал Марфеньке: люби, не спрашиваясь никого, достоин
ли он, нет
ли —
смело иди…
Видишь
ли, Вера, как прекрасна страсть, что даже один след ее кладет яркую печать на всю жизнь, и люди не решаются сознаться в правде — то есть что любви уже нет, что они были в чаду, не
заметили, прозевали ее, упиваясь, и что потом вся жизнь их окрашена в те великолепные цвета, которыми горела страсть!..
— Не шути этим, Борюшка; сам сказал сейчас, что она не Марфенька! Пока Вера капризничает без причины, молчит, мечтает одна — Бог с ней! А как эта змея, любовь, заберется в нее, тогда с ней не сладишь! Этого «рожна» я и тебе, не только девочкам моим, не пожелаю. Да ты это с чего взял: говорил, что
ли, с ней,
заметил что-нибудь? Ты скажи мне, родной, всю правду! — умоляющим голосом прибавила она, положив ему на плечо руку.
— Я
заметил то же, что и вы, — говорил он, — не больше. Ну скажет
ли она мне, если от всех вас таится? Я даже, видите, не знал, куда она ездит, что это за попадья такая — спрашивал, спрашивал — ни слова! Вы же мне рассказали.
— Кстати о бабушке, — перебила она, — я
замечаю, что она с некоторых пор начала следить за мною; не знаете
ли, что этому за причина?
— Ну, я и сказал только… «не влюблена
ли,
мол, она!..» Это уж давно.
— Как же вы
смели говорить мне это? — спросила она потом. — Даже до свадьбы договорились, a maman ваша не знает! Честно
ли это, сами скажите!
— Перестанешь
ли молоть? — сказала Татьяна Марковна, едва удерживаясь от смеху.
— Чему? знаете
ли сами? Тому
ли, о чем мы с вами год здесь спорим? ведь жить так нельзя, как вы говорите. Это все очень ново,
смело, занимательно…
— Да, я не
смел вас спросить об этом, — вежливо вмешался Тит Никоныч, — но с некоторых пор (при этом Вера сделала движение плечами) нельзя не
заметить, что вы, Вера Васильевна, изменились… как будто похудели… и бледны немножко… Это к вам очень, очень идет, — любезно прибавил он, — но при этом надо обращать внимание на то, не суть
ли это признаки болезни?
— Чем бы дитя ни тешилось, только бы не плакало, —
заметила она и почти верно определила этой пословицей значение писанья Райского. У него уходило время, сила фантазии разрешалась естественным путем, и он не
замечал жизни, не знал скуки, никуда и ничего не хотел. — Зачем только ты пишешь все по ночам? — сказала она. — Смерть — боюсь… Ну, как заснешь над своей драмой? И шутка
ли, до света? ведь ты изведешь себя. Посмотри, ты иногда желт, как переспелый огурец…
— Неудивительно, что вы соскучились, —
заметил губернатор, — сидя на одном месте, удаляясь от общества… Нужно развлечение… Вот не хотите
ли со мной прокатиться? Я послезавтра отправляюсь осматривать губернию…
Я начал уже сам сочинять их роман: думал, не застали
ли их где-нибудь уединенно гуляющих, или перехватили письмо, в коем сказано: «люблю,
мол, тебя» — или раздался преступный поцелуй среди дуэтов Россини и Беллини.
— Ты в самом деле нездорова — посмотри, какая ты бледная! —
заметила серьезно Марфенька, — не сказать
ли бабушке? Она за доктором пошлет… Пошлем, душечка, за Иваном Богдановичем… Как это грустно — в день моего рождения! Теперь мне целый день испорчен!
Тут кончались его мечты, не
смея идти далее, потому что за этими и следовал естественный вопрос о том, что теперь будет с нею? Действительно
ли кончилась ее драма? Не опомнился
ли Марк, что он теряет, и не бросился
ли догонять уходящее счастье? Не карабкается
ли за нею со дна обрыва на высоту? Не оглянулась
ли и она опять назад? Не подали
ли они друг другу руки навсегда, чтоб быть счастливыми, как он, Тушин, и как сама Вера понимают счастье?
— Ее история перестает быть тайной… В городе ходят слухи… — шептала Татьяна Марковна с горечью. — Я сначала не поняла, отчего в воскресенье, в церкви, вице-губернаторша два раза спросила у меня о Вере — здорова
ли она, — и две барыни сунулись слушать, что я скажу. Я взглянула кругом — у всех на лицах одно: «Что Вера?» Была, говорю, больна, теперь здорова. Пошли расспросы, что с ней? Каково мне было отделываться, заминать! Все
заметили…
— В Ивана Ивановича — это хуже всего. Он тут ни сном, ни духом не виноват… Помнишь, в день рождения Марфеньки, — он приезжал, сидел тут молча, ни с кем ни слова не сказал, как мертвый, и ожил, когда показалась Вера? Гости видели все это. И без того давно не тайна, что он любит Веру; он не мастер таиться. А тут
заметили, что он ушел с ней в сад, потом она скрылась к себе, а он уехал… Знаешь
ли, зачем он приезжал?