Неточные совпадения
Его начало тошнить. После бурного припадка рвоты
мать уложила его в постель, накрыв бледный лоб мокрым полотенцем. Он немного отрезвел, но все под ним и вокруг него волнообразно качалось, у него отяжелели веки и, ощущая во рту скверный, горький вкус, он
смотрел сквозь ресницы на большое лицо
матери и бессвязно думал...
Слушая печальные, мягкие слова, Павел вспоминал, что при жизни отца
мать была незаметна в доме, молчалива и всегда жила в тревожном ожидании побоев. Избегая встреч с отцом, он мало бывал дома последнее время, отвык от
матери и теперь, постепенно трезвея, пристально
смотрел на нее.
Работал он усердно, без прогулов и штрафов, был молчалив, и голубые, большие, как у
матери, глаза его
смотрели недовольно.
Мать, зорко следя за ним, видела, что смуглое лицо сына становится острее, глаза
смотрят все более серьезно и губы его сжались странно строго.
— Да я уже и жду! — спокойно сказал длинный человек. Его спокойствие, мягкий голос и простота лица ободряли
мать. Человек
смотрел на нее открыто, доброжелательно, в глубине его прозрачных глаз играла веселая искра, а во всей фигуре, угловатой, сутулой, с длинными ногами, было что-то забавное и располагающее к нему. Одет он был в синюю рубашку и черные шаровары, сунутые в сапоги. Ей захотелось спросить его — кто он, откуда, давно ли знает ее сына, но вдруг он весь покачнулся и сам спросил ее...
—
Посмотрите, милые,
посмотрите! — пробормотала
мать, заваривая чай. Все замолчали.
— А я вам такие, что не будут кусаться! — сказала Власова. Наташа
смотрела на нее, немного прищурив глаза, и этот пристальный взгляд сконфузил
мать.
Это поразило
мать. Она стояла среди комнаты и, удивленно двигая бровями, молча
смотрела на сына. Потом тихо спросила...
…Павел говорил все чаще, больше, все горячее спорил и — худел.
Матери казалось, что когда он говорит с Наташей или
смотрит на нее, — его строгие глаза блестят мягче, голос звучит ласковее и весь он становится проще.
Мать заметила также, что Сашенька наиболее строго относится к Павлу, иногда она даже кричит на него. Павел, усмехаясь, молчал и
смотрел в лицо девушки тем мягким взглядом, каким ранее он
смотрел в лицо Наташи. Это тоже не нравилось
матери.
Мать встала рядом с Павлом у стены, сложила руки на груди, как это сделал он, и тоже
смотрела на офицера. У нее вздрагивало под коленями и глаза застилал сухой туман.
Мать вздрогнула. Тверяков качнул головой, точно его толкнули в затылок, а Рыбин крякнул и внимательно
посмотрел на Николая.
— Ты прости,
мать! — медленно и густо прибавил Рыбин и, усмехаясь,
посмотрел на Павла. — Забыл я, что стара ты для того, чтобы тебе бородавки срезывать…
Мать протолкалась вперед и
смотрела на сына снизу вверх, полна гордости: Павел стоял среди старых, уважаемых рабочих, все его слушали и соглашались с ним. Ей нравилось, что он не злится, не ругается, как другие.
Когда его увели, она села на лавку и, закрыв глаза, тихо завыла. Опираясь спиной о стену, как, бывало, делал ее муж, туго связанная тоской и обидным сознанием своего бессилия, она, закинув голову, выла долго и однотонно, выливая в этих звуках боль раненого сердца. А перед нею неподвижным пятном стояло желтое лицо с редкими усами, и прищуренные глаза
смотрели с удовольствием. В груди ее черным клубком свивалось ожесточение и злоба на людей, которые отнимают у
матери сына за то, что сын ищет правду.
— Аз есмь! — ответил он, наклоняя свою большую голову с длинными, как у псаломщика, волосами. Его полное лицо добродушно улыбалось, маленькие серые глазки
смотрели в лицо
матери ласково и ясно. Он был похож на самовар, — такой же круглый, низенький, с толстой шеей и короткими руками. Лицо лоснилось и блестело, дышал он шумно, и в груди все время что-то булькало, хрипело…
Спрашивая, Сашенька не
смотрела на
мать; наклонив голову, она поправляла волосы, и пальцы ее дрожали.
Они стояли друг против друга и, осыпая один другого вопросами, смеялись. Сашенька, улыбаясь,
посмотрела на них и стала заваривать чай. Стук посуды возвратил
мать к настоящему.
— Нечистая она, наша бабья любовь!.. Любим мы то, что нам надо. А вот
смотрю я на вас, — о
матери вы тоскуете, — зачем она вам? И все другие люди за народ страдают, в тюрьмы идут и в Сибирь, умирают… Девушки молодые ходят ночью, одни, по грязи, по снегу, в дождик, — идут семь верст из города к нам. Кто их гонит, кто толкает? Любят они! Вот они — чисто любят! Веруют! Веруют, Андрюша! А я — не умею так! Я люблю свое, близкое!
Он
смотрел значительно, таинственно, внушая
матери смутное беспокойство.
Рыбин согнулся и неохотно, неуклюже вылез в сени.
Мать с минуту стояла перед дверью, прислушиваясь к тяжелым шагам и сомнениям, разбуженным в ее груди. Потом тихо повернулась, прошла в комнату и, приподняв занавеску,
посмотрела в окно. За стеклом неподвижно стояла черная тьма.
Все было странно спокойно и неприятно просто. Казалось, что все издавна привыкли, сжились со своим положением; одни — спокойно сидят, другие — лениво караулят, третьи — аккуратно и устало посещают заключенных. Сердце
матери дрожало дрожью нетерпения, она недоуменно
смотрела на все вокруг, удивленная этой тяжелой простотой.
— Прощайте! — сдержав улыбку, ответила
мать. А проводив девочку, подошла к окну и, смеясь,
смотрела, как по улице, часто семеня маленькими ножками, шел ее товарищ, свежий, как весенний цветок, и легкий, как бабочка.
Мать ходила взад и вперед и
смотрела на сына, Андрей, слушая его рассказы, стоял у окна, заложив руки за спину. Павел расхаживал по комнате. У него отросла борода, мелкие кольца тонких, темных волос густо вились на щеках, смягчая смуглый цвет лица.
Билась в груди ее большая, горячая мысль, окрыляла сердце вдохновенным чувством тоскливой, страдальческой радости, но
мать не находила слов и в муке своей немоты, взмахивая рукой,
смотрела в лицо сына глазами, горевшими яркой и острой болью…
Сидя на полу, хохол вытянул ноги по обе стороны самовара —
смотрел на него.
Мать стояла у двери, ласково и грустно остановив глаза на круглом затылке Андрея и длинной согнутой шее его. Он откинул корпус назад, уперся руками в пол, взглянул на
мать и сына немного покрасневшими глазами и, мигая, негромко сказал...
Мать взглянула в лицо ему — один глаз Исая тускло
смотрел в шапку, лежавшую между устало раскинутых ног, рот был изумленно полуоткрыт, его рыжая бородка торчала вбок. Худое тело с острой головой и костлявым лицом в веснушках стало еще меньше, сжатое смертью.
Мать перекрестилась, вздохнув. Живой, он был противен ей, теперь будил тихую жалость.
Хохол
посмотрел на него своими круглыми глазами, мельком взглянул на
мать и с грустью, но твердо ответил...
Павел поднял голову и
смотрел на него бледный, широко раскрыв глаза,
мать привстала со стула, чувствуя, как растет, надвигается на нее темная тревога.
«Ишь ты! — подумала
мать. —
Смотришь медведем, а живешь ласой…»
Мать взглянула на сына. Лицо у него было грустное. А глаза Рыбина блестели темным блеском, он
смотрел на Павла самодовольно и, возбужденно расчесывая пальцами бороду, говорил...
— Жаль, не было тебя! — сказал Павел Андрею, который хмуро
смотрел в свой стакан чая, сидя у стола. — Вот
посмотрел бы ты на игру сердца, — ты все о сердце говоришь! Тут Рыбин таких паров нагнал, — опрокинул меня, задавил!.. Я ему и возражать но мог. Сколько в нем недоверия к людям, и как он их дешево ценит! Верно говорит
мать — страшную силу несет в себе этот человек!..
По рябому лицу Николая расплылась широкая улыбка, он
смотрел на знамя и мычал что-то, протягивая к нему руку, а потом вдруг охватил
мать этой рукой за шею, поцеловал ее и засмеялся.
Мать с горячей улыбкой на губах шла сзади Мазина и через голову его
смотрела на сына и на знамя. Вокруг нее мелькали радостные лица, разноцветные глаза — впереди всех шел ее сын и Андрей. Она слышала их голоса — мягкий и влажный голос Андрея дружно сливался в один звук с голосом сына ее, густым и басовитым.
Мать схватилась руками за грудь, оглянулась и увидела, что толпа, раньше густо наполнявшая улицу, стоит нерешительно, мнется и
смотрит, как от нее уходят люди со знаменем. За ними шло несколько десятков, и каждый шаг вперед заставлял кого-нибудь отскакивать в сторону, точно путь посреди улицы был раскален, жег подошвы.
Мать, не мигая,
смотрела. Серая волна солдат колыхнулась и, растянувшись во всю ширину улицы, ровно, холодно двинулась, неся впереди себя редкий гребень серебристо сверкавших зубьев стали. Она, широко шагая, встала ближе к сыну, видела, как Андрей тоже шагнул вперед Павла и загородил его своим длинным телом.
В понятых была Марья Корсунова. Она стояла рядом с
матерью, но не
смотрела на нее, и, когда офицер обращался к ней с каким-нибудь вопросом, она, торопливо и низко кланяясь ему, однообразно отвечала...
Ушли они.
Мать встала у окна, сложив руки на груди, и, не мигая, ничего не видя, долго
смотрела перед собой, высоко подняв брови, сжала губы и так стиснула челюсти, что скоро почувствовала боль в зубах. В лампе выгорел керосин, огонь, потрескивая, угасал. Она дунула на него и осталась во тьме. Темное облако тоскливого бездумья наполнило грудь ей, затрудняя биение сердца. Стояла она долго — устали ноги и глаза. Слышала, как под окном остановилась Марья и пьяным голосом кричала...
Он провел пальцами по тусклому металлу, поднес палец к носу и серьезно
посмотрел на него.
Мать ласково усмехнулась.
Мать пристально
посмотрела на нее, улыбнулась и, качая головой, тихо сказала...
Николай слушал, протирая очки, Софья
смотрела, широко открыв свои огромные глаза и забывая курить угасавшую папиросу. Она сидела у пианино вполоборота к нему и порою тихо касалась клавиш тонкими пальцами правой руки. Аккорд осторожно вливался в речь
матери, торопливо облекавшей чувства в простые, душевные слова.
Мать слушала ее рассказы, смеялась и
смотрела на нее ласкающими глазами. Высокая, сухая, Софья легко и твердо шагала по дороге стройными ногами. В ее походке, словах, в самом звуке голоса, хотя и глуховатом, но бодром, во всей ее прямой фигуре было много душевного здоровья, веселой смелости. Ее глаза
смотрели на все молодо и всюду видели что-то, радовавшее ее юной радостью.
—
Смотрите, какая славная сосна! — восклицала Софья, указывая
матери на дерево.
Мать останавливалась и
смотрела, — сосна была не выше и не гуще других.
— Зовите, как хочется! — задумчиво сказала
мать. — Как хочется, так и зовите. Я вот все
смотрю на вас, слушаю, думаю. Приятно мне видеть, что вы знаете пути к сердцу человеческому. Все в человеке перед вами открывается без робости, без опасений, — сама собой распахивается душа встречу вам. И думаю я про всех вас — одолеют они злое в жизни, непременно одолеют!
— Пошел бы! — вздрогнув, сказала
мать и оглянулась, тяжело вздохнув. Софья молча погладила ее руку и, нахмурив брови, в упор
посмотрела на Рыбина.
Мать испугалась его крика, она
смотрела на него и видела, что лицо Михаила резко изменилось — похудело, борода стала неровной, под нею чувствовались кости скул.
Он помолчал, пристально
посмотрел в лицо
матери, вздохнул и тихо заговорил...
Мать заметила, что парни, все трое, слушали с ненасытным вниманием голодных душ и каждый раз, когда говорил Рыбин, они
смотрели ему в лицо подстерегающими глазами. Речь Савелия вызывала на лицах у них странные, острые усмешки. В них не чувствовалось жалости к больному.
Мать слушала,
смотрела, и еще раз перед нею во тьме сверкнул и лег светлой полосой путь Павла и всех, с кем он шел.
Разговаривая, женщина поправила одеяло на груди Егора, пристально осмотрела Николая, измерила глазами лекарство в пузырьке. Говорила она ровно, негромко, движения у нее были плавны, лицо бледное, темные брови почти сходились над переносьем. Ее лицо не нравилось
матери — оно казалось надменным, а глаза
смотрели без улыбки, без блеска. И говорила она так, точно командовала.