Неточные совпадения
Но бедный
мальчик уже не
помнит себя. С криком пробивается он сквозь толпу к савраске, обхватывает ее мертвую, окровавленную морду и целует ее, целует ее в глаза, в губы… Потом вдруг вскакивает и в исступлении бросается с своими кулачонками на Миколку. В этот миг отец, уже долго гонявшийся за ним, схватывает его, наконец, и выносит из толпы.
— А
помнишь, хотела
мальчика и девочку?
— Ты ли это, Илья? — говорил Андрей. — А
помню я тебя тоненьким, живым
мальчиком, как ты каждый день с Пречистенки ходил в Кудрино; там, в садике… ты не забыл двух сестер? Не забыл Руссо, Шиллера, Гете, Байрона, которых носил им и отнимал у них романы Коттень, Жанлис… важничал перед ними, хотел очистить их вкус?..
Помнишь ли ты теперь своего бедного
мальчика, к которому приходила…
— Милый, добрый Аркадий Макарович, поверьте, что я об вас… Про вас отец мой говорит всегда: «милый, добрый
мальчик!» Поверьте, я буду
помнить всегда ваши рассказы о бедном
мальчике, оставленном в чужих людях, и об уединенных его мечтах… Я слишком понимаю, как сложилась душа ваша… Но теперь хоть мы и студенты, — прибавила она с просящей и стыдливой улыбкой, пожимая руку мою, — но нам нельзя уже более видеться как прежде и, и… верно, вы это понимаете?
И тогда я вспомнил мою счастливую молодость и бедного
мальчика на дворе без сапожек, и у меня повернулось сердце, и я сказал: «Ты благодарный молодой человек, ибо всю жизнь
помнил тот фунт орехов, который я тебе принес в твоем детстве».
— Будем, будем
помнить! — прокричали опять
мальчики, — он был храбрый, он был добрый!
И что бы там ни случилось с нами потом в жизни, хотя бы мы и двадцать лет потом не встречались, — все-таки будем
помнить о том, как мы хоронили бедного
мальчика, в которого прежде бросали камни,
помните, там у мостика-то? — а потом так все его полюбили.
— Не знаю, а уж верно не Дубровский. Я
помню его ребенком; не знаю, почернели ль у него волоса, а тогда был он кудрявый белокуренький
мальчик, но знаю наверное, что Дубровский пятью годами старше моей Маши и что следственно ему не тридцать пять лет, а около двадцати трех.
— Тоже… ждешь-ждешь, да еще лакей в передней скотина такая… и сам тоже обращается чрезвычайно обидно. Просто иной раз, как
мальчика, примет: «я вас не
помню, да я вас не знаю».
Я
помню даже физиономию льва и
мальчика!
Время проходит. Исправно
Учится
мальчик всему —
Знает историю славно
(Лет уже десять ему),
Бойко на карте покажет
И Петербург, и Читу,
Лучше большого расскажет
Многое в русском быту.
Глупых и злых ненавидит,
Бедным желает добра,
Помнит, что слышит и видит…
Дед примечает: пора!
Сам же он часто хворает,
Стал ему нужен костыль…
Скоро уж, скоро узнает
Саша печальную быль…
— Ну, вот видишь, какой ты безнравственный
мальчик! ты даже этого утешения мамаше своей доставить не хочешь! Ну, скажи: ведь
помнишь?
Все эти удобства обязаны своим существованием местному трактирщику, человеку предприимчивому и ловкому, которого старожилы здешние еще
помнят, как он
мальчиком бегал на босу ногу по улицам, и который вдруг как-то совсем неожиданно из простого полового сделался «хозяином».
Впрочем,
мальчику было не до собаки. Грозный вид дворника охватил его сверхъестественным ужасом, связал его ноги, парализовал все его маленькое тонкое тело. Но, к счастью, этот столбняк продолжался недолго. Почти бессознательно Сергей испустил пронзительный, долгий отчаянный вопль и наугад, не видя дороги, не
помня себя от испуга, пустился бежать прочь от подвала.
[Прошу читателя
помнить, что все это происходит в сновидении, и не удивляться, что немецкий
мальчик выражается не вполне свойственным его возрасту языком.
У его логовища стоял сторож — его друг, который торговал булками, и публика их покупала и собственноручно совала в хобот.
Помню курьез. В числе публики, кормившей булками Мамлика, был
мальчик лет восьми, который, сняв свою соломенную шляпенку, начал совать ее слону в хобот. Мамлик взял шляпу, и она в один миг исчезла у него во рту. Публика захохотала,
мальчик в слезы.
— А как же: маленький, розовенький, с крошечными такими ноготочками, и только вся моя тоска в том, что не
помню я,
мальчик аль девочка. То
мальчик вспомнится, то девочка. И как родила я тогда его, прямо в батист да в кружево завернула, розовыми его ленточками обвязала, цветочками обсыпала, снарядила, молитву над ним сотворила, некрещеного понесла, и несу это я его через лес, и боюсь я лесу, и страшно мне, и всего больше я плачу о том, что родила я его, а мужа не знаю.
— Знаешь, я, еще
мальчиком бывши, видел ее. Она приезжала с Марфиным к нам в церковь, и
помню, что чудо как хороша была тогда собой! Жена твоя, например, тоже прелестна, но за последнее время она очень изменилась…
— Gnadige Frau,
помнишь ты этого
мальчика, которого тогда убили, то я написал письмо к Егору Егорычу?
— А я вдобавок к падению господина Тулузова покажу вам еще один документик, который я отыскал. — И доктор показал Егору Егорычу гимназическую копию с билета Тулузова. —
Помните ли вы, — продолжал он, пока Егор Егорыч читал билет, — что я вам, только что еще тогда приехав в Кузьмищево, рассказывал, что у нас там, в этой дичи, убит был
мальчик, которого имя, отчество и фамилию, как теперь оказывается, носит претендент на должность попечителя детей и юношей!
— Да собственного-то виду у него, может быть, и не было!.. Он, может быть, какой-нибудь беглый!.. Там этаких господ много проходит! — объяснил, в свою очередь, тоже довольно правдоподобно, Сверстов. — Мне главным образом надобно узнать, из какого именно города значится по паспорту господин Тулузов…
Помнишь, я тогда еще сказал, что я, и не кто другой, как я, открою убийцу этого
мальчика!
Помню, как однажды один разбойник, хмельной (в каторге иногда можно было напиться), начал рассказывать, как он зарезал пятилетнего
мальчика, как он обманул его сначала игрушкой, завел куда-то в пустой сарай, да там и зарезал.
— Не чеши рук, — ползет ко мне его сухой шепот. — Ты служишь в первоклассном магазине на главной улице города, это надо
помнить!
Мальчик должен стоять при двери, как статуй…
Потом явилась дородная баба Секлетея, с гладким лицом, тёмными усами над губой и бородавкой на левой щеке. Большеротая, сонная, она не умела сказывать сказки, знала только песни и говорила их быстро, сухо, точно сорока стрекотала. Встречаясь с нею, отец хитро подмигивал, шлёпал ладонью по её широкой спине, называл гренадёром, и не раз
мальчик видел, как он, прижав её где-нибудь в угол,
мял и тискал, а она шипела, как прокисшее тесто.
Раз после обедни, как теперь
помню, в день тезоименитства благочестивейшего государя Александра Павловича Благословенного он разоблачался в алтаре, поглядел на меня ласково и спрашивает: «Puer bone, quam appellaris?» [Милый
мальчик, как тебя зовут? (лат.)]
— Вот видишь! и я ему это говорила! А какой прекрасный
мальчик в кадетах был!
Помнишь, оду на восшествие Баттенбергского принца написал...
День отъезда из села стёрся в памяти
мальчика, он
помнил только, что когда выехали в поле — было темно и странно тесно, телегу сильно встряхивало, по бокам вставали чёрные, неподвижные деревья. Но чем дальше ехали, земля становилась обширнее и светлее. Дядя всю дорогу угрюмился, на вопросы отвечал неохотно, кратко и невнятно.
Васса. Значит —
помнишь, Наталья? Это — хорошо! Без памяти нельзя жить. Родила я девять человек, осталось — трое. Один родился — мертвый, две девочки — до года не выжили,
мальчики — до пяти, а один — семи лет помер. Так-то, дочери! Рассказала я это для того, чтобы вы замуж не торопились.
Упадышевский, с своей стороны, умолял пощадить бедную женщину, которая в отчаянии не
помнит себя, а всего более пощадить больного
мальчика, и обещал ему, что он уговорит мать мою уехать через несколько времени.
— Ты не узнал меня, Густав Адамыч, — сказал молодой посетитель тронутым голосом, — ты не
помнишь мальчика, которого учил ты шведскому артикулу, с которым ты чуть <не> наделал я пожара в этой самой комнатке, стреляя из детской пушечки.
Зимою во время святок веселье у Зыбиных достигало своей вершины.
Помню, как однажды красавцу
мальчику лет 18-ти, Голостьянову, еще безбородому, выводили на антресолях усы помадой с сажею.
Так я
помню прелестную девочку, сестру Анюту, годом моложе меня, и худощавого, болезненного
мальчика, брата Васю, моложе меня на два года.
Помню, в какое восхищение приводило его маленькое стихотворение «Кот поет, глаза прищуря», над которым он только восклицал: — Боже мой, какой счастливец этот кот и какой несчастный
мальчик!
Софья (тоскливо). Ты убивал
мальчиков. Одному из убитых было семнадцать лет. А девушка, которую вы застрелили во время обыска! Ты весь в крови, и всё это кровь детей, кровь юности, да! Ты сам не однажды кричал: они мальчишки!
Помнишь?
Отца и матери я не
помнил и вырос в семье дяди. У дяди и его жены была только одна дочь, и они любили меня как сына. Дядя по принципу воздерживался от проявлений нежности, которые считал вредными для
мальчика. Тетка, существо очень доброе и любящее, отдавала мне весь избыток нежности, не уходивший на одну дочь, и я совсем не чувствовал своего сиротства.
— Это к заутрене, должно быть. Пойдут люди в церковь; многим из них станет легче. Так говорят, по крайней мере. Впрочем,
помню, и мне легче становилось.
Мальчиком был тогда. Потом это прошло, погибло. И легче мне не становилось уж ни от чего. Это правда.
Всех стихов не
помню, но
помню, что ловкий
мальчик умел приноровиться ко вкусу дяди.
Взглядывая на озлобленные глаза засыпки, на раскосмаченную Анну и плакавшего навзрыд Сережу, утешал он
мальчика сладкими речами, подарил ему парижских конфет и
мнил себе, что самому Петру Великому будет он в версту, что он прямой продолжатель славных его деяний — ввожу, дескать, разума свет в темный дикий народ.
Не знаю, не
помню,
В одном селе,
Может, в Калуге,
А может, в Рязани,
Жил
мальчикВ простой крестьянской семье,
Желтоволосый,
С голубыми глазами…
Помню я, мать стала больнее, и потом родился у ней
мальчик. Мамушку положили в сени. Бабушка заняла у соседа крупиц и послала дядю Нефеда за попом. А сестра пошла собирать народ на крестины.
— А не будешь, не будешь, — приговаривал он и все бил.
Мальчик сказал: «Не буду». А тот приговаривал «не будешь» и все бил. И тут на меня нашло. Я стал рыдать, рыдать. И долго никто не мог меня успокоить. Вот эти-то рыдания, это отчаяние были первыми припадками моего теперешнего сумасшествия.
Помню, другой раз это нашло на меня, когда тетя рассказала про Христа. Она рассказала и хотела уйти, но мы сказали...
Отца своего Горданов никогда не
помнил, судьбами
мальчика всегда распоряжался Михаил Андреевич Бодростин, которого Павел Николаевич видал раз в год.
— Вы
помните, где вы наметили вашим рассказом о
мальчике границу человеческого? Чтобы не произошло ошибки, я еще на несколько километров отодвинул ее вперед — этого хватит?
Я
помню мучительный опыт тоски, которую я переживал
мальчиком при всяком расставании.
Я же,
помня обещание, данное отцу, старалась ничем не дразнить трусливого
мальчика.
Помнил его Теркин с детства самого раннего. Наверное знал
мальчиком, какая птица издает его, но теперь не мог сказать. Это его как будто огорчило. Спрашивать у Хрящева он не захотел. Ему уже больше не говорилось… Весь он ушел в глаза и слух.
Акушерка глядит на тупое лицо
мальчика, и ей кажется, что даже воздуху тяжело, что еще немного — и стены упадут, не вынося давящего присутствия необыкновенного человека. Не
помня себя от страха и уже чувствуя сильную ненависть к этому человеку, Марья Петровна берет свои узелки и торопливо уходит.
Тут уж, не
помня себя от страха, я обхватил
мальчика одной рукой, прижался к нему и сильно ударил по лошади.
Он
помнил его еще мальчиком-гимназистом,
помнил отчетливо, потому что и тогда еще он казался ему ненормальным.