Неточные совпадения
Кити в это время, давно уже совсем готовая, в белом платье, длинном вуале и венке померанцевых цветов, с посаженой
матерью и сестрой Львовой стояла в зале Щербацкого дома и
смотрела в окно, тщетно ожидая уже более получаса известия от своего шафера о приезде жениха в церковь.
Но Каренина не дождалась брата, а, увидав его, решительным легким шагом вышла из вагона. И, как только брат подошел к ней, она движением, поразившим Вронского своею решительностью и грацией, обхватила брата левою рукой за шею, быстро притянула к себе и крепко поцеловала. Вронский, не спуская глаз,
смотрел на нее и, сам не зная чему, улыбался. Но вспомнив, что
мать ждала его, он опять вошел в вагон.
«Да нынче что? Четвертый абонемент… Егор с женою там и
мать, вероятно. Это значит — весь Петербург там. Теперь она вошла, сняла шубку и вышла на свет. Тушкевич, Яшвин, княжна Варвара… — представлял он себе — Что ж я-то? Или я боюсь или передал покровительство над ней Тушкевичу? Как ни
смотри — глупо, глупо… И зачем она ставит меня в это положение?» сказал он, махнув рукой.
Брат же, на другой день приехав утром к Вронскому, сам спросил его о ней, и Алексей Вронский прямо сказал ему, что он
смотрит на свою связь с Карениной как на брак; что он надеется устроить развод и тогда женится на ней, а до тех пор считает ее такою же своею женой, как и всякую другую жену, и просит его так передать
матери и своей жене.
— Он был очень болен после того свидания с
матерью, которое мы не пре-ду-смотрели, — сказал Алексей Александрович. — Мы боялись даже за его жизнь. Но разумное лечение и морские купанья летом исправили его здоровье, и теперь я по совету доктора отдал его в школу. Действительно, влияние товарищей оказало на него хорошее действие, и он совершенно здоров и учится хорошо.
Вот наконец мы пришли;
смотрим: вокруг хаты, которой двери и ставни заперты изнутри, стоит толпа. Офицеры и казаки толкуют горячо между собою: женщины воют, приговаривая и причитывая. Среди их бросилось мне в глаза значительное лицо старухи, выражавшее безумное отчаяние. Она сидела на толстом бревне, облокотясь на свои колени и поддерживая голову руками: то была
мать убийцы. Ее губы по временам шевелились: молитву они шептали или проклятие?
Он даже не
смотрел на круги, производимые дамами, но беспрестанно подымался на цыпочки выглядывать поверх голов, куда бы могла забраться занимательная блондинка; приседал и вниз тоже, высматривая промеж плечей и спин, наконец доискался и увидел ее, сидящую вместе с
матерью, над которою величаво колебалась какая-то восточная чалма с пером.
Я стал
смотреть кругом: на волнующиеся поля спелой ржи, на темный пар, на котором кое-где виднелись соха, мужик, лошадь с жеребенком, на верстовые столбы, заглянул даже на козлы, чтобы узнать, какой ямщик с нами едет; и еще лицо мое не просохло от слез, как мысли мои были далеко от
матери, с которой я расстался, может быть, навсегда.
—
Смотрите, добрые люди: одурел старый! совсем спятил с ума! — говорила бледная, худощавая и добрая
мать их, стоявшая у порога и не успевшая еще обнять ненаглядных детей своих. — Дети приехали домой, больше году их не видали, а он задумал невесть что: на кулаки биться!
В Ванкувере Грэя поймало письмо
матери, полное слез и страха. Он ответил: «Я знаю. Но если бы ты видела, как я;
посмотри моими глазами. Если бы ты слышала, как я; приложи к уху раковину: в ней шум вечной волны; если бы ты любила, как я, — все, в твоем письме я нашел бы, кроме любви и чека, — улыбку…» И он продолжал плавать, пока «Ансельм» не прибыл с грузом в Дубельт, откуда, пользуясь остановкой, двадцатилетний Грэй отправился навестить замок.
Ему сказали, где
мать; он прошел в высокое помещение и, тихо прикрыв дверь, неслышно остановился,
смотря на поседевшую женщину в черном платье.
И, схватив за руку Дунечку так, что чуть не вывернул ей руки, он пригнул ее
посмотреть на то, что «вот уж он и очнулся». И
мать и сестра
смотрели на Разумихина как на провидение, с умилением и благодарностью; они уже слышали от Настасьи, чем был для их Роди, во все время болезни, этот «расторопный молодой человек», как назвала его, в тот же вечер, в интимном разговоре с Дуней, сама Пульхерия Александровна Раскольникова.
Он внимательно и с напряжением
посмотрел на сестру, но не расслышал или даже не понял ее слов. Потом, в глубокой задумчивости, встал, подошел к
матери, поцеловал ее, воротился на место и сел.
Он вышел. Соня
смотрела на него как на помешанного; но она и сама была как безумная и чувствовала это. Голова у ней кружилась. «Господи! как он знает, кто убил Лизавету? Что значили эти слова? Страшно это!» Но в то же время мысль не приходила ей в голову. Никак! Никак!.. «О, он должен быть ужасно несчастен!.. Он бросил
мать и сестру. Зачем? Что было? И что у него в намерениях? Что это он ей говорил? Он ей поцеловал ногу и говорил… говорил (да, он ясно это сказал), что без нее уже жить не может… О господи!»
Случилось так, что Коля и Леня, напуганные до последней степени уличною толпой и выходками помешанной
матери, увидев, наконец, солдата, который хотел их взять и куда-то вести, вдруг, как бы сговорившись, схватили друг друга за ручки и бросились бежать. С воплем и плачем кинулась бедная Катерина Ивановна догонять их. Безобразно и жалко было
смотреть на нее, бегущую, плачущую, задыхающуюся. Соня и Полечка бросились вслед за нею.
Она
смотрела на
мать робко и потерявшись, не отходила от нее, скрадывала свои слезы, догадывалась о помешательстве
матери и беспокойно осматривалась кругом.
— А-а-а! А помните, маменька, я влюблен-то был и жениться хотел, — вдруг сказал он,
смотря на
мать, пораженную неожиданным оборотом и тоном, с которым он об этом заговорил.
— Нет, Василиса Егоровна, — продолжал комендант, замечая, что слова его подействовали, может быть, в первый раз в его жизни. — Маше здесь оставаться не гоже. Отправим ее в Оренбург к ее крестной
матери: там и войска и пушек довольно, и стена каменная. Да и тебе советовал бы с нею туда же отправиться; даром что ты старуха, а
посмотри, что с тобою будет, коли возьмут фортецию приступом.
Мать все чаще
смотрела на него, как на гостя, который уже надоел, но не догадывается, что ему пора уйти.
Клим чувствовал, что
мать говорит, насилуя себя и как бы смущаясь пред гостьей. Спивак
смотрела на нее взглядом человека, который, сочувствуя, не считает уместным выразить свое сочувствие. Через несколько минут она ушла, а
мать, проводив ее, сказала снисходительно...
Особенно смущало его, что Спивак, разумеется, тоже видит
мать смешной и жалкой, хотя Спивак
смотрела на нее грустными глазами и ухаживала за ней, как за больной или слабоумной.
Он ушел к себе наверх, прыгая по лестнице, точно юноша;
мать,
посмотрев вслед ему, вздохнула и сморщилась, говоря...
Прислушиваясь к себе, Клим ощущал в груди, в голове тихую, ноющую скуку, почти боль; это было новое для него ощущение. Он сидел рядом с
матерью, лениво ел арбуз и недоумевал: почему все философствуют? Ему казалось, что за последнее время философствовать стали больше и торопливее. Он был обрадован весною, когда под предлогом ремонта флигеля писателя Катина попросили освободить квартиру. Теперь, проходя по двору, он с удовольствием
смотрел на закрытые ставнями окна флигеля.
Почти в каждом учителе Клим открывал несимпатичное и враждебное ему, все эти неряшливые люди в потертых мундирах
смотрели на него так, как будто он был виноват в чем-то пред ними. И хотя он скоро убедился, что учителя относятся так странно не только к нему, а почти ко всем мальчикам, все-таки их гримасы напоминали ему брезгливую мину
матери, с которой она
смотрела в кухне на раков, когда пьяный продавец опрокинул корзину и раки, грязненькие, суховато шурша, расползлись по полу.
А на
мать Клима он
смотрел совершенно так же, как дедушка Аким на фальшивый билет в десять рублей, который кто-то подсунул ему.
Не отрывая глаз от медного ободка трубы, Самгин очарованно
смотрел. Неисчислимая толпа напоминала ему крестные хода́, пугавшие его в детстве, многотысячные молебны чудотворной иконе Оранской божией
матери; сквозь поток шума звучал в памяти возглас дяди Хрисанфа...
Клим понял, что Варавка не хочет говорить при нем, нашел это неделикатным, вопросительно взглянул на
мать, но не встретил ее глаз, она
смотрела, как Варавка, усталый, встрепанный, сердито поглощает ветчину. Пришел Ржига, за ним — адвокат, почти до полуночи они и
мать прекрасно играли, музыка опьянила Клима умилением, еще не испытанным, настроила его так лирически, что когда, прощаясь с
матерью, он поцеловал руку ее, то, повинуясь силе какого-то нового чувства к ней, прошептал...
Мать и Варавка куда-то ушли, а Клим вышел в сад и стал
смотреть в окно комнаты Лидии.
Он особенно недоумевал, наблюдая, как заботливо Лидия ухаживает за его
матерью, которая говорила с нею все-таки из милости, докторально, а
смотрела не в лицо девушки, а в лоб или через голову ее.
— Старый топор, — сказал о нем Варавка. Он не скрывал, что недоволен присутствием Якова Самгина во флигеле. Ежедневно он грубовато говорил о нем что-нибудь насмешливое, это явно угнетало
мать и даже действовало на горничную Феню, она
смотрела на квартирантов флигеля и гостей их так боязливо и враждебно, как будто люди эти способны были поджечь дом.
Уши отца багровели, слушая Варавку, а отвечая ему, Самгин
смотрел в плечо его и притопывал ногой, как точильщик ножей, ножниц. Нередко он возвращался домой пьяный, проходил в спальню
матери, и там долго был слышен его завывающий голосок. В утро последнего своего отъезда он вошел в комнату Клима, тоже выпивши, сопровождаемый негромким напутствием
матери...
Не хотелось
смотреть на людей, было неприятно слышать их голоса, он заранее знал, что скажет
мать, Варавка, нерешительный доктор и вот этот желтолицый, фланелевый человек, сосед по месту в вагоне, и грязный смазчик с длинным молотком в руке.
— Вытащили их? — спросил Клим, помолчав,
посмотрев на седого человека в очках, стоявшего среди комнаты.
Мать положила на лоб его приятно холодную ладонь и не ответила.
Мать, медленно поворачивая шею,
смотрела вслед ему, как
смотрят на извозчика, который, проехав мимо, едва не задел возом.
Клим
посмотрел вслед ей неприязненно: то, что
мать сказала о Спивак, злостно разноречило с его впечатлением.
Климу всегда было приятно видеть, что
мать правит этим человеком как существом ниже ее, как лошадью.
Посмотрев вслед Варавке, она вздохнула, затем, разгладив душистым пальцем брови сына, осведомилась...
Мать сидела против него, как будто позируя портретисту. Лидия и раньше относилась к отцу не очень ласково, а теперь говорила с ним небрежно,
смотрела на него равнодушно, как на человека, не нужного ей. Тягостная скука выталкивала Клима на улицу. Там он видел, как пьяный мещанин покупал у толстой, одноглазой бабы куриные яйца, брал их из лукошка и,
посмотрев сквозь яйцо на свет, совал в карман, приговаривая по-татарски...
Оно усилилось после слов
матери, подсказавших ему, что красоту Алины можно понимать как наказание, которое мешает ей жить, гонит почти каждые пять минут к зеркалу и заставляет девушку
смотреть на всех людей как на зеркала.
— Что ты
смотришь? — спросила
мать, заглянув в лицо его.
Ему хотелось бы к горе,
посмотреть, куда делась лошадь. Он к воротам, но из окна послышался голос
матери...
— Послушай, — сказала она, — я сейчас долго
смотрела на портрет моей
матери и, кажется, заняла в ее глазах совета и силы.
— А вы-то с барином голь проклятая, жиды, хуже немца! — говорил он. — Дедушка-то, я знаю, кто у вас был: приказчик с толкучего. Вчера гости-то вышли от вас вечером, так я подумал, не мошенники ли какие забрались в дом: жалость
смотреть!
Мать тоже на толкучем торговала крадеными да изношенными платьями.
Мать всегда с беспокойством
смотрела, как Андрюша исчезал из дома на полсутки, и если б только не положительное запрещение отца мешать ему, она бы держала его возле себя.
Наконец, большая часть вступает в брак, как берут имение, наслаждаются его существенными выгодами: жена вносит лучший порядок в дом — она хозяйка,
мать, наставница детей; а на любовь
смотрят, как практический хозяин
смотрит на местоположение имения, то есть сразу привыкает и потом не замечает его никогда.
Она остановилась. Он мрачно
посмотрел на
мать.
С таким же немым, окаменелым ужасом, как бабушка, как новгородская Марфа, как те царицы и княгини — уходит она прочь, глядя неподвижно на небо, и, не оглянувшись на столп огня и дыма, идет сильными шагами, неся выхваченного из пламени ребенка, ведя дряхлую
мать и взглядом и ногой толкая вперед малодушного мужа, когда он, упав, грызя землю,
смотрит назад и проклинает пламя…
— Представьте себе, — вскипела она тотчас же, — он считает это за подвиг! На коленках, что ли, стоять перед тобой, что ты раз в жизни вежливость оказал? Да и это ли вежливость! Что ты в угол-то
смотришь, входя? Разве я не знаю, как ты перед нею рвешь и мечешь! Мог бы и мне сказать «здравствуй», я пеленала тебя, я твоя крестная
мать.
— Это ты про Эмс. Слушай, Аркадий, ты внизу позволил себе эту же выходку, указывая на меня пальцем, при
матери. Знай же, что именно тут ты наиболее промахнулся. Из истории с покойной Лидией Ахмаковой ты не знаешь ровно ничего. Не знаешь и того, насколько в этой истории сама твоя
мать участвовала, да, несмотря на то что ее там со мною не было; и если я когда видел добрую женщину, то тогда,
смотря на
мать твою. Но довольно; это все пока еще тайна, а ты — ты говоришь неизвестно что и с чужого голоса.
— Ах, Господи, какое с его стороны великодушие! — крикнула Татьяна Павловна. — Голубчик Соня, да неужели ты все продолжаешь говорить ему вы? Да кто он такой, чтоб ему такие почести, да еще от родной своей
матери!
Посмотри, ведь ты вся законфузилась перед ним, срам!
— Ничего я и не говорю про
мать, — резко вступился я, — знайте, мама, что я
смотрю на Лизу как на вторую вас; вы сделали из нее такую же прелесть по доброте и характеру, какою, наверно, были вы сами, и есть теперь, до сих пор, и будете вечно…