Неточные совпадения
— Да я не волнуюсь,
мама. Мне кажется, что он нынче
сделает предложение.
—
Мама, как вам папа
сделал предложение? — вдруг спросила Кити.
— Павля все знает, даже больше, чем папа. Бывает, если папа уехал в Москву, Павля с
мамой поют тихонькие песни и плачут обе две, и Павля целует мамины руки.
Мама очень много плачет, когда выпьет мадеры, больная потому что и злая тоже. Она говорит: «Бог
сделал меня злой». И ей не нравится, что папа знаком с другими дамами и с твоей
мамой; она не любит никаких дам, только Павлю, которая ведь не дама, а солдатова жена.
Порешив с этим пунктом, я непременно, и уже настоятельно, положил замолвить тут же несколько слов в пользу Анны Андреевны и, если возможно, взяв Катерину Николаевну и Татьяну Павловну (как свидетельницу), привезти их ко мне, то есть к князю, там помирить враждующих женщин, воскресить князя и… и… одним словом, по крайней мере тут, в этой кучке, сегодня же,
сделать всех счастливыми, так что оставались бы лишь один Версилов и
мама.
— Был, поклонился ему и помолился о нем. Какой спокойный, благообразный лик у него,
мама! Спасибо вам,
мама, что не пожалели ему на гроб. Мне сначала это странно показалось, но тотчас же подумал, что и сам то же бы
сделал.
— Я, конечно, не могу не почувствовать, если вы сами бросаетесь на людей, Татьяна Павловна, и именно тогда, когда я, войдя, сказал «здравствуйте,
мама», чего прежде никогда не
делал, — нашел я наконец нужным ей заметить.
Они все сидели наверху, в моем «гробе». В гостиной же нашей, внизу, лежал на столе Макар Иванович, а над ним какой-то старик мерно читал Псалтирь. Я теперь ничего уже не буду описывать из не прямо касающегося к делу, но замечу лишь, что гроб, который уже успели
сделать, стоявший тут же в комнате, был не простой, хотя и черный, но обитый бархатом, а покров на покойнике был из дорогих — пышность не по старцу и не по убеждениям его; но таково было настоятельное желание
мамы и Татьяны Павловны вкупе.
Когда встали из-за стола, я подошел к
маме, горячо обнял ее и поздравил с днем ее рождения; за мной
сделала то же самое Лиза.
— Ничего я и не говорю про мать, — резко вступился я, — знайте,
мама, что я смотрю на Лизу как на вторую вас; вы
сделали из нее такую же прелесть по доброте и характеру, какою, наверно, были вы сами, и есть теперь, до сих пор, и будете вечно…
Для чего так
сделал — не знаю, но если б даже
мама подглядела, что я выхожу, и заговорила со мной, то я бы ответил ей какой-нибудь злостью.
— И хорошо
сделали, потому что, вероятно, узнали бы не больше того, что уже слышали от
мамы. Городские слухи о нашем разорении — правда… В подробностях я не могу объяснить вам настоящее положение дел, да и сам папа теперь едва ли знает все. Ясно только одно, что мы разорены.
— Да ведь не могла же я знать, что он придет с укушенным пальцем, а то, может быть, вправду нарочно бы
сделала. Ангел
мама, вы начинаете говорить чрезвычайно остроумные вещи.
Мы очень жалели эту трубу, но отец с печальной шутливостью говорил, что этот долгополый чиновник может
сделать так, что он и
мама не будут женаты и что их
сделают монахами.
— А я знаю! — кричала она в озлоблении. — Я знаю, что и вы такие же, как и я! Но у вас папа,
мама, вы обеспечены, а если вам нужно, так вы и ребенка вытравите,многие так
делают. А будь вы на моем месте, — когда жрать нечего, и девчонка еще ничего не понимает, потому что неграмотная, а кругом мужчины лезут, как кобели, — то и вы бы были в публичном доме! Стыдно так над бедной девушкой изголяться, — вот что!
— Уходи,
сделай милость! У меня там, у зеркала, в коробочке от шоколада, лежат десять рублей, — возьми их себе. Мне все равно не нужно. Купи на них
маме пудреницу черепаховую в золотой оправе, а если у тебя есть маленькая сестра, купи ей хорошую куклу. Скажи: на память от одной умершей девки. Ступай, мальчишка!
— Ах, Трилли, ах, боже мой!.. Ангел мой, я умоляю тебя. Послушай же,
мама тебя умоляет. Ну прими же, прими лекарство; увидишь, тебе сразу-сразу станет легче: и животик пройдет, и головка. Ну
сделай это для меня, моя радость! Ну хочешь, Трилли,
мама станет перед тобой на колени? Ну вот, смотри, я на коленях перед тобой. Хочешь, я тебе подарю золотой? Два золотых? Пять золотых, Трилли? Хочешь живого ослика? Хочешь живую лошадку?.. Да скажите же ему что-нибудь, доктор!..
—
Мама! — сухо окликнул Павел. — Если кто-нибудь из наших, Андрей, примерно,
сделает что-нибудь под мою руку, а меня в тюрьму посадят — ты что скажешь?
— Говори,
мама, о семейном, — сказал Павел. — Что ты
делаешь?
С особенным жаром настаивал он на том, что
мама его непременно хочет
сделать из него купца — а он знает, знает наверное, что рожден художником, музыкантом, певцом; что театр — его настоящее призвание; что даже Панталеоне его поощряет, но что г-н Клюбер поддерживает
маму, на которую имеет большое влияние; что самая мысль
сделать из него торгаша принадлежит собственно г-ну Клюберу, по понятиям которого ничего в мире не может сравниться с званием купца!
— Хорошо, — сказала Джемма. — Если вы, как друг, советуете мне изменить мое решение… то есть не менять моего прежнего решения, — я подумаю. — Она, сама не замечая, что
делает, начала перекладывать вишни обратно из тарелки в корзину… —
Мама надеется, что я вас послушаюсь… Что ж? Я, быть может, точно послушаюсь вас…
— Я вас послушаюсь, — повторила Джемма, а у самой брови все надвигались, щеки бледнели; она покусывала нижнюю губу. — Вы так много для меня
сделали, что и я обязана
сделать, что вы хотите; обязана исполнить ваше желание. Я скажу
маме… я подумаю. Вот она, кстати, идет сюда.
Была у
мамы такая давняя, необычайно почитаемая старшая подруга, Мария Ефимовна Слепцова — самая важная, самая либеральная и самая неоспоримо умная особа в Вышнем Волочке. Она в год раза четыре приезжала в Москву по делам, навещала
маму и всегда-то всех учила,
делала замечания, прорицала, предостерегала и тому подобное.
— Да о самом главном, о типографии! Поверьте же, что я не в шутку, а серьезно хочу дело
делать, — уверяла Лиза всё в возрастающей тревоге. — Если решим издавать, то где же печатать? Ведь это самый важный вопрос, потому что в Москву мы для этого не поедем, а в здешней типографии невозможно для такого издания. Я давно решилась завести свою типографию, на ваше хоть имя, и
мама, я знаю, позволит, если только на ваше имя…
Соня. Ш-ш! Он будет братом мне… Он груб, ты
сделаешь его мягче, у тебя так много нежности… Ты научишь его работать с любовью, как работаешь сама, как научила меня. Он будет хорошим товарищем мне… и мы заживем прекрасно… сначала трое… а потом нас будет четверо… потому что, родная моя, я выйду замуж за этого смешного Максима… Я люблю его,
мама, он такой славный!
Соня. И мы хорошо проживем нашу жизнь! Мы хорошо ее
сделаем! А пока — отдохни,
мама. Не надо плакать!..
Я в 6 часов уходил в театр, а если не занят, то к Фофановым, где очень радовался за меня старый морской волк, радовался, что я иду на войну,
делал мне разные поучения, которые в дальнейшем не прошли бесследно. До слез печалились Гаевская со своей доброй
мамой. В труппе после рассказов Далматова и других, видевших меня обучающим солдат, на меня смотрели, как на героя, поили, угощали и платили жалованье. Я играл раза три в неделю.
— Верьте мне, верьте, — говорила она умоляющим голосом, прижимая к себе то одну, то другую, — ваш папа приедет сегодня, он прислал телеграмму. Жаль
мамы, и мне жаль, сердце разрывается, но что же
делать? Ведь не пойдешь против бога!
— Но вот что мне удивительно, — заговорил Саша, — я люблю и отца. И смешно сказать, за что! Вспомню, что он любил щи — их у нас теперь не
делают, — и вдруг полюблю и щи, и отца, смешно! И мне неприятно, что
мама… ест баклажаны…
Ах,
мама, что я буду
делатьБез яиц...
— Подумаем,
мама, что
сделать, — отвечала, укладываясь, Ида.
Маша(
делает бесшумно два-три тура вальса). Главное
мама, перед глазами не видеть. Только бы дали моему Семену перевод, а там, поверьте, в один месяц забуду. Пустяки все это.
Треплев.
Мама, перемени мне повязку. Ты это хорошо
делаешь.
—
Мама, хорошо бы пельмени
сделать!
Иди за мной и смотри, что я с ней за эти слова твои
сделаю! — рявкнул боярин приставу и потащил его, еле дышащего, вслед за собою в верхний этаж, где в той же опочивальне молодая боярышня, кругленькая и белая как свежая репочка, седела посреди широкой постели и плакала, трогая горем своим и старых
мам и нянь и стоящих вокруг нее молодых сенных девушек.
Петр. А рада — так больше
делай да меньше разговаривай… (Степанида фыркает и уходит.)
Мама! Я вас не однажды просил поменьше разговаривать с ней… Ведь это же нехорошо, — поймите вы, наконец! — вступать в интимные беседы с кухаркой… и выспрашивать у нее… разные разности! Нехорошо!
«А вдруг
мама не приедет за мной? — беспокойно, в сотый раз, спрашивал сам себя Буланин. — Может быть, она не знает, что нас распускают по субботам? Или вдруг ей помешает что-нибудь? Пусть уж тогда бы прислала горничную Глашу. Оно, правда, неловко как-то воспитаннику военной гимназии ехать по улице с горничной, ну, да что уж
делать, если без провожатого нельзя…»
Князь Абрезков (к Виктóру). Перестань, Виктóр.
Мама говорит всегда хуже, чем
делает.
Впрочем, мы зато имели в виду изготовить на туалет
мамы два большие букета из лучших ландышей, а из остальных
сделать душистый перегон, который во все предстоящее лето будет давать превосходное умыванье от загара.
Надежда. Мне страшно подумать, что будет из этой Верки! По-моему, она опасная девочка, так своенравна. Не понимаю, чего смотрит
мама. И ты тоже становишься какой-то ненормальной. Впрочем, ты всегда такая была. Ты ничего не
делаешь, это вредно! Вот помогала бы
маме следить за Верой, право, это нужно…
Бетси. Я, я костюм
сделала, а
мама говорит: «Неприлично». А нисколько не неприличнее, чем на бале. (К Федору Иванычу.) Что, здесь от Бурдье?
Бетси (выступая). Отпустите ее,
мама. А коли вы хотите ее судить, то и меня вместе с ней, — я с ней вместе вчера все
делала.
Елена. Но,
мама, в нем нет этого «чего-то», что нравится женщинам, что их покоряет. Такой недостаток уничтожает все в мужчине. Мне иногда очень жаль его, особенно когда я вижу его отчаяние; но чтоб оказать ему ничтожную ласку, мне надо
сделать над собой большое насилие.
Елена.
Мама, мы
сделаем уговор…
Мама из коры умеет
делать лодочки, и даже с парусом, я же умею только есть смолу и обнимать сосну. В этих соснах никто не живет. В этих соснах, в таких же соснах, живет пушкинская няня. «Ты под окном своей светлицы» — у нее очень светлое окно, она его все время протирает (как мы в зале, когда ждем дедушкиного экипажа) — чтобы видеть, не едет ли Пушкин. А он все не едет. Не приедет никогда.
У хорошего мальчика Пети была очень хорошая
мама, которая постоянно его учила и образовывала. И жили они в большом доме, а во дворе гуляли гуси и куры: куры несли им яички, а гусей они кушали. И, кроме того, жил еще во дворе маленький теленочек, которого все любили и в шутку звали Васенькой, и этот теленочек рос для того, чтобы
сделать из него для хорошего мальчика Пети котлетки.
— Вот, смотри, Петенька, — учила
мама, — теперь он молочко пьет, а потом мы из него котлетки тебе
сделаем, если ты будешь хороший и послушный.
— Я знаю, дорогая
мама: из хвостика мы
сделаем кнутик.
— Ты
маму знаешь… — сказал он, не отвечая на вопрос. — По-моему, следовало бы соблюсти… что-нибудь
сделать, попросить у нее прощения, что ли…
— Но просить прощения — значит
делать вид, что мы поступили дурно. Для успокоения
мамы я готова солгать, но ведь это ни к чему не поведет. Я знаю
маму. Ну, что будет, то будет! — сказала Зина, повеселевшая оттого, что самое неприятное было уже сказано. — Подождем пять, десять лет, потерпим, а там что бог даст.
Слегка обеспокоенная взятым на себя неизвестным грехом, а отчасти из любопытства: что это я такое всегда
делаю? — я, несколько дней спустя, матери: «
Мама, что такое чертыхаться?» — «Черты — что?» — спросила мать. «Чертыхаться». — «Не знаю, — задумалась мать, — может быть — поминать черта? И вообще, откуда ты это взяла?» — «Так мальчишки на улице ругаются».